Две рваных души на четырех колесах (джен)

«Первая ее деталь сошла с конвейера, и она уже тогда была моей, ? он окинул свою машину ласковым взглядом. Она так и не могла этого понять… ? Правда, малышка?»

(с) «Выжившие»

Дину четыре, когда он впервые чувствует страх. И впервые она пытается оградить его от того зла, что снаружи языками пламени уничтожает всю их жизнь. Дин прижимает к себе маленького Сэма, притихшего на его руках, и еще не понимает. В машине пахнет мамиными лавандовыми духами и — немного — персиками, и его сердце снова бьется спокойно и ровно.

Когда она спасает его и Сэма от когтей вервольфа, Дину десять. Машина трясется и качается, жалобно скрипит под ударами мохнатой туши, но стекла держат крепко, и если бы не испуганный Сэм, забившийся в угол и с закрытыми глазами шепчущий что-то, что Дин не может понять, ему было бы страшно намного меньше. Дрожащей рукой он чуть приоткрывает боковое окно и спускает в монстра половину обоймы, а после, когда все затихает, сползает вниз к Сэму, и они оба, вцепившись друг в друга, сидят там до тех пор, пока не приходит отец.

Дину девятнадцать, когда отец предает ее и одновременно дает ей шанс на возрождение. Дин не сомневается в том, что она прощает отца за это предательство. За одно из самых страшных разочарований, которое вообще может испытать машина. Она прощает, но свое сердце — спрятанное где-то глубоко, за карбюратором, проводами, покрытое маслом и мазутом, холодное, но живое сердце — полностью и навсегда отдает ему.

Тогда же он впервые называет ее «малышкой». Пока никто не видит, он гладит ее по рулю, шепчет какие-то глупости, которые никогда и никому не сказал бы вслух, обещает самые лучшие шины и самый дорогой бензин, которые никогда не увидит ржавая грубая рухлядь, обменянная отцом на несколько серебряных пуль. И она, преданная Джоном и теперь преданная его старшему сыну, отдается ему, как все эти ветреные девушки, полностью и без остатка. На всю жизнь. Лучше кого-либо другого она знает, как он умеет обращаться с девушками, даже если они состоят из железок, стекла и проводов и даже если они старше на десяток лет. И он всегда возвращался к ней, а она ждала его. Даже после бессонной ночи он не оставался ни с кем до утра, а шел к той, к кому по-настоящему был привязан. Она в ответ любила его, как может любить машина.

Никогда и ни для кого в их семье она не была просто средством для передвижения, она стала для них домом и крепостью в ту же минуту, когда они втроем оставили позади пепелище и обгоревший каркас коттеджа. Но он первый, кто назвал ее членом семьи. И она это помнит.

Дину двадцать три, когда они остаются вдвоем против всего мира. Оба постигшие горечь предательства и нашедшие утешение друг в друге, два одиночества, скрывающие суть за оболочкой. Она остается с ним, когда и Сэм, и отец бросают его, разъехавшись на разные половины страны. Скидывают его со своих плеч, как бесполезный хлам, но она здесь, и она подхватывает его. Греет в своих объятиях, когда он после неудачной игры, без гроша в кармане и крошки еды в желудке, останавливается где-то посреди леса, продрогший до костей и ненавидящий этот мир, вжимается в кожаную обивку лицом и вдыхает запах горечи. Сейчас она его дом, как и тогда, когда все стены, которые его окружали, рушились и сгорали в огне. Когда весь мир готов сожрать его живьем, потому что в одиночку ему бороться сложнее.

В двадцать четыре Дин впервые думает о том, что эта машина — плата ему за все то, что он потерял и еще когда-либо потеряет. Как утешительный приз, ставший одним из самых дорогих сокровищ, которые у него были. Он тянулся к ней с самого детства, сначала — как к одной из вещей, принадлежавшей человеку, которого он чтил, потом — как к единственному, что осталось у него… его. Отцовская затертая до дыр кожанка навсегда останется отцовской, но Импала… ему хочется думать, что кто-то когда-то знал, что она обязательно найдет своего одинокого человека. Он верит, что они подходят друг к другу, как две детали лего, как два кусочка одной мозаики. Как он не был Дином Винчестером без нее, возможно, и она стала бы бесполезным куском металла без него. Иногда ему кажется, что это не отец ее нашел, а он сам. Так — ему теплее.

В двадцать пять Дин впервые ее теряет. Какой-то ублюдок угоняет ее из-под его носа, и тогда он действительно остается один. Совсем. Это ударяет его не меньше, чем уход брата и отца, но на этот раз гнева больше, чем боли. Ярость, ослепительная, острая и жгучая, как раскаленные ножи, затопляет его, и он, потерявший все, что делало его человеком, превращается в машину — копию отца и его матерого ржавого пикапа.

У угонщика точно есть ангел-хранитель, потому что его не оказывается рядом, когда Дин спустя три дня мучительных поисков находит ее в дебрях соснового леса в пяти милях от трассы. Он сразу забывает о причине, забывает о злости, просто замирает в холодном салоне, обхватив руль обеими руками и прижавшись к нему лбом. Он сидит неподвижно, закрыв глаза, и чуть гладит большими пальцами гладкое покрытие руля, но внутри у него ураган эмоций больший, чем у потерпевшего крушение, который наконец-то добрался до берега.

Еще месяц он пытается не оставлять ее без присмотра больше, чем на десять минут, и номер в мотеле берет всегда с окнами на парковку.

Дину двадцать шесть, когда Сэм извиняется за то, что он оставил его одного. Дин лишь усмехается, краешком губ, — не потому, что не верит в искренность, потому что знает, что он никогда не был по-настоящему один. Не из-за пресловутых пафосных фраз «Они всегда в твоем сердце» он заставлял себя сжимать зубы и идти дальше, пока одна часть его семьи грызла гранит науки с учебником в одной руке и коробкой с рахат-лукумом в другой, а вторая с бутылкой виски и ружьем наперевес бегала за демонами вокруг и убегала от демонов в собственной душе. Ему было к кому возвращаться.

Он знает, что только за четыре года его машина видела больше, чем кто-либо другой в его жизни. Она терпела его злость, когда он порой, забывшись, бил кулаками по приборной панели и слишком сильно хлопал дверью — а потом всегда, всегда просил прощения. Она впитывала его кровь, которой были залиты все ее щели, которой было больше, чем отцовской или Сэмовой, и отдавала взамен себя. Она видела его боль и редкие нечаянные слезы — которые он сам не замечал, — и тихим урчанием мотора напоминала о том, что она рядом. Единственный, самый преданный друг, она понимала, когда нужно громче греметь детальками лего в кондиционере, чтобы он улыбнулся, и когда перекрыть их шумом мотора, чтобы он не вспоминал. Она знала все его настроения: когда нужно быть ласковой, а когда показать норов и вывести его и себя, ничуть не сомневаясь в том, что свой гнев он никогда не направит против нее.

Дину двадцать семь, когда она спасает их всех, всю семью, которую охраняла и оберегала на протяжении десятилетий, для которой была домом и пристанищем и единственным островком постоянства в мире. Жертвует собой ради них так же бескорыстно и не раздумывая, как это делали они друг для друга.

Никто не выдерживал такого напора. Она, ломаясь, треща по швам, пригибаясь к земле, — выдерживает. Потому что у нее всегда был пример. Потому что она до последнего помнит, что она — навсегда его малышка, его девочка.

Потому что когда-то давно Дин назвал ее Винчестер.