Обретая веру (джен)

В первую секунду ему кажется, что всё происходящее — просто очередной глупый кошмар. Подобное, в различных вариациях, снилось ему и раньше. Его подсознание порождало монстров быстрее, чем он успевал сообразить, что именно перед ним на этот раз: опустевший дом, разрушенный дистрикт, мертвые глаза девушки с соседней улицы, — всё причудливо смешивалось в голове, создавая сюрреалистичные картины из изувеченных зданий, покинутых людей и неживого поселения.

Но все не так.

Не сегодня.

Он стоит на пороге дома, своего дома, места, где он провел всю жизнь, и ничего не видит. Совсем ничего. Как будто какой-то избалованный жизнью капитолийский мальчишка старательно выводил черты небольшой лачуги акварелью, а затем, когда рисунок был почти готов, схватил тряпку и, недовольный результатом, стер неказистую хибару с белоснежного холста, оставив после себя лишь грязь и запах не успевшей подсохнуть краски.

Под ногами пепел и каменная крошка — взрыв не оставил и следа от некогда довольно крепких стен и крыши. Ветер свободно гуляет по пустырю, поднимая в воздух облака пыли. Пахнет безнадежностью и смертью. А еще огнем. Запах гари словно пропитал это место, превращая каждый крошечный вдох в настоящую пытку. Но он этого не замечает. Кажется, он вообще не понимает, где находится. Он смотрит на пепелище, некогда бывшее его родным домом, чувствует ледяные порывы ветра, забирающиеся под легкую куртку, вдыхает висящую в воздухе взвесь, ощущая ее горечь во рту. И отчаянно пытается проснуться.

Секунды медленно текут, складываясь в минуты, но он не сдается. Он не готов. После всего, что он пережил, он не готов поверить в реальность происходящего. Он просто не может.

Он смотрит на место, которое когда-то, еще в прошлой жизни, называл домом, и видит, как солнечный луч безмятежно играет на осколках разбитого окна. И думает о том, что лучше бы он умер два дня назад. Просто истек кровью на той поляне.

Его зовут Хеймитч Эбернети, ему пятнадцать и он только что выиграл Пятидесятые Голодные игры.

И убил свою семью.

Лучше бы он там умер.

* * *

Хеймитч не помнит их лиц. Только имена. Линда Майерс, Джон Питтерсон. Нина Роллс, Дэвид Энклс. Мэри Грин, Эштон Крамер. Лаванда Брокен, Ник Миддэй. Их много. Гораздо больше, чем бы ему хотелось. Сорок восемь человек. Детей. Двадцать четыре мальчика и столько же девочек. Сорок восемь жизней, оборвавшихся в угоду власти. Сорок восемь жизней, непомерной тяжестью висящих у него на душе. Его земляки. Дети его знакомых и их друзей. Его наказание за то, что он выжил тогда. Его проклятие. Его трибуты.

Он никогда не сможет забыть, как впервые очутился в шкуре ментора. Как впервые поднялся на сцену, в центре которой располагался стол с двумя сосудами, полными множеством белых квадратиков с именами. Именами, через несколько минут ставшими известными всему Панему. Превратившими безликих Джона Питтерсона и Линду Майерс в пока еще живого долговязого рыжего мальчишку и едва дышащую от страха темноволосую девчушку со смешными косичками на голове.

Он знал, что шансов выжить на арене у одиннадцатилетней малышки и семнадцатилетнего астматика нет. Знал, но все равно делал всё возможное, чтобы помочь. Он день и ночь рассказывал им о Квартальной бойне, старательно припоминая ту или иную деталь, спасшую ему жизнь. Он до седьмого пота гонял их в тренировочном центре, лично присутствуя на каждом занятии и пытаясь научить всему, что только знал сам. Ночами он лежал без сна, придумывая тысячи вариантов опасностей и возможностей их избежать, а после, за завтраком, рассказывал о каждом, видя плещущийся в чужих глазах ужас.

Все было напрасно.

Ни длительные тренировки, ни бесконечные рассказы об арене не смогли подготовить детей к тому хаосу, что наступил после сигнала о начале. Первые семеро не успели даже сойти с места. Их соседи, недолго думая, просто придушили их голыми руками. Джон успел добежать до валявшегося недалеко от центра рюкзака, когда девушка из дистрикта восемь его заметила. В руках у нее был топор, покрытый чем-то темным, а у самых ног безвольной куклой валялся мальчик лет тринадцати. Кровь медленно сочилась из его раны. Времени на размышления не было. Девушка уже приближалась, а вокруг не было ничего, способного ему помочь. Другие трибуты были заняты: каждый из них старался пережить другого. Никого из тех, кто ему симпатизировал, Джон не увидел. Зато заметил Линду, замершую неподалеку и с какой-то нечеловеческой болью в глазах смотрящую в его сторону.

Решение пришло мгновенно. Он покрепче ухватился за лямку найденного рюкзака и, со всей силой, что была в его тщедушном теле, замахнувшись, бросил его прямо под ноги Майерс. Он еще успел рассмотреть удивление на лице приближающейся противницы, ощутить лучи ненастоящего солнца на своей коже, а затем на него обрушили топор, разрывая грудную клетку и ломая кости. Он упал, чувствуя боль всем своим существом. Чуть повернув голову, он сквозь слезы увидел промелькнувшие за ближайшими деревьями две смешные косички. А потом его сознание померкло, и мир окончательно растворился в темноте, прихватив пожирающий его тело огонь.

Он больше не боялся.

А продирающаяся сквозь густые заросли девочка размазывала по щекам слезы и про себя обещала не сдаваться.

Слишком тяжелый для нее рюкзак больно натирал плечи.

Прошло всего восемь минут.

До конца Пятьдесят первых Голодных игр оставалось семьдесят шесть часов.

* * *

Смерть Джона Питтерсона была предсказуема. Хеймитч знал, знал еще тогда, перед отправкой трибутов на арену, что видит его в последний раз. Он знал, что этот парень, всего на год старше его, больше никогда не вернется домой. Что его семья так и не услышит лицемерно торжественное: «И победителем Пятьдесят первых Голодных игр становится трибут из дистрикта двенадцать!». Что несчастные родители и младшие сестры Джона получат лишь его изуродованное тело и холодное «соболезнуем». Он знал, но легче от этого не становилось.

Тем вечером Хеймитч впервые напивается. Ему как звезде прошлогодних Игр было просто достать пару бутылок дорогостоящего алкоголя. После виски боль притупляется. Он уже не думает о том, чтобы сброситься с ближайшей крыши или вскрыть вены ножиком для фруктов. Да ему бы и не дали. Только не ему. Эбернети даже пытается прикинуть, а сколькие из трибутов хотели покончить с собой после победы. Почему-то он уверен, что большинство. Кроме профи, разумеется. Тех растили для этой жизни. Жизни победителя. Он же был не готов. Не готов вновь столкнуться со смертью лицом к лицу. Не готов чувствовать всю тяжесть мира на своих плечах лишь потому, что сейчас где-то там, в холодном, полном опасностей лесу, в самой темной его глуши, маленькая одиннадцатилетняя девочка пытается согреться, укутавшись в тонкий плед, и не замечает, как с севера к ней подкрадывается большое клыкастое нечто, жаждущее ее крови. И Хеймитч ничего не может с этим поделать. Он не может стать добровольцем и поменяться с ней местами. Не может закрыть ее своим телом, дать возможность убежать как можно дальше, пока острые клыки будут терзать его беззащитную шею. Все, что ему позволено, это смотреть на чудовищно огромный экран в своем номере и глушить отвратительное по вкусу пойло, стоящее как небольшой домик на окраине столицы.

Когда Линда, наконец, замечает зверя, становится поздно что-либо предпринимать. Девочка сильно дрожит, но не спускает глаз с застывшего перед ней монстра. В руках она судорожно сжимает лямку рюкзака. Она не пытается бежать. Лишь что-то безмолвно шепчет, словно заклиная животное не трогать ее. Или моля о помощи.

Но никто не приходит.

Хеймитч заставляет себя смотреть, как огромное страшное нечто терзает маленькое слабо трепыхающееся тельце, разрывая его своими когтями практически пополам. Он почти рыдает от облегчения, когда раздается выстрел пушки, отмечающий смерть Линды.

Он отводит взгляд от экрана и его выворачивает на баснословно дорогой ковер. Его рвет и рвет, пока в желудке ничего не остается. Сил подняться с пола у него нет. Глаза медленно закрываются, и он просто отключается.

Пятьдесят первые Голодные игры для него окончены.

* * *

После Линды и Джона ему достаются Нина Роллс и Дэвид Энклс. Четырнадцатилетняя Нина переживает первые сутки и умирает, выпив воды из отравленного организаторами ручья. Дэвид оказывается в последней пятерке. Хеймитч почти позволяет себе поверить, что в этот раз удача на их стороне, когда парню изогнутым лезвием вспарывают живот.

Он скупает половину магазина и чуть не подыхает от алкогольного отравления.

Очнувшись, он разбивает телевизор и идет напиваться в ближайший бар.

Вера в нем угасает.

* * *

Все последующие трибуты сливаются для него в один сплошной поток имен и фамилий. Он больше не пытается запомнить их привычки, сильные и слабые стороны, не заставляет проводить все свободное от интервью и прочих глупых мероприятий время в тренировочном центре. Он перестает рассказывать о своем пребывании на арене и вообще старается свести все общение к минимуму.

Поэтому, когда бойкая черноволосая девчонка вдруг повышает на него голос и начинает требовать его участия во всем этом фарсе под названием менторство, он впервые за долгое время обращает внимание на своих трибутов. Он вдруг вспоминает, что эту наглую особу зовут Китнисс и она здесь вместо своей младшей сестры. А молча соглашающийся с ней парень — один из сыновей пекаря, Мелларк кажется. Он смотрит на их упрямые лица и видит отчаянное желание победить. Вернуться обратно, туда, где их ждут. Домой.

И поэтому он позволяет запихнуть себя под ледяной душ. Позволяет чертовой парочке пытать себя до посинения бесконечными вопросами, просьбами и истериками. Он почти полностью отказывается от алкоголя, сохраняя ясную голову по пятнадцать часов в сутки. Но время стремительно бежит. И однажды он обнаруживает себя на привычном месте напротив ненавистного экрана с изображением арены.

Они выживают. Оба. Ему приходится буквально из кожи лезть, чтобы достать им все необходимое. Он льстит, лебезит, угрожает, и инвесторы таки присылают ему чеки. А потом организаторы дают шанс обоим его трибутам. И они добираются до финиша вместе. Чтобы узнать, что все было напрасно. И в этот момент Хеймитч понимает, что это все из-за него. Из-за того, что именно его трибуты добрались до конца. Это его наказание. Но удар на себя принимают маленькая охотница и сын пекаря. Потому что никто не смеет идти против Капитолия. Никто не смеет использовать его методы против него самого. И Хеймитч дорого поплатился за свое неповиновение. А теперь за его ошибку заплатят жизнями и его трибуты.

Но происходит нечто невероятное. Китнисс находит единственный возможный для них выход. Она решает умереть. И Пит, влюбленный в нее Пит, готов последовать за ней.

Их останавливают. Казнь отменяется. И вроде бы Эбернети должен радоваться. Но реальность холодной рукой сжимает его внутренности. Ничто не закончилось. Это только начало.

Потому что ядовитые ягоды Китнисс так похожи на силовое поле самого Хеймитча. Потому что Капитолий никогда не простит им брошенного вызова. Пусть это была случайность. Пусть они не подумали. Они должны заплатить. И ценой будет кровь. Много крови.

Крови их близких.

* * *

Хеймитч стоит на пороге своего дома, места, где он провел все свое детство, и ничего не видит. Ни остатков самой хижины, ни травы, ни цветов. Лишь голая выжженная земля. Он всматривается в пустое пространство перед собой и отчаянно пытается воскресить в памяти лица матери, младшего брата, девушки. Тщетно. Воспоминания словно сгорели вместе с домом, оставив ему только чувство вины, горечь потери и бесконечное одиночество. Ему хочется плакать от бессилия, кричать, крушить все вокруг, но он лишь медленно опускается вниз. Он лежит, прижимаясь щекой к холодной земле, и окружающее безмолвие, кажется, разрывает его изнутри. Он больше не пытается вспомнить ни семью, ни давно ушедших из этой треклятой жизни трибутов. Он просто рассматривает такое далекое звездное небо и старается заставить себя вновь поверить.

Потому что без веры им не выжить.

Его зовут Хеймитч Эбернети, ему сорок один и его трибуты только что выиграли Семьдесят четвертые Голодные игры.

И он помнит их лица.