Дети Крастера (джен)

В замке Крастера темно и душно. Кажется, даже сам воздух в нем насквозь пропитан вонью и нечистотами. Его стены слышали многое: и первые крики младенцев пополам со свирепой руганью, и тихие выдохи боли и ужаса.

Одного эти стены не слышали уже очень давно — слез. Плача. Жены Крастера учат своих дочерей плакать беззвучно. Что бы ни случилось — ни единого всхлипа, ни единого стона не сорвется с их губ, как бы ни мучил, как бы ни терзал их Крастер.

Крастер-чудовище, Крастер-кровосмеситель, родной отец всем своим девятнадцати женам. Они плачут ночами — настолько тихо, что этого не слышат даже боги. Впрочем, богам, конечно, все равно. Они жестоки и равнодушны и приносят с собой только холод. Только смерть плещется в их мертвых, сияющих нездешней синевой глазах. Смерть для всего сущего, кроме…

Спертый воздух колебался, плавился от надсадного крика. Одна из женщин слишком долго не могла разрешиться от бремени, и теряющий терпение Крастер давно уже грозился придушить и ее, и нерожденного младенца.

В воздухе сгущался обреченный, тягучий, животный ужас, сотканный из колючего холода пополам с отвратительной вонью. И некуда было спрятаться от него, некуда скрыться, и хотя девочки помладше и пытались забиться поглубже в темные углы, прочие знали — это совершенно бессмысленно.

Минуты все текли и текли, у стен мало-помалу стали сгущаться угольно-черные вечерние тени.

Женщина больше не надрывалась; голос ее от беспрестанного крика пропал, и она только тихо, сдавленно хрипела, выгибаясь тщедушным телом с огромным, безобразно вздутым животом (жены молча поблагодарили богов за это: сердить Крастера было слишком, слишком опасно).

Роженица дрожащей, ослабевшей рукой нащупала узловатые пальцы собственной матери и сжала их так крепко, как только могла, вложив в это последнее усилие все силы, что только у нее оставались. Мир сжался, схлопнулся в бесконечно маленькую, пульсирующую белым точку, а в следующее же мгновение разлетелся ввысь и вширь, заполнив собой бесконечность.

Мертвый, запачканный воздух разорвал тоненький писк.

— Мальчик. Это мальчик! — свирепо рыкнул Крастер. — Вот и жертва богам. Вот и новый бог от отца богов!

За стенами замка Крастера дитя уже поджидала синеглазая смерть.

* * *

За стенами замка под чьими-то шагами едва слышно похрустывал снег. Этого не слышал никто, а Лилли все-таки порой слышала. И это было странно. На пару лиг вокруг не было ни одной живой души, а свои ночами не выходили за порог.

Когда она спрашивала об этих шагах у Рован, та испуганно отшатнулась и сказала, что не знает. А ведь Рован старше Лилли — ей уже сравнялось тринадцать.

Когда она спрашивала об этих шагах у Мэг, та пригрозила отколотить ее хорошенько, чтобы было неповадно говорить о том, чего нет. Но разве можно слышать то, чего совсем-совсем нет? Ведь кто-то там все-таки ходит?

С другой стороны, если она будет упорствовать и дальше, сестры и правда побьют ее.

Подумав о побоях, девочка беспокойно пошевелилась и, перевернувшись на другой бок, съежилась, чувствуя, как по телу побежали противные мурашки, как будто ее с головой окунули в колючий сугроб.

Она судорожно выдохнула; белое облачко от ее дыхания вылетело изо рта и тут же растаяло. Лилли почти не удивилась, она давно заметила: вместе со странными шагами за стеной приходил лютый холод, и замок замерзал. Внутри становилось так холодно, как будто перед этим они и вовсе не разжигали очаг.

Значит, утром вновь придется идти за хворостом — ей, Лилли, кому же еще. Для того, чтобы готовить пищу, она слишком мала, для того, чтобы не делать ничего, — слишком выросла. Конечно, ее пошлют за хворостом. А там, в лесу, водится всякое: голодные медведи, волки с клыкастыми пастями и, как шепотом говорили сестры, много разной нечисти.

Чтобы не думать о лесе, Лилли стала размышлять о ребенке, которого родила Салли. Она видела его мельком — сжатую в кулачок руку и странно красную, будто ошпаренную кипятком, щеку.

Он плакал очень долго и громко, поскуливая, точно щенок, а Салли его баюкала и тоже плакала, только очень тихо; слезы стекали прямо на ребенка, и Лилли было подумала, что тот утонет в ее слезах.

Но он не утонул.

Сердитый, очень сердитый отец взял его у Салли и унес. Насовсем — обратно он вернулся с пустыми руками и не такой злобный: в этот вечер он никого не бил.

Когда осмелевшая Лилли спросила, не отдал ли он дитя на съедение диким зверям, потому что не любил плача, у всех ее сестер лица вдруг стали очень испуганными, а Мэг даже ухватила ее за волосы и пригрозила вырвать их все, один за другим. А потом — язык.

Конечно, Лилли покорно замолчала, но с тех пор стала бояться еще больше. Вдруг и ее... ее тоже куда-нибудь унесут и бросят замерзать в лесу?

Но она еще может найти дорогу к дому, а ребенку, родившемуся вчера, откуда ее знать?

Где-то в темноте забранился Крастер. «Верно, тоже почуял холод», — догадалась Лилли, дуя на замерзшие пальцы и сворачиваясь в клубочек — на случай, если он будет бить их всех, и очередь дойдет до нее. Кроме того, так было теплее.

Но Крастер не вставал с постели. Побормотав еще немного, он замолчал — наверное, он продолжал их мучить, но уже во сне.

Вновь стало тихо... но всего на мгновение.

Не успела Лилли выдохнуть, как таинственный шорох внезапно раздался совсем близко.

Она вздрогнула — неужели тот, кто ходил снаружи, уже пробрался внутрь? Уже стоит у ее изголовья?

Но нет, неведомый гость по-прежнему оставался за стенами замка. Зато внутри, словно в ответ шагам, послышался скрип. Ива? Она тоже не спит?

Да, это была именно она. Худая и гибкая, Ива легко спрыгнула на земляной пол и выпрямилась. Только она могла так бесшумно двигаться.

Лилли, укрывшись с головой, в щелочку наблюдала, как та, крадучись и часто оглядываясь, вышла наружу.

И в тот же самый миг, как Ива выбралась за порог, шаги стихли, будто их и не было.

Лилли торопливо откинула шкуру, под которой спала, и почти пожалела об этом: последние крохи тепла тут же исчезли. Терять было нечего. Чутье подсказывало ей: увидят — поколотят, но она все равно накинула на плечи старый дырявый плащ, подпоясав его веревкой, сунула ноги в башмаки и бросилась следом за сестрой.

Снаружи клубился белый, как молоко, туман, и на секунду Лилли вообразила, что дверь вывела ее куда-то не туда, например, прямо в середину снежной тучи.

Белая клубящаяся дымка заволакивала все вокруг, как будто на замок Крастера дышал замерзший великан, и Лилли с трудом разглядела два силуэта — Ивы (в белесом тумане едва-едва можно было рассмотреть дырявый плащ) и еще один, незнакомый.

Ей пришлось подойти совсем близко. Только тогда она ясно увидела Иву... а рядом с ней стоял он.

«Это его шаги я слышала», — поняла Лилли с внезапным безотчетным страхом.

Он был белым, высоким и прямым.

Белым — будто вылепленным из снега.

Высоким — на две головы выше Ивы.

Прямым — как копье, выточенное из прозрачного льда.

Ива протягивала к нему руки и плакала, а слезы замерзали на ее щеках, и ветер трепал волосы.

Белый смотрел на нее странно равнодушно, и глаза его — синие-пресиние, светящиеся — не были похожи на глаза живого человека.

«Как будто во льду горят звезды», — подумала Лилли.

Это было совсем не красиво. Это было страшно, настолько страшно, что девочке немедленно захотелось спрятаться подальше, зарыться, как мышке, глубоко в сугроб. И пусть там будет холодно, пусть!

«Зачем ты пришел? — хотелось крикнуть Лилли. — Зачем разбудил Иву?»

Но слова будто замерзли во рту — она даже языком пошевелила, чтобы убедиться, что он не покрылся ледяной корочкой. Если Лилли так холодно, так страшно вблизи от ледяного человека, то каково же Иве стоять к нему почти вплотную?

Но Ива, похоже, совсем не боялась. Прикрыв лицо рукавом от бьющего наотмашь ветра, Лилли всмотрелась внимательней.

Ива была... рада? Она плакала... и радовалась?

Почему-то Лилли вспомнила, как старухи говорили Салли: «Однажды, зимней ночью, когда ты уже не будешь ждать, он придет и больше не покинет тебя. Они приходят всегда, хотим мы этого или нет».

Но не успела она понять, что это означает, как пустая, нездешняя улыбка Ивы угасла; она закрыла лицо руками, будто от горя, а странный пришелец равнодушно повернулся к ней спиной и, неслышно ступая, двинулся по направлению к лесу. Он шагал так легко, будто парил над сугробами, и снег под его ногами совсем не скрипел.

«Но почему тогда раньше он так шумел?» — задумалась Лилли и тут же поняла: звал Иву.

Вспомнив об Иве, Лилли охнула: та направлялась прямо к ней. Сейчас она ее увидит!

Лилли не сомневалась — Иве сильно не понравится, что она нечаянно за ней подсмотрела. Не понравится то, что Лилли знает о синеглазом человеке. Это тайна. Тайна Ивы и других женщин.

И тогда, не раздумывая, она вспугнутым кроликом бросилась в сторону от дома — прямо к лесу, прятавшемуся за снежной дымкой, подальше от чужих глаз.

Нужно было дождаться, пока Ива уснет, а потом потихоньку вернуться в свою постель. Быть может, никто и не заметит, что она уходила.

Как же, не заметят!

Ветви то и дело цеплялись за ее и без того дырявый плащ, и ветхая, отсырелая ткань трещала и рвалась. Что она скажет сестрам? Мыши проели столько дыр за одну ночь? Или выбросить его и сказать, что потерялся?

Ей не поверят, а про мышей не поверят тем более, и будет очень хорошо, если ее просто поколотят, а если станут расспрашивать?

Что же делать? Как признаться в том, что она видела?

«Скажу, что ушла в лес за хворостом рано утром, потому что было холодно, — решила Лилли, — а в темноте плащ и порвала».

А если ее спросят, где же хворост? Видно, придется все-таки собрать немного сухих веток.

Вот только как же холодно было, и вконец испортившийся плащ ничуточки ее не спасал. Даже пальцы заледенели так, что совсем не гнулись.

Тем не менее у нее получилось сломать несколько тоненьких веточек, но треск при этом стоял такой, что Лилли то и дело вздрагивала и оглядывалась. Ей казалось, что шумом она перебудила весь лес: и голодных медведей, и клыкастых волков. И они прямо сейчас подкрадываются к ней, чтобы съесть, — снег скрипит под их лапами...

Лилли замерла: снег и вправду скрипел, но оборачиваться снова ей совсем-совсем не хотелось.

Будто против воли, она медленно повернула голову — и ветки выпали из ее враз ослабевших пальцев.

Над ней стоял он, с глазами такими синими, как будто в них был заморожен звездный свет.

* * *

Туман, окутавший лес на десять шагов вокруг, был плотным и холодным. Он иглами застывал на ресницах, на волосах, пробирался в рукава...

Лилли почти совсем окоченела: руки и ноги двигались с трудом, как будто вылепленные из рыхлого снега, но она упрямо шла вперед, следом за белым человеком.

«Белые боги не ведают жалости, — вспоминала Лилли разговоры взрослых. — Им невозможно противиться. Они приходят... приходят с белым холодом».

Девочка часто и трудно дышала, и клочья белого пара срывались изо рта.

Даже если бы она заплакала, никто бы ее не утешил. Даже если бы она попросила о помощи, никто бы ей не помог.

Белые боги равнодушны. Им невозможно противиться. И поэтому Лилли шагала и шагала вперед, и туман окутывал ее с ног до головы, надежно скрывая от чужих глаз. Идти приходилось медленно, почти на ощупь, видя перед собой только очень прямую спину, посверкивающую иногда тонкими ледяными гранями.

Сестры говорили ей: когда замерзаешь в лесу, это добрая, мирная смерть, куда лучше прочих. Под конец становится совсем не страшно и даже тепло.

Но смерть за ней все не приходила, и теплей не становилось; наоборот, чем дальше шла Лилли, тем было страшнее и холоднее. Деревянные башмаки увязали в снегу, остатки плаща подхватил и унес ветер, ведь веревку, державшую его, она оставила там, где собирала хворост. На каждом шагу Лилли спотыкалась и едва не падала, но всякий раз ей удавалось устоять на ногах.

А белый, казалось, вовсе не замечал ее усилий — или ему было все равно.

В отличие от Лилли, он прекрасно знал дорогу и шел сквозь туман с уверенной определенностью. Ей оставалось только держаться радом с ним и брести по почти неразличимым следам.

Но как же трудно это было! Ноги ее горели от усталости, руки окоченели совсем, а сердце гулко колотилось почти в самом горле.

Тысячу раз Лилли пожалела о своем соломенном тюфяке. Она думала, в замке Крастера было холодно?

Глупая была Лилли, совсем не знала, что такое мерзнуть по-настоящему.

Она шла и шла, бесконечно долго, думая, что вот-вот закончатся последние силы. Потом удивлялась, каким образом ноги все еще несут ее вперед. Потом ей было все равно.

Ее спутник словно вовсе не знал усталости. Лилли уже согнулась, как будто на плечи ей положили по тяжелому камню, а он все шагал, прямой, как копье, и невозмутимый, как камень.

Туман постепенно рассеивался — или это глаза к нему привыкали, но, так или иначе, окутывающая все кругом белая дымка больше не была такой непроглядной.

Впрочем, она не исчезла совсем, а будто постепенно оседала на темные, узловатые стволы, покрывала их тонкой корочкой.

«Деревья леденеют», — внезапно поняла Лилли и стала приглядываться внимательнее.

Чем дальше, тем чаще встречались они — мертвые деревья с белыми стволами; не чардеревья, нет — листва их не была красной.

Все они были живыми, пока их не поглотил лед.

Ныне же это был замерзший лес, мертвый лес. Лес изо льда, совершенно, немыслимо белый.

«Наверное, отсюда приходит зима, — догадалась Лилли, — здесь обитают холодные ветра и лютые морозы. Здесь сердце холода».

Разве мог живой человек добраться туда? Наверное, мог, если его кто-то проведет.

Ноги внезапно заскользили, Лилли взмахнула руками и снова едва не упала.

Уже чувствуя, как земля уходит из-под ног, она взглянула вниз и ахнула — вся земля была прозрачной, как утренняя роса, прихваченная внезапным морозом, видно было даже, как глубоко внутри сплетаются в кружево корни деревьев.

«Если я упаду, то больше не встану», — подумала Лилли равнодушно.

Точно услышав ее мысли, белый человек внезапно остановился. Неужели он придет ей на помощь? Или, может быть, оставит умирать на этой прозрачной земле?

На нее с новой силой нахлынула волна ужаса, сдавливая ее ребра, кромсая, леденя...

Но белый всего лишь посмотрел на нее в упор светящимися синими глазами и... отвернулся.

Лилли с облегчением выдохнула — на секунду ей показалось, что умрет она не от холода, а от страха. Она боялась и этих пронзительных, нечеловечьих глаз, только что мерцавших совсем рядом, и того, что они исчезнут, что белый просто оставит ее здесь, в чаще, совсем одну. Неужели Лилли так и замерзнет тут?

Но он вдруг резко повернулся, в три шага одолел разделявшее их расстояние и неуловимым движением схватил Лилли за руку. Сердце как бешеное заколотилось у нее в груди, а пальцы в белой ладони моментально заледенели и перестали что-либо ощущать. От страха она зажмурилась и ничего больше не видела, зато очень хорошо чувствовала, как холодные руки подняли ее и куда-то понесли...

* * *

Очнулась Лилли в совсем незнакомом месте.

Над ней смыкались высокие искрящиеся своды, поддерживаемые толстыми ледяными столбами из чистого льда.

Столбами?

Девочка вгляделась внимательнее и ахнула — это были не столбы. Это были деревья, такие высокие, будто их взращивали великаны. Тонкие ветви сплетались высоко-высоко наверху, удерживая такую же ледяную крышу.

«Чертог зимы, — подумала Лилли, — я в чертоге зимы из сказок».

Но у нее не осталось сил даже удивиться этому. Больше всего ей хотелось оказаться дома, в замке Крастера, где было так темно и так тепло... больше всего на свете ей был ненавистен этот холодный и чистый ледяной свет.

Лилли устала, слишком устала, даже для того, чтобы пошевелиться. Как же ей теперь добраться домой? Хоть чертог и был прозрачен, понять, где он находится, казалось, совсем невозможно. Сквозь его ледяные стены виднелся только снег, затянутый дымкой, а сквозь потолок просвечивало серое небо, и невозможно было разглядеть ничего яснее.

Серое небо?

«Неужели уже утро?» — удивилась Лилли и попыталась вскочить, но ей не позволили. Обернувшись, девочка с ужасом поняла, что ее удерживал за плечо тот самый ледяной человек, за которым она шла. Знаками он приказал вести себя тихо, и Лилли ничего не оставалось, кроме как со страхом кивнуть, чувствуя, как по руке распространяется мертвенный холод.

И вовремя — едва Лилли, съежившись, затихла, как одна из стен чертога мягко дрогнула, распахиваясь двумя прозрачными створками, и в образовавшийся проем хлынули десятки, сотни таких же ледяных и синеглазых. Впереди всех несли на вытянутых руках какой-то темный сверток. Настоящий, не ледяной.

Лилли смотрела во все глаза.

А потом... потом она услышала знакомый пронзительный писк.

«Нет-нет, — сказала она себе испуганно, — он не может быть тут... тоже».

Ледяные люди проходили мимо нее, некоторые даже оглядывались, но ее синеглазый вдруг пронзительно засвистел: «С-с-сестра, с-с-сестра», и они как будто потеряли к ней всякий интерес, сосредоточившись на пищащем свертке.

Лилли не отводила глаз. Даже моргнуть было страшно.

Она видела, как сверток положили на какое-то возвышение.

Слышала, как он тихо, полузадушенно пищит.

«Ребенок Салли... Наверное, он уже не такой красный, — отстраненно подумала она. — Здесь слишком холодно».

Почему-то ей хотелось и смеяться, и плакать сразу, но слезы мгновенно замерзнут на щеках, как у Ивы, а смех не вырывался наружу из оледеневшего горла, а только тихо булькал где-то внутри.

Лилли ничем не могла помочь пискуну — ледяной человек держал ее крепко, а все остальные, медленно сжимая кольцо, постепенно обступили возвышение так, что сверток с пищащим ребенком скрылся из виду; прошло еще мгновение, и писк прекратился. Совершенно внезапно, как будто у него в одно мгновение исчез рот.

Повисла звенящая тишина.

Ледяные люди сделали шаг назад, и только тогда Лилли увидела глаза младенца: синие и слабо светящиеся в бледном сумраке. Как заледеневшие звезды.

Сын Салли действительно больше не был красным; белым он был — белым и ледяным.

Лилли крепко зажмурилась.

— Мне это приснилось, — зашептала она едва слышно, — и ледяной лес, и чертог зимы, и ледяные люди, и ребенок Салли — все-все.

Очнулась она на опушке леса — живого леса, с черными, будто обгорелыми ветвями.

Ее веревка, которой она подпоясывала плащ, лежала рядом с наломанными ветками.

* * *

Узловатая рука старухи гладила жидкие волосы девочки. Та жмурилась — то ли от солнца, то ли от редкой, а потому такой непривычной ласки.

— Я ходила в лес за хворостом, — шепнула девочка внезапно.

Рука замерла, и старуха, помолчав, спросила:

— И что же ты видела?

— Я видела их. Белых и синеглазых, близко-близко. Вороны зовут их Иными, — девочка прерывисто вздохнула. — Они смотрели... смотрели на меня, и от них пахло смертью и морозом. Я не хочу больше идти в лес. Они заберут меня.

Старуха усмехнулась:

— Близко, говоришь? Близко правды не увидишь. Попробовала бы издалека, может, и поняла бы что-нибудь. Девочки им без надобности. Вот мальчики — мальчики да. Крастер отдает белому холоду сыновей, которых мы рожаем. И они становятся такими же Иными, или белыми ходоками — как их только не зовут. Крастер же зовет их богами. Богами холода и зла. Они, наши братья, приходят сюда иногда, чтобы повидать своих матерей. Ты слышала это, я знаю.

— Наши братья... — испуганно повторила девочка. — Они все... Но если они боги зла, — спросила она внезапно, — разве не нужно их бояться?

Старуха рассмеялась резко, коротко и хрипло — так, что девочка отшатнулась.

— Только не нам, внучка. Только не нам. Они несут смерть всему человеческому роду, но мы неподвластны им: белые боги — наши сыновья, наши братья. Они вышли из наших чрев и никогда этого не забудут. Может быть, и ты когда-нибудь станешь матерью бога...

Уж Крастер об этом позаботится, не сомневайся.

И старуха расхохоталась вновь, как безумная, а вслух сказала:

— Попомни мои слова: когда дни этого мира будут сочтены, они еще придут, они еще вернутся к нам.

Еще один короткий смешок вспенил слюну в уголках ее губ.

— И что тогда?

— И тогда наступит наш черед выбирать. Но перед этим мы все пожалеем, — мрачно сказала старуха и отвернулась от девочки.

* * *

Высокие, бледные, будто высеченные изо льда, похожие друг на друга как две капли воды Иные шли навстречу таким непохожим женщинам.

Впереди ковыляла старуха. Неуклюжая и сгорбленная, она опиралась на суковатую палку и медленно, но упорно переставляла ноги. Чуть позади виднелись две женщины помоложе, двигавшиеся за нею след в след: одна — высокая, сутулая — ступала широким, уверенным шагом, другая — пониже и поплотнее — куталась в обрывки лохмотьев и брела нехотя, словно надеялась спастись от холода.

Остальные и вовсе плелись так медленно, будто их вели на заклание.

Холод белым облаком тек перед ними.

Люди и Иные шли навстречу друг другу, и снег скрипел под их ногами.

Внезапно, будто подойдя к невидимой границе, женщины остановились. Уставшие и измотанные, они тяжело, со свистом, вдыхали острый, режущий грудь воздух.

В тот же миг, точно по приказу, Иные тоже замерли на месте — застыли ледяными статуями, не делая никаких попыток наброситься на странную процессию, и только пожирали закутанные в меха бесформенные фигуры своими синими глазами.

Что могло остановить силу холода, которую способна была сдерживать только Стена? Стена, которой больше не было.

Разве могли сделать это жены Крастера — слабые, неуклюжие в своих меховых коконах, пусть и смотревшие на белые лики Иных без страха?

Одного движения могучих ледяных рук хватило бы, чтобы сломать их тела, растереть их в кровавое крошево.

Однако Иные не двигались, обездвиженные, замороженные неведомой магией, как будто Стена все еще удерживала их.

— Вы больше не погубите никого из людей, — прошамкала старуха. Голос ее звучал глухо и властно. — Подчинитесь матерям. Пусть холод, что вас умертвил и переродил, уйдет из крови, что мы вам дали.

— Пусть холод уйдет, — эхом откликнулись ее сестры, ее дочери.

Каждое их слово будто растапливало смерзшийся воздух — он нагревался, дрожал, плавился, опадал мелкой влажной моросью.

Вместе с ним таяли и Иные, все такие же неподвижные, все такие же безмолвные.

Лица их оплывали, по белым щекам ручьями текла вода, смывая, смазывая черты; казалось, что они плачут, но глаза их уже не светились, а зияли пустыми черными провалами.

Все стихло так же внезапно, как и началось, — снег утих окончательно, и сквозь разошедшиеся тучи яркой вспышкой брызнуло солнце.

Во внезапно наступившей ясной тишине совсем не было слышно, как женщины оплакивают своих сыновей. Жены Крастера привыкли плакать беззвучно.