Его шедевр (джен)

Он родился немым. С рудиментарным языком, со связками, способными выдавить из себя только несколько жалких оттенков примитивных звуков, он не мог говорить хоть что-то членораздельное. Но в его теле жило Искусство!

С самого первого дня он чувствовал его, когда другие дети познавали мир через мешанину красок, разрозненных звуков, лавину запахов и волн прикосновений, он, сквозь всю эту поверхностную плёнку, ощущал нити струящегося тепла, объёмные живые нити, которые только ждали того, кто придёт и возьмёт их в свои руки, займётся Плетением, извлечёт их наружу из устоявшихся старых форм и создаст новые формы, ведь только в этом состояло назначение Творца — плести, рождать на свет всё новые и новые сочетания, соединять и расчленять, исторгать из-под толщи ветхого нечто, невиданное доселе.

Но сначала он мог только наблюдать. Его руки не подчинялись ему, многообразие живых нитей не складывалось в узор под его усилием. И даже само его усилие казалось ничтожным по сравнению с тем, как крепко старые формы держались за свою оболочку. Дискомфорт устоявшихся сочетаний давил на него, и даже когда он научился понимать отличие между живым и неживым, знакомым и незнакомым, когда он осознал, что время от времени приближающиеся к нему фигуры есть в какой-то степени продолжение его самого, он всё равно не мог не нести в себе желания схватить руками и вытащить на свет те замечательные переплетения, что жили и в них тоже, надо было просто приложить достаточное усилие. И он просто ждал, ждал, пока его руки, его пальцы станут достаточно сильными для того, чтобы начать плести.

А потом всё изменилось. Он запомнил лишь вихрь странных фигур, и волшебная ткань горела в тот день особенно ярко. В тот день кто-то вокруг него творил Искусство, но ему самому не было в этом места, он мог лишь наблюдать — жалкий и беспомощный — как чудесные зелёные цветы, скрученные из трёх волшебных нитей, разгорались и гасли вокруг него.

С тех пор формы вокруг поменялись, и он был только рад этому, хотя где-то глубоко внутри теплилась слабая надежда, что когда-нибудь он сможет вновь увидеть те, что видел когда-то, на заре жизни, ведь всякое старое перестаёт быть старым, когда исчезает, а всякое новое становится старым, когда проходит его время.

Новые формы постепенно обрели свои имена и названия, и в какой-то момент он понял, что неизменность — есть признак этого мира, что это не аномалия, не насмешка над Искусством, что мир рождён и существует как подавление того прекрасного, что в нём скрыто, а аномалия — он сам. И, таким образом, ему суждено сыграть свою роль. В освобождении, в извлечении из оков камня и плоти тех прекрасных, струящихся потоков, что их питали, воссоединить, создать новую, невиданную доселе форму, и, в результате, явить миру свой шедевр.

Однако, как всякого Творца, поначалу его ждали разочарования. Всякий, кто посвящает свою жизнь Плетению, обязан пройти череду неудач, падений и горького признания своего полного бессилия перед окружающей его средой, познать её сопротивление, отчаяться, удвоить свои попытки и отчаяться вновь, и так — бесчисленное число раз, пока всякое желание извлечь что-то прекрасное из старых форм не уйдёт, не сменится на ожесточённое ожидание, на упрямое наблюдение с прищуренными глазами и сомкнутым ртом.

Люди, с которыми он вынужден был делить кров, давали ему пищу и одежду, постель, где бы он мог спать и даже ещё какие-то вещи, без которых он мог бы и обойтись. И он пытался, как мог, отблагодарить их, вылепливая из убогого окружающего их быта то, что могло вселить в них радость увиденной новизны, но они не оценивали его попыток. Видимо, он старался недостаточно хорошо. Они так и говорили ему, что он делает всё неправильно, с тех самых пор, как он с трудом научился понимать их слова. Должно быть, они специально были дарованы ему — грубо слепленные, не имевшие в себе ни толики Искусства — для того, чтобы указывать ему на его ошибки, тыкать его носом в его беспомощность и жалкое самодовольство, когда он думал, будто ему удалось сплести что-то, достойное его Дара. Со временем он убедился, что ему не следует пытаться удивлять или благодарить их, ибо их примитивная простота не была предназначена для тонкого общения с ними. Поэтому он быстро привык их игнорировать. Гораздо хуже ему стало тогда, когда он решился проявить свои чувства в отношении женщины, как ему казалось, всегда видевшей в нём нечто особенное, по крайней мере, инстинктивно чувствовавшей его тем, кем он всегда являлся — Избранным, долженствующим сотворить неповторимое, когда придёт срок. Она жила по соседству, и её морщинистое лицо пусть и было такой же безобразной старой формой, как и прочие вокруг него, но внутри она несла в себе отголосок того света, что был ему хорошо знаком. Он давно догадывался, глядя на неё, что она тоже здесь не случайно, подле него, что у неё имеется своя важная роль, и, не в силах выразить благодарность дающим ему кров, однажды он решил сделать это для неё. Ему казалось, что лучшее, что он может — проявить своё Искусство в том высшем проявлении, которое он никогда до этого ещё не пытался использовать, плетя лишь неживую форму. На этот раз он собрал всё своё умение и использовал живую в виде одного из длиннохвостых пушистых зверьков, обитавших вокруг неё.

Он сам был поражён, насколько хорошо пальцы слушались его, когда он вытягивал сверкающие нити наружу, вскрывая, выворачивая напоказ, смешивая прежнее и новое содержимое, превращая старое и обыденное в новый прекрасный цветок, удерживая плотный шар из искрящихся кровавых капель в воздухе, как аккуратный садовник подравнивает свой любимый розовый куст. Но, когда он преподнёс свой кажущийся ему таким совершенным в тот момент, раскроенный и собранный вновь по новому лекалу живой образец Творения, он увидел на этот раз не равнодушие или гнев, но отвращение и ужас на лице, которое, по всем его ожиданиям должно было засиять долгожданной радостью. Он кропотливо внёс эти новые, наблюдаемые им эмоции, как новые краски в свою палитру, почти тут же смирясь со своим очередным поражением, быстро скомкав, смешав и уничтожив то, что ещё секунду назад казалось ему настоящим шедевром.

Да, он потерпел поражение. Но именно оно в первый раз дало ему возможность увидеть Старика! Он сразу же так назвал его про себя, хотя окружающие и сейчас, и потом называли его настоящее замысловатое имя, но какое дело ему было до имён? Имена лишь фиксировали сложившееся, а он был призван, чтобы нести перемены.

Старик при первом своём появлении так шокировал его, что он даже подумал, что сейчас с ним произойдёт нечто необыкновенно важное или же непоправимое, что-то одно из двух. Потому что от Старика исходило сразу столько магического света, что ему пришлось зажмурить глаза. Старик был высоким, коническим, сверкающим, похожим на рождественскую ёлку, и совершенно точно нёс в себе отражение Искусства. Это совсем не походило на тот слабый отсвет, что он видел в своей соседке. В Старике этот отражённый свет сиял невыносимо ярко, пронизывающие его нити горели, похожие на своих материальных родичей в лампах накаливания, сплетались в тугие узлы, и он очень быстро понял, кто именно должен будет стать тем финальным зрителем, тем главный экспертом, который только и сможет по достоинству оценить его шедевр.

Однако в тот раз ничего не произошло. Старик просто внимательно глядел на него и говорил какие-то сложные слова, которые просто не желали проникать в него. Он ждал хотя бы одной фразы об Искусстве, но, когда не услышал их, окончательно убедился, что ещё не готов, что его пальцам лишь предстоит научиться нащупывать нужные сочетания, а до этих пор он должен ждать и искать, искать и ждать. И продолжать проводить свои дни, мешая почву, листья и металл, камень и чувства, скраивая их, выплетая и расплетая узоры, раскрашивая бесцветные невидимые тонкие нити в материальные цвета. Что ж, он не собирался роптать. Его задача была слишком важной, чтобы подходить к ней с торопливостью.

И всё же однажды произошло изменение. Как он сам потом догадался, у него было слишком мало материала — и мало опыта — потому он реагировал так остро. Это был редкий случай, когда он попал в другое место. В совсем другое — они выехали далеко за пределы тех стройных рядов жилищ, в которых обитали до сих пор. Он понятия не имел — зачем они это делают — то, что они называли «новым», для него всё выглядело как та же самая старая форма, они не видели и понятия не имели, что такое настоящая новизна, и насколько тщательно она скрывается под материальным обличием. Поэтому на него никакого впечатления не произвела территория, расчерченная ограждениями, в которых скрывались многочисленные живые, но неразумные существа, он смотрел на них так же, как смотрел на всё остальное — как на материал для приложения Искусства.

Там, где обыватель восторгается существующим видом, Творец видит лишь средство. Поэтому он просто присел в уголке, как он делал тысячу раз до этого, и взялся за тренировку, ведь ни одна минута, не приносящая нового опыта, не должна была быть потрачена им зазря. Они слишком дорого стоили — его минуты. И как всегда, его пальцы сами собой начали быстрые движения, вминаясь в пространство, извлекая наружу магическую ткань, сплетая узлы, один за другим, используя для этого ближайшие попавшиеся ему материалы — траву, плитку, металлический поручень…

«Как ты это делаешь?»

Он обернулся. И замер на месте, впервые примешав к Плетению собственное изумление. Он видел перед собой Совершенную форму. В первый раз в жизни, ведь до этого момента он всегда считал, что форма — есть нечто, долженствующее несомненно быть стёрто или, по крайней мере, основательно изменено. В первый раз в жизни он видел то, что ему ни за что не хотелось изменить.

У неё были длинные лохматые волосы каштанового цвета, огромные карие глаза, и она знала Искусство. Не так, как Старик, по-другому, вокруг её головы как будто летали тысячи живых искр, похожих на сверкающих головастиков, он видел, что это концы нитей и осторожно ощупывал их, едва прикасаясь подушечками ладоней так, чтобы она не замечала этого, они немедленно отзывались на его прикосновения, и ему впервые не хотелось извлечь их наружу. Когда он долгими летними ночами смотрел на небо и видел мерцающие точки звёзд над головой, он думал, что, если бы какую форму из всех он бы и счёл идеальной, это были они — недосягаемые (он не мог дотянуться до них своим Искусством), лаконичные (к ним ничего нельзя было добавить) и бесконечно притягательные. Сейчас он видел перед собой эти звёзды!

«Как ты это делаешь?»

Он не был способен ответить ей, но он мог говорить с помощью Искусства и почему-то был убеждён, что она поймёт его. Если в природе существовала Совершенная форма, она не могла ни быть созданной самой высокой формой Искусства и обязана была отзываться на него. Он покрутил головой, разыскивая подходящий материал, и решил, что ничто из материального не может лучше передать Плетение, как невидимое. Он вынул ближайшее стекло и расщепил его на мириады крошечных бусин, длинными цепочками заструившихся вокруг его пальцев. А потом принялся продевать в них её волосы. Со всей, доступной для его способности, скоростью. Чтобы ему не мешали её беспорядочные движения, он извлек из неё часть её изумления, смешанного с восторгом, растворил в нём металлическую нить, вытянутую из троса ограждения, и в мгновение ока обездвижил её, ведь Творцу необходимо преодолеть сопротивление формы, даже если это Совершенная форма. Наградив каждый её волосок крошечным нарядом из стекла, он извлёк из её приоткрытого рта капли слюны, запер в них солнечные лучи, падающие сквозь прозрачный купол, заставив вечно носится внутри как в клетке, огранил в угольно-чёрные кольца, сплавленные им тут же из горсти зачёрпнутой почвы, наградил цветочным ароматом и надел на её пальцы. Потом он слегка приподнял её над землёй, медленно разворачивая в воздухе, пока в голове метались тысячи идей, как именно ещё ему выразить свои чувства от встречи с Совершенной формой, и уже хотел, было, сорвать с неё всю эту чудовищно уродливую одежду, чтобы сплести что-то хотя бы приблизительно подходящее такому необычайному образцу, когда кто-то сзади резко ударил его по голове…

Он не обиделся на них за то, что они сделали. Потом, позже, когда задумался над тем, что произошло, он понял, что был слишком самоуверенным до этого, напрочь отвергая любую форму, считая, что постиг её во всей полноте. Ему нужно было больше опыта. Творца ничто не должно заставать врасплох, так, как случилось с ним на этой странной выставке живых созданий. И он верил, что придёт день, когда Старик или кто-то, такой же, как он, даст ему возможность этот опыт получить. Ткань жизни, однако же, сплелась совсем по иному.

Ему не приходило в голову бунтовать, потому что он считал происходящее с ним чем-то закономерным. До того самого случая с девочкой в зоопарке. В действительности, он запоминал (так было удобнее), как они это называли — «зоопарк», «девочка», другие слова. Запоминал, но не придавал им значения. Возможно, лучше было бы, если бы он вовсе не ассоциировал их примитивные мыслеформы с тем, что случалось вокруг него, тогда бы состоявшийся разговор не стал для него тем катализатором, который высвободил неясное доселе осознание, что всё далеко не в порядке.

Они кричали и ругались, как они делали это всегда, на что он не обращал внимания, звуки были для него такой же формой, которую он умел плести, а краски для Творца — лишь краски, и не более того. Но они кричали на Старика, и кричали то, что выбило его из того спокойного созерцания, в котором он пребывал, постоянно наблюдая, постоянно ища способы тренировать свой талант. Внезапно он понял, что ошибался, считая, будто они здесь для того, чтобы служить ему постоянным средством, ставящим его на место. Они не были этим средством. Они были ничем, просто случайностью, и на их месте мог быть кто угодно другой.

И тогда он вышел и показал им то, чем они были. Он преобразовал их кожу в слизь, а плоть — в дерьмо, сплетя прочные сети из сорной травы и обернув их тела так, чтобы они не разваливались на ходу, а их криками украсил стены их комнат, которые они считали своим убежищем. Потому что Творец обязан смиренно принимать упрёки от своих учителей, но его священный долг — смешать с дерьмом всякого, кто напрасно клевещет на Искусство.

Когда он закончил свою работу, он покорно позволил связать свои руки и последовал за Стариком туда, куда тот забирал его, справедливо полагая, что начался новый этап в его жизни.

Они поместили его в просторную комнату на самой верхушке одной из башен того, что они называли «замок». Их было много, но он видел только нескольких из них, потому что с самого начала его задача отличалась от прочих, он был Избранным, тем, кто должен был сыграть особую роль, и Старик с самого первого дня видел это в нём. Его руки продолжали оставаться связанными, пальцы плотно спелёнуты в прочные полоски ткани, он думал, что ему дадут возможность хотя бы изредка использовать их для практики Плетения, но ему не дали. Он остался один, его время от времени навещал лишь сам Старик, сопровождая свои визиты реками их слов, и всякий раз он видел, что тому хочется поговорить с ним на языке Искусства, но он почему-то удерживается. Он был терпелив, он готов был ждать столько, сколько потребуется.

Он практиковался в уме. У него было неограниченное количество времени и неограниченное количество способов выразить свой дар. Тысячи раз в своей голове он воздвигал чудесные конструкции новых форм, становившиеся всё сложнее, и включавшие в себя всё большее количество новых элементов, но неизменно рушил их, признавая их всего лишь ещё одной очередной формой, не достойной рождения на свет. Он верил, что пока его держат здесь, он недостоин, не готов к тому, к чему он предназначен.

Его окно возвышалось над лесом. Поначалу он не придавал этому значения. Но потом понял, как ошибался, не обращая внимания на многообразие, происходившее в этом океане жизни под его окном. Лес стал для него таким мощным источником вдохновения и новых форм, как ничто иное до этого. Дело было не в многообразии, просто он открыл для себя чудесное свойство приспособляемости существовавших несовершенных форм. Они умудрялись без всякого Искусства творить сами себя так, чтобы гармонично (насколько позволяло их уродство) входить в окружающую их действительность. Это открытие поначалу привело его в настоящий восторг, он понял, что, идя по пути гармонии, он повторяет чей-то пройденный путь. Прекрасное оказалось лишь крайней формой безобразного — и только! В этом не было того, что он искал с момента появления на свет, не было возможности извлечь укрытое старой формой. Поэтому он сделал приспособляемость индикатором, тем, чего надо всячески сторониться, прибегая к Плетению.

Когда наступала пора принимать пищу, к нему приходил великан с грубыми движениями, голосом и повадками. Его слова были просты, и нравились этим. Была ещё одна вещь, которая сразу пришлась ему по душе. От великана пахло лесом. Тем самым, что за окном. Когда его кормили с ложки, и вкладывали куски хлеба в его рот, он жадно принюхивался к большим пальцам, словно вырубленным из дерева, и старался при каждом удобном случае ткнуться носом в руки и густую бороду. Тогда ему удавалось выловить ещё больше запахов, например, дыма, смолы, свежей древесины, чая и табака. В его бедной впечатлениями жизни это был дополнительный способ раздобыть материал для его готовящегося проекта.

Его терпению не было и не могло быть конца, потому что он слишком хорошо понимал, какую важную ношу он несёт, и как сильно от него ждут конечного результата, но, когда пришла третья весна его сидения в башне, им стала овладевать непонятная тоска. Он страдал, и понимал, что не знает, от чего. Ничего не изменилось, совсем ничего, ни в одном самом скромном моменте, но тоска не уходила, и он стал тревожиться. Поначалу он использовал её так, как он делал это всегда — в качестве строительного материала, из которого он сплетал свои воздушные замки, но тоски было слишком много, она уже не могла быть использована вся, с нею надо было что-то делать, а он понятия не имел, как доискаться до причины. Будь у него язык, он бы спросил Старика, но он мог говорить только одним способом, а этот способ был для него недоступен, пока те, кто посадил его сюда, не решат, что он достаточно готов. Поэтому он мучительно изо дня в день пытался найти ответы, пока сама судьба, со всей красноречивостью, ни ответила на его бесконечные вопросы.

Его режим был знаком ему до каждой минуты, которую он проживал каждый день. Знаком настолько, что его организм реагировал на любое самое крошечное новое впечатление, как на нечто из ряда вон выходящее. И когда в один из апрельских дней дверь его комнаты неожиданно приоткрылась в неурочный для посетителей час, он едва не подпрыгнул на месте, развернувшись от окна к двери вместе со стулом, на котором сидел.

«Я так и думала, что они именно тебя здесь держат!»

Это снова была она. Как она здесь очутилась? Не важно! Он успел сильно подзабыть её лицо, и сейчас оно ударило в него таким резким зарядом впечатлений, что ему показалось, будто он уже падает с этого злополучного стула. Она стала ещё лучше, ещё совершеннее, чем была, хотя это и было невозможно, и он вдруг понял, что горит. Горит изнутри.

«Им в голову не пришло, что с помощью хроноворота можно обмануть кого угодно…»

Он почувствовал, что задыхается. Огонь полыхал всё сильнее, и он открыл рот, часто дыша, как пёс, измученный солнцепёком.

«Погляди, ты же связан! Как они могут так с тобой обращаться?!»

Она пошла на него, прямо на него, и он изо всех задёргался, замычал, пытаясь дать ей понять, что она совершает ужасную ошибку. Но, она, конечно же, поняла всё по-своему.

«Секунду, не дёргайся, я сейчас освобожу тебя».

Она вынула это нелепое деревянное приспособление, которое применяли те из них, кто использовал примитивное Плетение, и, склонившись над ним, освободила его руки.

Его подбросило с места, словно пружиной, так, что она тут же отступила от него на два шага. Кажется, только сейчас она начала понимать, как она ошиблась.

Его руки… Его напряжённые до предела руки слегка раздвинулись, пальцы разошлись в стороны, ему казалось, что между ними сейчас пробегают искры. Когда она наклонилась над ним… Когда она наклонилась… Её лицо, её щека… Она была не совсем совершенной!

НЕ СОВСЕМ!

И этого оказалось довольно для его пальцев, которые немедленно кинулись, бросились исправлять погрешности!

Он взял её одежду, в один приём разложил на тот сонм нитей, из которых она состояла, и просто раздвинул их в стороны, превратив в парящий вокруг неё кокон. И принялся скользить по её телу, стирая родинки, прыщики, лишние волоски, сглаживая её кожу, исправляя малейшие огрехи, словно мысленной ретушью, удерживая за тонкое горло, пока внутри неё скапливались ужас, стыд и крики, целое море криков, в тот самый момент, когда она ощутила, что её ботинки стали одним целым с деревянным полом.

«Ты монстр!» — это всё, что она смогла выдавить, когда он чуть ослабил хватку.

«Ты монстр» — ему понравилось это словосочетание, он перекатил его мысленно из стороны в стороны и… выплел первой попавшейся нитью на её безупречной коже, добавляя творческий штрих к завершённому портрету.

Она только жалобно замычала, в уголках глаз появились первые слезинки.

Но он уже не мог остановиться, его пальцы начали выхватывать мохнатые шерстяные нити, парящие в воздухе, и аккуратно вплетать их в её кожу, изображая диковинные узоры, собирая крошечные капельки крови, чтобы окрасить ею тонкие шёлковые нити, которые следовали за шерстяными. Он вынимал и вынимал из неё то, что она кричала, и запихивал в себя, так, что ни звука не вылетало из её губ, а потом смешивал с её же ужасом и собственным восторгом, а получившуюся смесь наматывал на её волосы, которые в этих местах немедленно становились белыми, словно снег. Он видел её главный секрет, насквозь прозревал его в той вещице, которая висела между её крошечных грудей, сплетённое в тесный клубок время хранилось там под надёжным замком, и это давало ему гарантию, что никто не помешает его Плетению. Никто, долгие, долгие часы!

Но что-то пошло не так! Чем больше он вбирал в себя её криков, тем сильнее отзывалось на них его собственное тело. Он уже не просто горел, он пылал, в какой-то момент с изумлением увидев, как из его ладоней вырываются самые настоящие струи огня. Её эмоции входили в резонанс с его собственными, что было невозможно и неприемлемо для него — воспринимавшего всё вокруг лишь как краски, глину, нити — как средство для извлечения верной формы. Чем сильнее он старался впитать в себя, переработать её страх, стыд, боль, тем сильнее оказывалось противодействие. Внутри него сейчас словно крутились огненные кольца бегавших друг за другом эмоций, ширились, оставляли всё больше выжженного пространства. Он понял, что ещё немного, и утратит контроль.

Он задрал вверх голову и с выпученными от напряжения глазами заорал во всю мощь лёгких, исторгая из себя всё, что пытался в себя впихнуть. А затем просто хлопнул в ладоши и вышвырнул её из комнаты. Вышвырнул вместе с тем, что взял у неё, в ней, с неё. Вернул на место то, что было отобрано и забрал назад то, что было даровано. Потом собрал с пола капли её крови и отправил туда же, сквозь захлопнувшуюся дверь, чтобы ничто, ни одна деталь не напоминала больше о ней.

В тот день он понял, что Творец не может быть эгоистом!

Он едва всё не погубил. Едва не уничтожил, не растратил свой дар, обменяв его на ничтожное желание. Он обманулся, она не была Совершенной формой. Никогда не была. Он просто хотел заполучить её — такую, как есть. И едва не был наказан за то, что его желание заслонило главную цель. Этот случай окончательно убедил его в справедливости ограничений, наложенных на него.

Его уверенность стала твёрже камня, из которого были сделаны стены его комнаты. При желании, он мог бы соорудить из своей уверенности башню, не хуже той, в которой он сидел. Больше его ничто не могло поколебать. Даже она.

Позже она несколько раз приходила и наблюдала за окнами его комнаты, думая, что он не замечает её. Он замечал, к тому времени он уже легко мог видеть сквозь окружающий его камень. Его Искусство развилось до такой степени, что при желании он мог легко освободиться от своих пут… и поднять её сюда наверх. Но дважды он не собирался попадать в эту ловушку. И огонь больше не вспыхивал.

Вёсны сменялись вёснами, и он всё больше чувствовал вокруг себя то, что они называли «замок». Проникал насквозь, до самых отдалённых его уголков. И готовил себя. Что-то подсказывало ему, что теперь уже скоро, что осталось недолго.

Это случилось ранним утром. Ночь прошла беспокойно, во сне его тревожила мешанина из каких-то нелепых, несуществующих цветов, которые загорались и гасли перед его глазами. Потом сквозь сон кто-то долго кричал хором нестройных голосов: «Отдайте нам его! Отдайте нам его!» А утром дверь его комнаты открылась, и он увидел Старика. Увидел таким, как никогда ещё не видел до этого. Старик умирал. Нет, он уже практически был мёртв, Искусство почти вытекло из него. Он шёл, точнее полз, опираясь руками о стенку, и на его вечно сверкающей и вечно торжественной мантии виднелись пятна крови. Всё, что Старик сделал — вытащил свой деревянный прутик, и, посмотрев в его глаза, он понял — час настал! Посланное заклинание ещё не долетело до его пут, а он уже освободился от них, и в это же мгновение Старик испустил дух, лежа перед ним большой бесполезной грудой. Он хотел использовать его тело для своей цели, потом решил оставить тут, как знак почтения ко всему, что тот для него сделал, потом понял, что, в конечном итоге, это уже не имеет никакого значения.

Он открыл дверь и зашагал по коридорам, которые сильно изменились за то время, пока он спал. Дым, копоть, смрад, разрушения. Кто-то решил изменить форму замка, но использовал для этого самые примитивные средства. Потом у него на пути стали попадаться тела. Трупы, хотя кто-то из них, возможно, и был ещё до сих пор жив, но его это уже не волновало. Он решил, что лучше уж пускай они составят ему компанию, чем будут вот так зазря валяться здесь, не радуя ничего и никого. Только сперва их следовало… изменить. Он принялся вытаскивать и соединять между собой деревянные обломки, части разрушенных статуй, насаживая на них оторванные головы, обматывая внутренностями созданные причудливые конструкции, добавляя им красочные детали, и затем легко придавая им подвижность, выдернув наиболее толстую нить из пронизывающих замок. С каждым шагом армия причудливых фигур множилась, заполняя коридоры, и он слепливал их между собой, заставляя клацать зубами, завывать и причудливо приплясывать, размахивая теми из человеческих или нечеловеческих конечностей, которые он им вручил. Его пальцы беспрерывно двигались, не останавливаясь ни на секунду, комкая, сминая, формируя первый попавшийся материал, а в груди всё сильнее и сильнее росло ожидание близости того момента, к которому он шёл всю жизнь. Его мышцы дрожали в предвкушении, и ему чудилось, что замок дрожит вместе с ним, стены, потолок, пол, всё отзывалось на его рефлекторные движения, как будто стремясь попасть в его руки. Он на ходу создавал, множил тысячи новых форм, рождал на лету и уничтожал удивительные узоры из всего, что попадало ему под руку, так же, как в течение стольких лет делал лишь в своём воображении. Теперь он плёл наяву, плёл, наконец, во всей красе ощущая мощь своего Искусства, наслаждаясь им, наслаждаясь тем, что никто больше не может ему помешать. Он срывал с мест, выдергивал, тащил вслед за собой всё, что попадалось ему на глаза, перемешивал на ходу, он выворачивал этот замок наизнанку, подобно руке, засунутой в глубокий рюкзак, которая движется вверх, комкает и вытаскивает наружу то, что скопилось внутри.

На какую-то секунду он задержал своё движение, когда увидел её тело среди прочих на полу. Он приподнял брови, но понял, что не может задерживаться. Он запустил ладонь внутрь и раздвинул пальцы, мгновенно взорвав её, создав вокруг себя дым из крошечных невидимых капелек, в которые превратилась её плоть. Он заставил окружающие камни впитать в себя этот дым и последовал дальше, более не останавливаясь.

В Большом Зале он бросил всё, что ему наскучило, всё, что летело, тянулось, катилось за ним само по себе, увлечённое его неудержимой тягой к Плетению, он обрушил эти горы использованного и неиспользованного материала, зная, что оставляет его совсем ненадолго, что нужно просто завершить ещё одно маленькое дело, просто разобраться с надоедливыми криками, которые продолжали доноситься со двора.

Он вышел во двор и зажмурился, когда всходящее солнце своим лучом ударило в его глаза из-за ближайших гор. Во дворе и дальше за ним в низине, насколько хватало взгляда, стояла толпа. Он посмотрел на них, на авангард этой толпы, на полукруг людей, обращённый вогнутой стороной от ворот замка, и прочитал на их лицах что-то похожее на насмешку. Он собрал каждую из них и присовокупил к той коллекции эмоций, что хранилась внутри него, ждала подходящего момента, и этого момента уже не долго оставалось ждать.

«И это тот, которого все так боялись?» — раздался чей-то голос. Кого-то высокого, с необычным лицом. Вокруг послышался смех. Но он стал быстро затихать, как только они увидели его питомцев, выступивших вслед за ним из широких ворот.

Он слегка раздвинул руки в стороны, ладонями вперёд, и блаженно улыбнулся.

— Я соберу вас всех! — сказала гротескно вытянутая голова, возвышаясь над его плечом, из макушки которой торчал каркас небольшой люстры. — Всех! Вы ВСЕ поучаствуете в моём величайшем шедевре!

В ответ он услышал лишь нечленораздельный хор разрозненных голосов, и ни на секунду не прекращал собирать, выхватывать их эмоции, когда в его сторону полетели первые заклинания.

И снова, как когда-то, когда он был жалок и беспомощен, разноцветные сотканные цветки распахивались вокруг него, но в этот раз он мог уже не просто наблюдать. Он притягивал их к себе, пуская по орбите вокруг своей фигуры, создавая около себя яркий, бешено крутящийся диск, нанизывал всё чаще и чаще, по мере того, как они продолжали плеваться в него своими жалкими попытками творить Искусство. Он покажет им, как это делается. Как это следует делать!

Он протянул руки и схватил самого длинного, самого странного из них, который казался ему похожим на вытянутый острый ромб, точнее, октаэдр, но он не знал этого слова. На ощупь тот был таким же жёстким и колючим, как и с виду. Схватил и прокрутил его в сжатых кулаках, прокрутил в разные стороны, переламывая пополам, и вся жёсткость тут же исчезла, размякла и испарилась, он покрепче сжал кулаки и выдавил на землю оставшееся месиво, как пасту из тюбика.

Потом он взял вращающийся вокруг себя диск и швырнул, разбросал, размазав его в пространстве на пару миль во все стороны, создав тончайшую сеть, эманацию Плетения, и когда они принялись в страхе прыгать от него — прыгать во все стороны — они немедленно попадали в эту сеть, попадали как мотыльки в открытое пламя, и тут же падали с обугленными крыльями.

Он протянул руки, и они достали везде, достали каждого, кто бежал прочь, вниз от замка, достали и притянули обратно, бросили назад, за себя, куда-то, что теперь казалось не воротами, но пастью огромного монстра, поглощавшего людей, одного за другим. Но это был не монстр.

Он намерен был им продемонстрировать, что это не монстр. Он собирал их не из ненависти к ним, не оттого что хотел отомстить. Просто они были необходимой частью его Творения, без них шедевр просто не мог состояться. И когда последние приготовления оказались закончены, он поднял руки, вытянул пальцы и начал плести.

В своих мечтах он много раз оказывался перед этим моментом. И много раз бросался в него, как в свою главную мечту. Сейчас, когда всё было всерьёз, без всякой возможности отступить, он был более уравновешен. К счастью, количество мысленных эскизов для его полотна превышало в его голове всякую потребность, поэтому он со спокойствием и деловитостью, привычными усилиями доставал и смешивал живое и неживое, эмоции и камень, огонь и жидкость, скреплял магическими нитями, вытягивал их длинными хвостами, продевал, выворачивал наизнанку людей и предметы, разделял и скреплял по новому плану вновь, менял местами, лепил, формировал, выдавливал, тянул вверх. И понемногу причудливая, не поддающаяся никакому описанию масса перерождалась в неописуемую конструкцию, составленную из живых и неживых, но одухотворённых частично изъятым у живых, предметов, частей, органов, она всё росла и росла, принимая вовсе гротескное, на первый взгляд, не могущее удерживаться в таком положении сооружение. Оно стало уже выше самой высокой башни замка, нависая над окружающим пейзажем чудовищным, ни на что не похожим сплетением миллионов элементов, а он всё добавлял и добавлял новые, усложняя, переплетая ещё и ещё, не обращая внимания, что ни на одно мгновение его творение не теряло способности чувствовать то, что с ним происходит, и он гармонично вплетал его многоголосые вопли в свой ансамбль.

Он трудился почти до полудня, и когда почувствовал, что всё Искусство, жившее в нём, выплеснуто наружу, понял, что едва стоит на ногах. Его величайший шедевр был завершён, сплотив в себе то, о чём он так мечтал, образовав величайший памятник самому Плетению, отобразив его истинный бесформенный и ни на что не похожий лик. Он уже подумал, что дело сделано, как вдруг слабая улыбка осветила его лицо.

Никакой Творец не должен создавать совершенного творения! Всегда должна оставаться толика незаконченности, крошечная часть личности Творца, не имеющая отношения к абсолютному творчеству. Иначе само Искусство умрёт. Он вытянул указательный палец и создал на своём шедевре глаза. Её глаза. Огромные, цвета тёмного шоколада. И только после этого отвернулся и пошёл прочь в сторону леса. Того, который каждый день видел из своего окна в течение стольких лет. Видел и мечтал, наконец, ощутить его целиком, всем телом.

И вот он здесь.

Он шёл, шёл и шёл, не останавливаясь, несмотря на усталость. Шёл и гадал, ведёт ли его за собой последняя дорога или что-то ещё осталось впереди. Он был полностью пуст внутри, его главная в жизни задача решена, главный шедевр создан, он не знал, почему он до сих пор дышит.

Не знал, до тех пор, пока не вышел на широкую поляну, где встретил того, кого они видят, как большого белого зверя с длинным рогом во лбу. Но он был способен увидеть всё таким, как оно есть. Он видел перед собой соединение причудливых гранёных фигур, отражающих солнечный свет, словно выточенных из куска хрусталя. Он подошёл ближе, и погрузил в него свои руки. Сперва пальцы, ладони, потом кисти целиком, ощущая, как внутрь начинает вливаться поток лучистой энергии. Это был чистый свет, который обжигал его настолько, насколько может обжигать заливающее пустоты яркое пламя, заставляя корчиться в агонии сильнейшей боли, распространявшейся в нём, заполнявшей каждый уголок, каждую клеточку, не давая вздохнуть, не выпуская, плотно удерживая в своих объятиях.

Когда всё кончилось, он вновь ощутил себя заполненным. Он был готов к ожиданию нового шедевра.