Tomorrow is Another Day (джен)

Когда отгремела битва, и радость победы сменилась апатией, Гарри неожиданно осознал, что его, в общем-то, нигде не ждут. Уизли оплакивали смерть Фреда, и оставаться в Норе он просто не мог. Дом на Гриммо был все так же мрачен, и находиться там одному (если не принимать в расчёт полубезумного Кричера, добровольно сложившего с себя полномочия командующего летучим эльфийским отрядом) было тяжело и несколько жутковато: казалось, что безумие, пропитавшее старые стены, пытается просочиться под кожу. Этот неуютный холодный дом ненавидел Гарри, и тот отвечал ему полной взаимностью.

Идею с «Дырявым котлом» тоже пришлось отмести. Во-первых, в кармане у Гарри не было ни единого кната, а явиться в банк пред светлые очи рассерженных гоблинов казалось ему невежливым и опасным — он смутно припоминал, что можно оказаться запертым в своей же ячейке, которую гоблины инспектируют раз в девять лет. Занять в данный момент тоже было и не у кого, и неудобно, а селиться в кредит, пользуясь своим статусом победителя Волдеморта, казалось Гарри нечестным. А во-вторых, ему не хотелось быть там, где уже третий день добрая половина волшебников Соединённого Королевства заливала в себя выпивку в честь победы. Вариант с «Кабаньей головой» Гарри отбросил в сторону по тем же причинам, ну и еще из-за запаха.

Перебирая варианты, он осознал, что даже к родственникам в чулан вернуться возможным не представляется. Все чествовали героя, но самому герою пойти было некуда. И если с обедом проблему ему удалось решить, навестив своего осиротевшего крестника, где он принудительно был накормлен растерянной и словно не до конца осознавшей свою потерю Андромедой Тонкс, с которой спорить он не решился, то вопрос где же ему заночевать, все еще был открыт. Жаль, что палатку в Динском лесу отыскать вряд ли удастся… Оставалось лишь одно место, которое Гарри всегда мог назвать своим домом, и сейчас он в одиночестве сидел на краю поля для квиддича и любовался безжизненными руинами школы. Он тоскливо разглядывал разрушенную Гриффиндорскую башню, стараясь не замечать сломанные хребты галерей и темные провалы окон, еще несколько дней назад украшенных витражами, осколки которых теперь устилали двор. Ему казалось, что пустой покинутый замок щерится на закат выбитыми зубами в какой-то неживой тишине: раненые были доставлены в Мунго, ученики эвакуированы, а защитники замка отправились по домам, чтобы побыть с близкими, и даже авроры уже завершили вечерний обход (Гарри порадовался, что захватил мантию-невидимку, и его никто не заметил).

Когда на майском небе появились первые звезды, у Гарри затекли ноги, и он стал отчаянно подмерзать. Пора было, наконец, что-то придумать, и решение, пришедшее ему в голову, было неожиданным, но вполне очевидным: он со стоном поднялся на ноги и, немного размявшись, побрел на путеводный свет, лившийся из окон чудом уцелевшей сторожки.

Однако, уже оказавшись возле двери и приготовившись постучать, Гарри вдруг почувствовал себя ужасно глупо — заявиться вот так, на ночь глядя. Он прислонился к стене и устало сполз по ней на холодные камни косого крылечка.

Он просидел так достаточно долго, пока в темноте не услышал тяжелые шаги Хагрида и заливистый лай Клыка.

— Гарри, ты чего это здесь? — удивился лесник, освещая фонарем своего неожиданного ночного гостя.

Гарри испытал неловкость от того, что явился без приглашения, но заставлять Хагрида волноваться и врать ему не хотел. Он открыл рот, но так и не смог произнести ни звука, а затем сделал выразительное движение рукой в сторону замка.

— Тебя профессор МакГонагал за мной послала? В замке случилось что?

— Нет, что ты, Хагрид, просто… Можно я у тебя сегодня переночую? — наконец сумел выдавить из себя Гарри.

— Дык это, конечно — я ж тебе всегда рад!

Лесник придержал дверь, пропуская Гарри и радостно виляющего хвостом Клыка в дом. Гарри шагнул в теплый полумрак комнаты, освещённой лишь масляной лампой, одиноко стоявшей на подоконнике, он и не заметил, как ноги сами понесли его к столу, где он опустился на привычную широкую табуретку. Хагрид повесил на стену свой арбалет и, скинув шубу, подкинул в тлеющие в очаге угли дров.

— Я за водой схожу, чаю вскипятить надо, — пробасил Хагрид, схватил ведро и, скрипнув половицами, вышел за дверь.

Гарри нечем было себя занять, и он по привычке принялся изучать хижину. Ему казалось, что она ничуть не изменилась, даже несмотря на тот пожар на шестом курсе: все так же с потолка свисали окорока и выпотрошенные фазаны, а массивная кровать, стоящая в углу, была накрыта все тем же потрепанным и прожженным в паре мест лоскутным стареньким одеялом.

Гарри улыбнулся, невольно вспоминая Норберта и их еще такое невинное приключение — последний его опыт с драконом был намного опасней. Кто ж знал, как была права тетя Мардж, предрекая, что из него вырастет разве что малолетний преступник, такой же, как и его родители. Гарри было смешно и горько одновременно: каким-то нелепым получилось у него будущее, вернее, теперь уже настоящее. И, как всегда, он снова остался один, а все, кто был ему дорог, взяли и умерли: папа, мама, Сириус, Рем… свободный эльф Добби, директор Дамблдор и даже профессор Снейп, перед которым он так и не успел извиниться.

Он так глубоко задумался, что пришел в себя только когда Хагрид, чем-то гремя в очаге, поставил на огонь большой медный чайник. А затем, к удивлению Гарри, вместо привычных зубодробительных кексов на столе оказались свежий хлеб, ветчина, сыр и листья салата, а потом появилась большая глиняная бутыль крепленой хогсмисдкой медовухи.

— Гарри, ты ж извинишь меня, если я чуть-чуть пропущу, — смутился Хагрид и щедро плеснул себе в кружку мутно-янтарной жидкости.

— Хагрид, дружище, мне уже давно не одиннадцать, — печально улыбнулся Гарри, а затем решительно подвинул к леснику свою кружку. — А чаю мы еще успеем попить.

Хагрид смерил своего гостя задумчивым и виноватым взглядом, а затем, махнув рукой на условности, плеснул ему так же щедро, как и себе. Они сдвинули кружки, и великан сделал молодецкий глоток, Гарри же лишь пригубил слегка. Смешно, но в свои неполные восемнадцать он так и не пробовал ничего крепче вина. Даже в честь победы он ограничился сливочным пивом — несмотря на то что кресстраж в его голове был уничтожен, подсознательно он до сих пор боялся утратить контроль над собой, однако сейчас им двигало скорей упрямство, чем страх.

— Совсем ты вырос большой, а я ведь тебя вот этими руками тогда из развалин вынес, Дамблдор-то покойный, мир праху его, меня ведь туда послал. А потом я привез тебя этим магглам, — Харгрид смахнул непрошенную слезу, а Клык зевнул под столом и устроил слюнявую морду на коленях у Гарри: пёс энергично вилял хвостом и преданными глазами вглядывался в кусок ветчины, которым Гарри пытался заесть медовуху, от которой у него перехватило дыхание, а из глаз брызнули слезы.

Второй тост они подняли за Дамблдора — не чокаясь. А затем Хагрид зачерпнул в ведре кружку холодной воды и поставил ее перед гостем.

— Ты это, запивай Гарри, так оно полегче пойдет. Ты ж не пил никогда… Эх, и чему я тебя только учу, что бы мне твоя мама сказала…

— Что больше некому, — прохрипел Гарри, снимая очки и массируя переносицу. Почему-то ему казалось важным закончить мысль, несмотря на то, что слова подобрать стало неожиданно трудно: они разбегались из его головы, словно садовые гномы. — Понимаешь, Хагрид, они все там. А я здесь… И тогда в лесу они были так близко… я думал, что, наконец, мы все не расстанемся… А их теперь снова нет… И никого нет… Мне даже пойти некуда. Раньше я хотя бы мог к Дурслям вернуться. Паршиво конечно, но… Но это были мои личные Дурсли, а вот куда мне идти сейчас?

— Так это, не надо идти, ночь на дворе, оставайся, сколько захочешь, — положил ему на плечо лесник свою огромную руку.

— И я... Я, наверное, плохой человек! Но я там не мог оставаться… — благодарно ответил Гарри.

Щеки его порозовели, а сам он почувствовал, что наконец согревается. Нет, не от холода майской ночи, а от той леденящей тоски, какую приносят с собой дементоры и которая давно уже поселилась где-то в самой глубине его сердца. В этой избушке сейчас он вдруг вновь почувствовал себя тем одиннадцатилетним мальчишкой, который отправился с великаном в новую жизнь, полную волшебства.

И уже на следующем тосте настроение Гарри поползло верх.

— И ты помнишь, ты мне тогда говорил: «Только сумасшедший может решиться ограбить тот банк. С гоблинами, Гарри, связываться опасно!» — так вот представь, мы это сделали. Пробрались в сейф к Лестрейнджам, а потом на драконе прямо через крышу и вылетели!

— Да быть не может! — охал и ахал лесник, слушая об их приключениях, — а дракон-то, дракон-то, этого, что за породы был?

— Украинский железнобрюх, — важно ответил Гарри, припоминая, что говорил о зверюге Рон, а затем оправил в рот кусок ветчины. — Хагрид, ты бы видел его: во-о-от такенный! — он развел руки в сторону. — Не меньше той хвостороги!

Хагрид восхищенно вздохнул и наполнил кружки по новой. Сам лесник допивал уже третью, когда Гарри только-только добрался до дна своей, но останавливаться ни один из них сегодня уже не хотел и не мог.

Беседа лилась неспешно, и Гарри сам не заметил, как растянулся на грязном столе подложив руку под голову, и уже не почувствовал, как лесник осторожно перенес его на кровать и сверху накрыл своей шубой, а затем, опустившись на пол и почесывая за ушами Клыка, почти до рассвета задумчиво глядел в догорающий в очаге огонь и потягивал медовуху, пока сон не сморил его окончательно и он не захрапел в голос.

…Утро принесло с собой головную боль. Нет, не ту бесконечно мучительную тянущую боль от крестстража — все было гораздо, гораздо хуже. Гарри казалось, что он умирает: в глазах было темно, голова раскалывалась, а от попытки перевернуться на бок на него накатил приступ чудовищной тошноты. О том, чтобы встать, он даже запретил себе думать. Ему было так плохо, как не было даже после Круцио Волдеморта. Но самым кошмарным оказался богатырский храп Хагрида, отдававшийся гулким звоном в будто бы пустой голове.

Гарри так и лежал бы, терзаемый этой ужасной пыткой, если бы о себе не дал знать мочевой пузырь. Он каким-то невероятным усилием сполз с кровати и, кажется, наступил на Харгрида, но лесник лишь всхрапнул и перевернулся на другой бок.

На ощупь добравшись до двери, Гарри вывалился в бодрящую прохладу весеннего шотландского утра: какую-то чересчур уж бодрящую, пробирающую до костей.

Спустившись с крыльца, он завернул за угол дома и понял, что дальше идти просто не в состоянии и, держась одною рукой за стену, с трудом смог справиться с застёжкой на брюках. В голове промелькнуло яркое, и от того немного болезненное, воспоминание о чемпионате по квиддичу и старом Арчи, облачённом в розовую ночнушку с оборками — впервые за свою жизнь Гарри подумал, что мантия — это не так уж и неудобно.

Возвращаться было сложнее: крыльцо, казалось, находилось так далеко, что добраться до него без передышек не получалось, и уже в самом конце нелёгкого и казавшегося практически бесконечным пути Гарри неожиданно стошнило в один из ящиков с рассадой тыкв, приютившихся на крылечке. И как бы Гарри ни было стыдно, это принесло облечение: боль и тошнота отступили, шум в голове, наконец, смолк, а на смену ему пришли неестественные легкость и пустота. Его пробил холодный озноб и, плотно кутаясь в свою потрепанную рубашку, Гарри вернулся в теплую духоту дома.

Он осторожно пошарил рукой по столу и, к своему облегчению, обнаружил среди пустой посуды и крошек свои очки и палочку. Пить хотелось неимоверно, однако одна мысль о волшебстве вызвала в желудке новые спазмы. Спасением оказалось ведро, из которого Хагрид накануне наполнял чайник. Пытаясь не особо шуметь, Гарри схватил со стола пустую кружку и зачерпнул воды — она оказалась до отвращения теплой (видимо, нагрелась у очага), но выбора все равно не было. Гарри прополоскал рот, а затем начал жадно пить эту тёплую воду. С каждым глотком он чувствовал, как исчезал горький привкус во рту, однако противный озноб становился сильней, а голова вновь тяжелела.

Утолив жажду, он осторожно перебрался через спящего Хагрида, заполз на кровать и, стараясь согреться, поплотней завернулся в огромную шубу и уже через пару минут провалился в крепкий глубокий сон.

Проснулся он уже ближе к вечеру: в строжке было удивительно тихо, но если прислушаться, то можно было услышать голос Хагрида, доносившийся с улицы, и заливистый радостный лай Клыка. Гарри потянулся в кровати, а потом нашарил рядом с собой очки и нацепил их на нос. С одной стороны — вставать не хотелось, но с другой — валяться ему было лень. Эта мысль оказалась такой удивительной, что Гарри поднялся, а затем свесил ноги и почесал лохматую голову. Просто лениться — было так здорово и так… нормально. Как это невозможно приятно — ощущать себя просто нормальным: не убегать ни от кого и ни с кем не сражаться. Он поднялся на ноги и, с наслаждением похрустев с шеей, вышел на улицу.

Хагрид был поглощен обустройством своего огорода, и Гарри какое-то время с крыльца наблюдал за тем, как лесник богатырскими взмахами здоровенной лопаты переворачивает пласты земли или неожиданно аккуратно ровняет грядки. Зрелище было на удивление мирным и каким-то очень уютным. Гарри уже хотел окликнуть друга, но неожиданно вспомнил о неловком утреннем инциденте. «Получилось нехорошо», — подумал Гарии и, направив на ящик с рассадой палочку, прошептал: «Эскуро», а затем, широко улыбаясь, отправился к Хагриду. Утреннее похмелье давало о себе знать лишь слабостью в мышцах, и Гарри мечтал избавиться от него единственным пришедшим ему в голову способом — чем-то занять себя, например, помочь великану с посадками.

Вдвоем, с помощью магии, они закончили на удивление быстро и, пребывая в прекрасном расположении духа, сидели на крыльце и любовались, как багровое солнце опускается за кроны деревьев. Гарри в очередной раз задумчиво опустил руку в большую миску с жаренными тыквенными семечками и машинально высыпал себе горсть в карман.

— …А вот те, крайние, называются «Барнтонский гигант». Ты ведь знаешь, Гарри, когда-то Верхний Барнтон был поселением великанов, ну вот оттуда они и пошли. Который раз их сажаю и удивляюсь, — неспешно рассказывал Хагрид о своих подопечных, обещавших принести очередной удивительный урожай.

Гарри слушал его расслабленно и иногда уходил глубоко в свои мысли, в которых гигантские тыквы сменялись рыжими локонами, рыжим котом, запахом пастушьего пирога, книжек и выцветшими плакатами с Пушками Педдл.

Завтра будет новый день и новое утро, думал про себя Гарри, понимая, как же по всем соскучился. В этот момент ему казалось, что впереди его ждет только хорошее, а если нет, то он все равно больше не будет один.

— Спасибо, Хагрид, — сказал он тихо и искренне. — Ты настоящий друг.

И почувствовав на плече тяжелую руку Хагрида, и сам крепко обнял великана в ответ.