Чувство острова (джен)

Прошлой ночью мне снова приснился тот безликий тёмный кошмар.

Кажется, я даже позорнейшим образом заорал и подскочил в постели, весь в слезах, тщетно ловя за хвост сон, ускользающий в мутном водовороте беспамятства. Как в детстве. Только на сей раз рядом не было никого, кто отворил бы дверь спальни, сел рядом и обнял, ни о чём не спрашивая, как делала мама все эти годы.

От Аляски до Мексики и от Тихого океана до Атлантического у меня не было ни единой родной души, кроме неё, и вот теперь я сидел в тёмной комнате, совсем один посреди душной калифорнийской ночи. В тот момент мне как никогда казалось, что поступить в колледж так далеко от дома было худшей идеей в моей жизни.

Эти кошмары и вопли повторялись, сколько я себя помню, каждый год, в одну и ту же ночь со второго на третье ноября. Я заметил хронологическую закономерность только лет в десять, прицепился с расспросами, и мама нехотя поведала, что именно в эту ночь сгорел мой дом и мои настоящие родители погибли. Такие дела.

Я не помню пожар и не помню тех родителей. Возможно, они любили меня, а я — их, но после их смерти это перестало иметь какое-либо значение. От моей жизни осталось только то, что рассказала приёмная мать — а она тоже не очень-то много знала. Она была уверена, что меня до сих пор преследует та ночь в ноябре, и все психотерапевты, которых я в детстве долго и безуспешно посещал, были с ней согласны, все считали, что это из-за пожара я просыпаюсь раз в год с криками ужаса и, если заставить меня его вспомнить, то я чудесным образом исцелюсь. Но никто так и не сумел вытащить из моей памяти хоть какие-нибудь благотворно влияющие на психику подробности. А жаль — было бы любопытно узнать, что именно стряслось в том коротком «тогда»...

Мне были известны только самые скудные подробности, неохотно выданные мамой и социальной службой.

Я родился в Лоуренсе, маленьком скучном городке в штате Канзас, моя семья была самой обычной семьёй, и у меня был старший брат. Когда дом сгорел, мы оба попали в приют, но я там не задержался — младенцев разбирают быстро. Провернулись неумолимые шестерёнки государственной машины — и наши с братом пути безнадёжно разошлись. Я смутно помнил беспокойного парнишку, который всё норовил подержать меня на руках, что-то показывал и болтал без умолку, — и на этом всё.

Я по нему не скучал.

* * *

«Вспоминай, Сэмми», — просили приёмная мать и приёмный отец, которым до смерти надоели ежегодные ночные пробуждения. Я их понимаю — не каждый хочет иметь ребёнка-психа. Возможно, им стоило усыновить кого-нибудь другого. Например, моего брата.

«Тебе нужно просто вспомнить», — советовали знатоки человеческих душ, искренне пытавшиеся меня вылечить. И я, как примерный мальчик, послушно старался вылечиться. Ничего не получалось. Я часами сидел в их строгих кабинетах, болтал ногами и скучал.

«Хорошо тебе — всего-то и надо, что вспомнить какой-то несчастный пожар», — завистливо вздыхал один мой приятель, с которым я познакомился в очереди к неврологу, когда нам было лет по двенадцать. Он страдал эпилепсией, grand mal, и страшно боялся когда-нибудь остаться один во время приступа — он был уверен, что непременно подавится собственным языком, кто-то его этим здорово напугал. Впрочем, у него было четыре старших сестры, и уж что-что, а одиночество ему не грозило.

Кроме этого странного парня, больше друзей у меня не завелось. Те, кого прибивало к моим берегам каким-то случайным ветром, быстро исчезали, а новых я не искал. Мама боялась, что когда-нибудь я останусь совершенно один, и так и случилось в конце концов — отец ушёл из семьи, я уехал в Калифорнию, а она осталась в Сан-Антонио, и всё, что мы могли предложить друг другу — лишь телефонные переговоры, довольно посредственный суррогат общения.

Наверное, мне тоже стоило бояться одиночества, раз уж я оказался таким неправильным, но я считал, что второе ноября — это проблема, с которой я вполне могу справиться сам, спасибо, хватит с меня обследований, тестов, задушевных разговоров со светилами детской психиатрии и шепотков «Смотри, фрик идёт!» в толчее школьных коридоров. Достаточно, дальше я сам.

Лёжа в темноте спальни после очередного кошмара, я зажмуривал глаза и изо всех сил старался вспомнить. Ничего. Стена. Слепое забвение. Тупое тёмное ничто.

Так прошла ночь.

* * *

Наутро я сидел в парке перед корпусом юридического факультета и придумывал синонимы к слову «безумие».

Сойти с ума. Рехнуться. Сбрендить. Спятить. Поехать крышей. Тронуться умом. Потерять рассудок.

На скамейке напротив и чуть в стороне кудряво-рыжеволосая девушка со скучающим видом листала дамский роман в аляповатой обложке. Солнце просвечивало сквозь пряди её волос. Она была похожа на одуванчик.

Разноцветная клумба за её спиной источала удушливо-слащавый яд, а за моей спиной простирался газон, и оттуда, к счастью, не доносилось ничего, кроме дурацкого гогота какой-то компании, устроившей пикник. К счастью — потому что под моим черепом словно камни перекатывались — наверное, от недосыпа. Вчера ночью я никак не мог заставить себя снова уснуть, всё лежал, пялился в пустоту и придумывал то, что никак не мог вспомнить. Один и в темноте — я никогда не чувствовал себя настолько чужим для всего человечества, настолько одиноким, больным и уязвимым.

Радовало одно — теперь можно забыть о кошмаре на целый год, до следующего второго ноября.

Предгрозовая духота сдавливала горло, солнце пекло так, будто завтра собиралось погаснуть и хотело напоследок отдать весь жар, накопленный тысячелетиями. Тяжёлый воздух пропитался смесью цветочных ароматов — чёрт побери, неужели это всё должно так буйно цвести в ноябре?

От проклятого запаха тошнило, и так хотелось тишины, хоть немного тишины, пожалуйста, неужели это так трудно?

Сумасшествие. Невроз. Расстройство...

Наверное, стоило уйти оттуда и спрятаться в каком-нибудь тёмном углу, но мне уже казалось, что мой бедный череп взорвётся, как только я встану, лучше переждать. Обыкновенная мигрень, подумаешь...

Рыжая девчонка вдруг вскочила — взметнулись кудряшки, всплеснул подол голубого платья, — пронзительно крикнула:

— Дин! — и, глядя поверх моей головы, бешено замахала рукой кому-то. Потом преспокойно уселась дожидаться, пока к ней подойдёт тот, кого она звала, а это оглушительное «Дин!» засело у меня в голове, как серебряная пуля.

Я поморщился и сдавил виски. Какой, однако, противный голос у этой девахи...

Слева мелькнуло белое. Рослый, плечистый парень в белой майке и потёртых джинсах неторопливо прошагал мимо меня. Я увидел его коротко стриженный русый затылок и покрасневшие на солнце плечи и решил, что он, видимо, из той горластой компании, что гоняет фрисби за моей спиной. Двигался он плавно, как большая кошка, и, если бы обернулся, моему взору наверняка предстала бы самоуверенная физиономия одного из местных нагловатых мачо, из той категории обделённых мозгами парней, что в школе развлекаются исключительно лапаньем девчонок и травлей ботаников, а потом ухитряются поступить в колледж со спортивной стипендией. На своём веку я знал не один десяток таких и теперь поймал себя на том, что сверлю взглядом его аккуратный затылок с ненавистью завзятого школьного аутсайдера. Странно, в школе меня не так уж и доставали...

Тем временем мистер Спортивная Стипендия добрался до своей громогласной подружки и плюхнулся на скамейку рядом с ней.

— Привет, детка. Заждалась?

Я уже не смотрел в их сторону, но этот мягкий, мурлыкающий голос пробрался издалека в мои уши, прямиком в мозг, и что-то ожило и забилось в тех клетках памяти, где прятался мой вечный кошмар. Нудная полумигрень превратилась в адскую боль. Перед глазами заплясали белые мушки.

— Эй, с тобой всё в порядке? — донеслось из белого тумана, который сгущался вокруг. Парень и рыжая девчонка смотрели на меня, и я хотел было улыбнуться, сказать, что всё хорошо, спасибо, оставьте меня в покое... Но успел только подумать, что я, кажется, в обморок падаю. У них на глазах. Этот неловкий момент...

Когда я всё-таки выбрался из тумана, оказалось, что я лежу на чём-то мягком, а надо мной белеет потолок и качаются какие-то тряпичные штуки на пластиковой крестовине, из тех, что вешают над детскими кроватками — два мячика и две непонятные загогулины, а в центре — ещё один мячик с облапившим его медвежонком. Медвежонок неподвижно и жутко глядит чёрными глазами-пуговицами.

Моя голова слишком большая, а руки слишком короткие и абсолютно неуправляемые, и на левую намотался край голубого одеяльца. У моей кровати высокие решётчатые бортики. Это совершенно определённо детская кроватка, но мне, с моими шестью с лишним футами роста, в ней почему-то вполне удобно...

Стоп. Я младенец?

От неожиданности я вздрогнул и завертел головой по сторонам — если это не сон и не глюк, стоит запечатлеть подробности. И даже если сон и глюк. Может быть, прямо сейчас начнётся мой детский кошмар, и на этот раз я его запомню.

Комната как комната. Точно не приют и не детская в доме приёмных родителей. Вокруг темно — вечер, ребятишкам пора спать...

Кто-то включил свет — молодая женщина в белой ночной сорочке, блондинка, с мальчишкой лет четырёх на руках.

— Пожелай братику спокойной ночи.

Она улыбалась. Они оба улыбались, и я, глядя на них, невольно улыбнулся в ответ.

Тогда она поставила мальчика на ноги, и он мигом очутился возле моей кроватки, перегнулся через бортик, и его лицо оказалось совсем близко — круглое, с огромными глазами и еле заметными точками веснушек. Он разглядывал меня, как только что распакованный рождественский подарок, а я хотел изучить и запомнить его — это ведь мой брат, вдруг получится его потом разыскать в реальном мире, хотя вряд ли, за двадцать лет эта физиономия уж точно успела измениться. Вот если бы услышать его имя...

— Пока, Сэмми, — сказал он и растаял в воздухе, как Чеширский кот — всё ещё улыбаясь.

Исчезли и комната, и женщина в ней, и я тоже исчез.

В нос ударили запахи недавнего дождя и мокрой травы, кругом была непроглядная темень, и я бы так и не понял, куда меня занесло на этот раз, если бы не мертвенно-голубое сияние переносной лампы, стоящей у края раскопанной могилы. Рядом валялась расстёгнутая армейская сумка. Из неё многозначительно высовывался ружейный приклад. Вокруг шелестели ухоженные кладбищенские ивы, а из могилы летели комья земли и доносились скрежет железа и чьё-то пыхтение.

Кажется, это всё ещё был то ли сон, то ли глюк, и продолжался он безо всякого перехода, как это обычно и бывает во сне, просто раз — и картинка меняется, и ты принимаешь это как само собой разумеющееся. Обидно, конечно, что меня выбросило из детской кроватки в этот кладбищенский ужастик, но не попрёшь ведь против собственных снов...

В яме скрежет лопаты вдруг сменился глухими ударами. Затрещали доски, и невидимый гробокопатель сказал:

— Буэнос ночес, красотка!

У него был очень знакомый голос, я даже уловил в нём знакомую самодовольную нотку.

На край ямы легла вымазанная землёй лопата, а следом выбрался и сам по уши перепачканный осквернитель могил и оказался тем Дином из парка, последним, кого я видел перед тем, как вырубиться, так что, в общем-то, ничего удивительного, что он затесался в мой глюк. Хорошо бы ещё выяснить, откуда затесалось кладбище...

Дин тем временем выпрямился, стряхивая землю с футболки, извлёк из сумки пачку соли и высыпал в разверстую пасть могилы. Ещё и по донышку постучал, чтобы последние крупинки выпали. Бросил пустую упаковку обратно, взял мятую пластиковую бутыль и щедро плеснул в яму. Резко завоняло бензином.

Дин мурлыкал себе под нос.

Всё эти загадочные манипуляции он проделывал с благодушным спокойствием кухарки, колдующей над кастрюлей с супом. Я, во всяком случае, очень ясно представил его на кухне — умиротворяющее зрелище, я вам скажу. Если бы не этот готичный кладбищенский антураж...

Потом он быстро огляделся, достал из кармана джинсов массивную «Зиппо», откинул крышку и нажал на рычажок.

Щёлк.

Ничего не произошло. Он огляделся ещё раз, озадаченно пощёлкал зажигалкой и выругался.

По земле пробежала волна холода. Дин выдохнул облачко пара и поёжился, озирась уже затравленно. Чёртова зажигалка не работала.

Щёлк. Щёлк...

Строго говоря, меня там не было. Я ничем не мог ему помочь. Не мог даже предупредить: «Эй, оглянись, у тебя за спиной мёртвая девчонка!» — потому что это был мой глюк и Дин меня не слышал, хотя я орал прямо ему в ухо.

А девчонка и впрямь была мёртвая — серая, тусклая, как обложка журнала, который всё лето пролежал на витрине и выгорел. Я видел стволы деревьев сквозь её живот. У неё были толстые очки на носу, жиденькие волосёнки, зачёсанные старушечьим пучком, и злые глаза.

И подкралась она бесшумно и незаметно. Дин успел только обернуться в последний момент, так что она запустила когти ему не в спину, а в грудь, но больше он не успел ничего.

Я всё чувствовал — так, словно это мне призрак вцепился в сердце. Больно было только в первую минуту, пока Дин ещё пытался осознать, как такое нелепое недоразумение случилось именно с ним, а его сердце всё ещё беспорядочно трепыхалось в мёртвых пальцах. Когда оно наконец остановилось, он просто смирился с этим.

Победоносно ухмыляясь, мёртвая девчонка вытащила руку из его груди, небрежным движением столкнула труп в собственную могилу и растворилась в воздухе.

* * *

Когда я очнулся — действительно очнулся, всплыл на поверхность, как подводная лодка, — вокруг всё так же пахло дождём. Я даже испугался, что сейчас открою глаза — и опять окажусь на кладбище.

И ещё зажигалка рядом щёлкала. Бессмысленно и раздражающе.

И Дин бродил взад-вперёд мимо меня, а я лежал на трёх составленных вместе пластиковых стульях в холле главного корпуса юрфака, хлопал глазами и пытался прийти в себя. Мои ноги свисали с крайнего стула, задевая носками пол, на лбу лежала какая-то мокрая тряпка, нагревшаяся от моего тепла, холл был совершенно пуст, если не считать нас с Дином, и всё это было жутко неудобно и неловко.

Дин шагал вдоль моего импровизированного ложа — три шага вперёд, три назад, как караульный, — и щёлкал зажигалкой. Слабый огонёк вспыхивал и гас. Кажется, его это развлекало.

— Заправь уже проклятую зажигалку. А лучше — спички возьми, — посоветовал я только для того, чтобы он перестал щёлкать.

Он резко остановился и с сомнением посмотрел сначала на зажигалку, потом на меня.

— Знаешь, обычно люди спрашивают «Где я?», или «Что случилось?», или «Как я здесь оказался?». А ты решил сразу указания раздавать? Оригинально.

— А чего спрашивать? Я в холле юрфака, у меня был, кажется, тепловой удар — я ведь часа два просидел в парке на жаре. А здесь оказался потому, что на улице ливень — не могли же вы оставить под дождём человека без сознания... Кстати, надолго я вырубился?

— Минут на пятнадцать, — улыбнулся он. — Дождь только что начался.

Я сел, откинувшись на спинку стула. Голова всё ещё кружилась. Мокрая тряпка, оказавшаяся чёрной в турецких "огурцах" банданой, упала мне на колени, и Дин забрал её. Так и стоял, комкая бандану в руках и не решаясь уйти. Он, видимо, лекцию прогуливал, и, пока он был здесь, прогул был оправдан заботой о ближнем. Хотя вряд ли он вообще заморачивался какими-то оправданиями.

И тут я брякнул:

— Ну и зачем тебе приспичило раскапывать ту могилу?

Он не покрутил пальцем у виска, как я ожидал. Не обозвал психом. Даже не засмеялся. Разве что удивился слегка.

Снаружи корпус опоясывала галерея, и он вышел туда и вытянул руку с банданой под дождь. Я следил за ним через стеклянные двери. Когда он вернулся, с банданы щедро капало. Он слегка отжал её, протянул мне и, дождавшись, пока я приложу её к многострадальной своей голове, сел рядом и очень серьёзно велел:

— Рассказывай, что ты видел.

Я рассказал про зажигалку, которая не сработает, и про мёртвую девчонку, которая его убьёт. Про детскую кроватку промолчал — это не имело к Дину никакого отношения. Впрочем, он и второй серией моих глюков вполне впечатлился.

— Только на кой чёрт я тебе всё это говорю? — спохватился я. — Это просто... Этого же никогда не происходило и не произойдёт, так что какая разница?

— Там видно будет, какая, — туманно ответил он, разглядывая зажигалку, которую всё ещё держал в руке. — И часто у тебя бывают видения?

— Посреди бела дня — впервые. Обычно кошмары снятся, да и то редко. Раз в год, если быть точным.

— И что снится?

— В том-то и дело — не помню... Слушай, не делай вид, будто тебя действительно это интересует. Спасибо, конечно, что помог, но на этом всё, до свидания. Ещё не хватало, чтобы завтра весь курс ходил за мной по пятам, ржал и просил предсказать будущее.

Дин хмыкнул.

— Тоже мне, звезда экстрасенсорики... Если кто и узнает про твои глюки, то уж точно не от меня.

— А от меня и узнавать некому. Я тут никого не знаю.

— Ты что, за три месяца в колледже ни с кем не познакомился? Ботаник... А выглядишь нормальным.

— То есть видения наяву — это, по-твоему, нормально, а три месяца не заводить друзей — сразу "ботаник"?

— Разумеется!

Я так и не придумал, что на это возразить.

Ливень тем временем начал выдыхаться, шум падающей воды немного приутих. Дин встал и сказал, что ему пора идти.

На секунду мне стало как-то тоскливо. И, вспомнив, как холодные пальцы призрака впиваются в грудь, я крикнул Дину вдогонку:

— Про спички не забудь!

Он обернулся у самых дверей.

— Ладно, мелкий! — и ушёл. И почему я был уверен, что ему пригодится то, что я наговорил про кладбище и зажигалку? Он ведь тоже выглядел нормальным, а нормальные люди не раскапывают по ночам чужие могилы и их не убивают призраки. Правда ведь?

Когда я вышел в галерею, он уже скрылся из виду, и я остался стоять там один. Мне хотелось посмотреть, как кончится дождь и появится радуга.

Вечером позвонила мама, чтобы узнать, как прошло моё очередное второе ноября. Традиционный вопрос. И ответ требовался тоже традиционный.

— Я всё ещё ничего не вспомнил, если ты об этом. Могу я тебя попросить больше не спрашивать?

— Жаль. И — нет, не можешь... Я беспокоюсь о тебе, Сэмми. Ты там совсем один.

— Как все, — соврал я. — Ты же хотела, чтобы я был, как все? Здесь каждый сам по себе, и это нормально.

— Это плохо, — далеко-далеко, за полторы тысячи миль, моя милая мама сокрушённо покачала головой. Ей было совершенно непонятно, как можно считать нормальным одиночество — как будто двадцать два года моей невозмутимо-отчуждённой жизни её ни в чём не убедили. Наверное, в её хрустальных мечтах её сын был богат, женат и окружён толпой друзей, и её дом был эпицентром такого же говорливого, поющего, смеющегося, многолюдного и многодетного торнадо, как и дом мексиканцев-соседей, но в реальности имелся только я — долговязый, несуразный и нелюдимый приёмыш с тараканами в голове, — и с этим приходилось мириться.

Она вздохнула с таким очевидным разочарованием, и её мысли были так отчётливо слышны безо всякого телефонного посредничества, что я с лёгким сердцем соврал ещё раз:

— У меня всё в порядке, мам. Не бойся.

Мы немного поговорили о пустяках ("нет, я не отмечал Хэллоуин, это глупо, а на Рождество всех отпустят домой на несколько дней, да, конечно, приеду, передавай привет соседям и не позволяй их собакам валяться на твоём газоне"), а потом я сбросил вызов, отложил телефон и прислушался.

Вокруг гуляли, и гуляли с размахом — как это обычно и бывает в доме, в котором девяносто процентов жильцов — раздолбаи-первокурсники, а оставшиеся десять представлены бессемейным дальнобойщиком и двумя незаметными, тенеподобными старушонками. Судя по прихотливой тональности шумов, в квартире слева отмечали чей-то день рождения и с переменным успехом пытались раздолбать пиньяту (обилие текилы точно не способствовало успеху, да и не очень-то они старались, просто хохотали, как гиены, и вслепую лупили палкой по стенам...), а справа проходил поэтический вечер, совмещённый с хаотическим джем-сейшеном, и уж тут-то текила была бы кстати, потому что от звуков, вдохновляемых менее благородными напитками, у меня вяли уши. Впрочем, мои поэтически-хаотические правые соседи намеревались за одну ночь достигнуть глубин самопознания, и требовать тишины от этих безмятежных созданий, детей цветов, было бы верхом цинизма — даже когда к беспорядочному стуку джамбея присоединилось жеманное мяуканье ситара, а голоса прибавили громкости, чтобы их переорать.

Посреди чужого стереовеселья я был, как остров, отрезан ото всех.

Вообще-то я прекрасно переносил одиночество и никогда не чувствовал себя каким-то обездоленным сироткой, даже если в детстве кто-нибудь, узнав, что я приёмный, строил сочувственную мину — мол, не повезло тебе, малыш, родители умерли, никакой родни, и всё такое... Ну подумаешь, умерли. Я их даже не помнил. Бывает. Брата потерял — тоже бывает. Случаются вещи и похуже, и что толку сопли размазывать...

Но временами я завидовал тем, кто может запросто назвать незнакомца другом. В детстве всё было гораздо проще — привет, я Брендон, а я Сэм, давай дружить, — но даже тогда я умудрялся отмечать свои дни рождения в компании одних только родителей. В Сан-Антонио Мартинесы, многочисленное и безумное семейство, обитали в соседнем доме уже лет десять до того, как я уехал, и младшее их поколение каждый день вытаптывало мамины клумбы, а я так и не сподобился выяснить, кого из них как зовут. Мои одноклассники не помнили моего имени — только "эй, фрик!", и на выпускной я не пошёл, потому что это так глупо и жалко выглядит — являться на выпускной одному, без девушки, а найти девушку мне казалось сложнее, чем Индиане Джонсу отыскать Священный Грааль. Нормальные люди заводили знакомства, делились мыслями, впускали друг друга в свои души, не боясь быть обманутыми, и даже приходили на свидания во второй раз, и обычно меня нисколько не беспокоил этот круговорот доверия в природе, и не казалось обидным то, что я из него исключён.

Но иногда я ломал голову — как, чёрт возьми, они это делают?!

* * *

После полуночи вокруг поутихло. Слева, видимо, всё-таки разбили пиньяту и прикончили запасы текилы. Справа ещё похныкивал ситар, терзаемый неумелыми, но старательными руками, и раздавалось невнятное бормотание на два голоса. В квартире наверху, внезапно ожившей в половине двенадцатого, энергично занимались сексом.

Всё-таки стены в этом доме были такие картонные...

На моём необитаемом острове я сидел и читал, закинув ноги на стол. Круг жёлтого света падал на страницы учебника по латыни. В глазах уже двоилось, голова наливалась тяжестью, пора было ложиться спать — чёрт с ними, со склонениями существительных, пробегусь завтра перед семинаром... Я захлопнул книгу и протянул руку, чтобы выключить настольную лампу, когда в дверь постучали.

Я так и замер с вытянутой рукой, перебирая в уме всевозможные и равно невероятные причины, по которым кто-то может стучать в мою дверь в первом часу ночи. Пьяные соседи. Полиция. Тихие соседи. Ангел смерти. Пожарная команда, эвакуирующая здание. Кошмарная маленькая девочка в белом платьице и с топором в руке, сбежавшая из психушки...

Но постучали ещё раз, уверенно и нетерпеливо, и за дверью оказался Дин, с лицом в бурых земляных разводах и таким взглядом, что я не решился ему воспрепятствовать. Он молча отодвинул меня в сторону и вошёл. От его куртки за милю несло бензиновой гарью и порохом.

— Ты что, был на кладбище? — безнадёжно спросил я, уже зная, что да, был. — Рад, что ты жив-здоров, но вообще-то я собирался спать...

Он молниеносно развернулся, и я вдруг обнаружил себя вдавленным спиной в стену прихожей. Левой рукой Дин прижимал к стене мои плечи — и его локоть больно впивался мне в бицепс, — а правой держал какую-то злую пушку, дуло которой уставилось прямо мне в висок.

Дин же смотрел в глаза, и это было пострашнее пушки.

Я ничего не понял, кроме того, что, похоже, у милого и дружелюбного утренне-паркового Дина есть кровожадный брат-близнец, которого я чем-то ухитрился здорово разозлить.

— Я был на кладбище, — медленно сказал он, и версия с близнецом мгновенно отпала. — Всё было так, как ты сказал — зажигалка не сработала, хотя я залил её под завязку, а призрак подошёл со спины и пытался меня полапать, но я успешно отмахался и сжёг кости. Только вот вопрос — почему ты про второго не упомянул?

— Какого ещё второго?!

— А то не знаешь! Их было двое — девчонка и мамаша, которая её прокляла. Девка покончила с собой в девяносто втором, но успела проклясть мамочку в ответ — о чём, разумеется, никто не знал, потому что мамаша жила долго и счастливо до прошлого уикенда. Застряв на полпути к адским сковородкам, эти сучки встретились, и пошла свистопляска, а пострадали, как водится, совершенно левые люди. Просто попались под горячую руку. Два трупа в понедельник, ещё один — вчера. И не говори, что ты об этом не знал! Весь Стэнфорд в курсе!

— Так я и не знал. Я не читаю газеты...

— Слухи, сплетни, досужая болтовня — ты не мог об этом не слышать! В конце концов, ты же хренов экстрасенс, это должно было быть в твоих видениях!

Я хлопал глазами. Ствол пистолета зловеще вздрагивал в опасной близости от моей головы каждый раз, когда Дин повышал голос, и в конце концов эта игра мне разонравилась.

— Я же говорил — никакой я не экстрасенс! Один-единственный раз что-то померещилось — и тут же вваливается среди ночи какой-то псих и тычет пушкой! И никакого второго призрака я не видел! Их вообще в природе не существует! А если существуют — значит, я тебе жизнь спас, придурок! Мог бы и спасибо сказать!

Кажется, это была самая длинная гневная тирада за всю мою жизнь. И, завершив её, я вспомнил, как опасно говорить настоящим буйным психам, что они психи. Очень вовремя, ага...

Возникла пауза. Дин изменился в лице, а я приготовился к скоропостижной гибели. На выстрел, наверное, сбежится половина Стэнфорда, а мои мозги придётся долго отмывать с этих дурацких обоев в цветочек. Хотя проще будет поменять обои...

Но Дин вдруг убрал руку, опустил пистолет и отступил. Теперь он выглядел не серийным убийцей, съехавшим с катушек, а просто безмерно уставшим человеком, который весь вечер махал лопатой и рисковал жизнью, но вот — солнце село, его труды закончены и ему страшно хочется спать. Он, конечно, был законченным психом, но ведь и я тоже, и по всем законам природы мы должны были найти общий язык. Психи должны держаться вместе, раз уж с нормальными людьми им так нелегко...

Он спросил устало-недоумённо:

— Так ты не собирался меня убивать?

— Что? По-моему, это ты меня только что собирался!

— Это было бы очень умно — я бы спалил кости, расслабился, а тем временем второй Каспер отвинтил бы мне башку. Только на этот раз я оказался проворнее...

— На кой чёрт мне тебя убивать? Я тебя вижу второй раз в жизни!

Он пожал плечами.

— Ты не обижайся, Сэм, но последний экстрасенс, с которым мы имели дело, держал в подвале ручного демона, пил его кровь и мог умертвить человека небрежным движением бровей. Даже вспоминать не хочу, как нам удалось его прищучить... А начинал, как и ты, со спонтанных видений. Кстати, он был твой ровесник, восемьдесят третьего года. А до этого — ещё один парень, в Небраске. И про Нью-Джерси мне рассказывали. Тут явно есть система...

На меня накатило ощущение лёгкого безумия. Представьте: ночь, тишина, полутёмный коридор, робкий свет лампы из комнаты, обои, опять же, в цветочек, — и посреди этой идиллии парень, только что раскопавший пару могил, бродит взад-вперёд, нервно ерошит волосы на затылке и рассказывает мне про призраков, демонов и маньяков-экстрасенсов. Я не ожидал от Стэнфорда таких сюрпризов, когда сюда поступал...

Я осторожно присел на низкий комодик под вешалкой.

— Постой. Ты что, убил того парня, с демоном в подвале?

— Иначе он убил бы меня, — ответил он слегка удивлённо — словно объяснял очевиднейшую вещь. — И ещё многих после меня. Это моя работа — избавлять мир от таких уродов, Сэмми.

— Я Сэм, — машинально поправил я и осёкся. — Откуда ты знаешь, как меня зовут? И адрес! И даже когда я родился!

Дин равнодушно махнул рукой.

— Связи в деканате. Мне показались подозрительными твои видения — а вдруг у тебя тоже демон в подвале? Вот я и поднял твоё личное дело...

— И что, там написано про моих домашних питомцев? — усмехнулся я. Возмущаться уже расхотелось.

— Там написано, что ты страшный зануда, приехал из Техаса и иногда страдаешь мигренью. В общем, вся твоя жизнь умещается на двух страничках, скучных до тошноты. А на деле всё гораздо печальнее — ты даже не подозреваешь, что представляешь собой потенциальную угрозу. Невинен, как барашек.

Он вздохнул с искренним сожалением, а у меня пересохло во рту.

— То есть ты считаешь, что меня тоже надо убить? — тихо спросил я. — Ну, пока я не завёл себе ручного демона.

— Превентивные меры? — заинтересованно уточнил Дин. — Четыре года в колледже не прошли даром — я выучил пару умных слов... Честно говоря, насчёт тебя я в тупике. Минуту назад я был уверен, что ты намеренно не предупредил меня насчёт второго призрака, а ты, оказывается, и правда ни сном ни духом... Может, это было единичное видение, а может, у тебя есть способности, которые со временем разовьются, и когда-нибудь ты сорвёшься и перейдёшь на тёмную сторону.

Он задумчиво посмотрел на пистолет в своей руке. Обои, украшенные содержимым моего черепа, замаячили передо мной с прежней пугающей ясностью.

— Чёрт, это сложнее, чем кажется, — наконец выдохнул Дин. — Я так не могу.

Он сунул пистолет во внутренний карман куртки, решительно развернулся и взялся за ручку двери.

— Учти, я буду присматривать за тобой, Сэмми.

И дверь захлопнулась за его спиной.

— Я Сэм! — зачем-то крикнул я ему вслед.

— В nominativus singularis слова мужского рода, относящиеся ко второму склонению, заканчиваются на -us и на -er. Слова среднего рода оканчиваются на -um. В genetivus singularis все слова второго склонения заканчиваются на -i... Всё просто, как пирог, дамы и господа...

Дамы и господа слушали невнимательно. В аудитории стоял ровный, усыпляющий гул — будто тысячи мух кружили под потолком. Стуки, покашливания, шёпот, шелест бумаги, сдавленное хихиканье... Две девушки, сидевшие передо мной, листали под столом журнал. Какой-то придурок от нечего делать щёлкал ручкой. У профессора, судя по теням под глазами, выдалась бурная ночка, и его тоже всё это раздражало, все эти одинаковые тупоголовые первокурсники, все эти шепотки, смешки и перемигивания.

На вид ему было лет тридцать, и я не помнил его фамилии.

— Обратите внимание на то, что у слов второго склонения на -us имеется особая форма vocativus singularis... Рассмотрим на примере слова spiritus, "дух"... Первый, кто пошутит про то, что профессор вызывает дьявола, попадёт в Ад прямо отсюда. С Сатаной я уже договорился... Итак, начнём с единственного числа именительного падежа. Spiritus, spiriti, spirito, spiritum... omnis incursio infernalis adversarii, omnis legio, omnis congregatio et secta diabolica, in nomine et virtute Domini Nostri Jesu Christi... Imperat tibi Deus Pater, imperat tibi Deus Filius, imperat tibi Deus Spiritus Sanctus... Мистер Найт, если вам скучно, можете поспать, я не обижусь. Но на экзамене мы снова встретимся, и учтите — я злопамятный...

Мистером Найтом был я. И это я только что едва не вписался лбом в столешницу из-за того, что прикорнул на семинаре. Это мне только что приснился двухсекундный диковатый сон: я хожу по краю огромной, нарисованной на полу пентаграммы вокруг привязанной к креслу девушки и зачитываю ритуал из потрёпанного дневника. Девчонка ругается, как портовый грузчик, обещает вернуться из Ада и выпустить мне кишки, и по контрасту с величием латыни беспомощная мелочность её угроз, произнесённых на старом добром английском, меня даже забавляет. А Дин, сложив руки на груди, подпирает плечом дверной косяк. И это у него называется "подстраховка"...

— Извините...

— Не выспались, мистер Найт?

— Да... я...

Девчонки с журналом смотрели на меня. Остальным, слава богу, было наплевать. Когда профессор, понимающе вздохнув, отвернулся, я протёр глаза и огляделся, чтобы удостовериться, что попал в свою, правильную реальность. С недавнего времени в этом плане ни в чём нельзя было быть уверенным.

Дин скучал за самым крайним столом, у выхода. Он поймал мой взгляд и подмигнул — мол, здесь я, не расслабляйся...

* * *

Этот парень умел держать своё слово, тут уж не поспоришь.

Он был незрим, как тень, но избавиться от него было невозможно. Он знал мои привычки, слабости и предпочтения так, словно мы всю жизнь прожили в одной комнате. Знал, что я ем на завтрак, в котором часу возвращаюсь домой и в каком зале обычно сижу в библиотеке, знал, что я ненавижу кинотеатры и никогда не перехожу улицу в неположенном месте.

Иногда мне казалось, что он сам экстрасенс почище меня. Но он называл себя простым охотником.

Сны мои становились всё непонятнее, а видения — всё чаще и неожиданнее. Просто сваливались, как гром с ясного неба. Сидишь себе на пустом стадионе, штудируешь теорию государства и права — и вдруг мир рябит и тает, в виски будто воткнули электрические провода, и мозги готовы вытечь через уши, а на месте пожелтевшего газона и бейсбольной площадки возникает здоровенный мужик в офисном костюме и при галстуке, с волчьими янтарными глазами и когтями по четыре дюйма. И этими самыми когтями разрывает Дину горло.

Или у симпатичной официанточки, которая только что принесла Дину чашку кофе и номер своего телефона на салфетке, вдруг чернеют глаза, и она грациозным жестом извлекает из кармана фартука нож, который стащила на кухне. От запаха серы подташнивает, но ещё хуже становится, когда она перерубает этим своим тесаком позвоночник Дина, прямо под затылочной ямкой, и Дин замирает на секунду, а потом молча и жутко валится грудью на столик. Впереди ещё целая вечность тишины, прежде чем сбитая со стола кофейная чашка хлопнется о плиточный пол и разлетится на куски, и некому будет обернуться на шум, потому что сейчас глубокая ночь и придорожная забегаловка пуста.

Или жуткая тварь, сотканная из древесных теней, вырастает перед Дином посреди ночного леса и тянет к нему когтистые лапы, и плевать ей на выстрелы в упор...

В моих видениях Дин всегда умирал в одиночестве. Ну, если не считать монстров подходящей компанией.

А в реальности, когда меня в очередной раз накрывало, он неизменно оказывался рядом, подхватывал и не давал мне упасть. Ждал, пока я приду в себя, и требовал:

— Рассказывай.

Выслушав, кивал с видом знатока:

— Это вервольф. Серебряная пуля в сердце — и все дела...

Или хмурился:

— Демон? Сто лет их не встречал, а с латынью у меня полный швах, придётся поработать над произношением. И заглядывать официанткам не только в декольте...

Или удивлялся:

— Это что ещё за хренотень лесная? Снова здравствуй, Гугл, привет, библиотека...

Жизнь этого психа была полна чужих кошмаров, с которыми он расправлялся, не теряя врождённого оптимизма. Это от него я узнал, что темноты стоит бояться — особенно если под рукой нет дробовика.

Как-то раз я собрался с духом и сказал:

— Если весь этот зверинец действительно существует, тебе не стоит охотиться в одиночку. У тебя есть кто-нибудь? Помощник, напарник... ну, не знаю, хотя бы друг?

Дин в ответ прищурился, словно представил меня в схватке с демоном.

— Я не тот, о ком тебе стоит беспокоиться. Справлюсь. А твой испытательный срок ещё не окончен, Сэмми.

— Я Сэм! И сколько можно повторять, что я не мировое зло?..

После он, как правило, исчезал на день или два, и я обретал временную свободу, которая почему-то не радовала. Я уже наелся этой свободы досыта. Она представляла собой этакую нервозно-тоскливую пустоту, ощущение нехватки чего-то необходимого, пропасть, которую следовало обходить как можно бережнее, потому что у неё не было никаких оград, перил и противосуицидных сеток. В ней умещались все сверхъестественные твари, все смерти Дина, всё, о чём я не хотел думать. И все видения, о которых я ему не рассказывал.

Несколько раз я видел Лоуренс, свою детскую и свою настоящую мать. Она была такая красавица... Но каждый раз она уходила, чтобы лечь спать в соседней комнате. Уходил отец с моим братом на руках. Они выключали свет, и вместо них являлся другой — тёмная человеческая фигура, простирающая надо мной тяжёлую руку. Это было нестрашно, но я всё-таки беспокоился — я не знал этого человека. У него были глаза цвета кристаллической серы, и в моей памяти он был как-то связан с рёвом пламени и приторно-сладкой, густой жидкостью на губах — тогда я кривился от незнакомого вкуса, но мне было хорошо от этой дряни и хотелось ещё... Не знаю, что там происходило между этим типом и мамой, но когда она вбегала в комнату с криком "Сэмми!", ночь взрывалась огненными сполохами. Вдруг становилось шумно, жарко и страшно. Меня хватали и судорожно прижимали к груди, чужое сердце гулко колотилось у меня под ухом, и длинные волосы моего брата щекотали мне лоб, когда он мчался по коридору и по лестнице, согнувшись в три погибели, чтобы укрыть меня от жара. Мы ждали папу и маму на улице, ослепшие и оглушённые, пропахшие дымом, но родители так и не пришли, и незнакомые люди увезли нас.

Я видел брата, приникшего к окну общей комнаты в приюте — там, у окна, он проводил большую часть времени. Он всё ещё ждал маму, но дождался только чету Найтов, которые забрали меня к себе, а его оставили, потому что им нужен был только один ребёнок. Он прижимался носом к стеклу, провожая взглядом их машину, ему было страшно до тошноты, а какая-то женщина — воспитательница, волонтёрша или как это там называется — положила руку ему на плечо и сказала:

— Пойдём, Дин, надо помыть руки перед ужином...

Этот сон был особенно настойчив — я видел его трижды и никак не мог поверить, что мой давно пропавший старший брат и Дин Винчестер, не особо успешный студент четвёртого курса, чемпион колледжа по рестлингу в среднетяжёлом весе и вполне удачливый охотник на нечисть, — это один и тот же человек. А когда понял и поверил, никому об этом не сказал.

* * *

— Вообще-то я собираюсь домой на Рождество, — предупредил я. — Ты и туда за мной потащишься?

— Вполне возможно, — ухмыльнулся Дин. Взболтал пиво в бутылке, поднял, посмотрел на просвет, много ли осталось, и отхлебнул. — Я вроде как твой надзиратель.

Я чуть не ляпнул: "Ты мой брат, придурок!" — но вовремя прикусил язык.

Мы сидели в затрапезной кафешке — никаких демонов-официанток, проверено! — и отдыхали: я — после зачёта по латыни, Дин — после изнурительных плясок с целым семейством импортных злобных духов, приплывших во Фриско на китайском сухогрузе. Начали мы с сетований на всё китайское, а закончили, как всегда, моей гипотетической тёмной сущностью.

— Дин, мне это надоело. Хватит меня подозревать чёрт знает в чём! В конце концов, я уже спасал твою шкуру от вервольфа, демона, ракшаса, призраков — дважды, от кракена из Лонг-Бич и той ведьмочки из Бейкерсфилда, которая хотела выколоть тебе глаза!

— И чего же ты хочешь? Чтобы я отвалил и оставил тебя в покое?

Он произнёс это так спокойно, словно это был единственно возможный вариант. А я сам не знал, чего я от него хотел, на самом деле.

— На охоту я тебя не возьму, не проси, — сказал Дин. — И не потому, что не доверяю. Просто... Пока ты не влип во всю эту сверхъестественую хрень, у тебя есть все шансы стать нормальным человеком, с нормальной работой, женой, детишками, домом с белым заборчиком и барбекю по выходным. Любой охотник знает, что, однажды посмотрев в глаза чудовищ, очень трудно потом смотреть на людей и не прикидывать, что за тварь может скрываться под обликом домохозяйки или школьного учителя. Трудно выбраться обратно, понимаешь? Почти невозможно. А я хочу, чтобы ты подольше оставался нормальным.

— А тебе не кажется, что я уже влип во всё, что можно, со своими видениями?

В ответ Дин окинул взглядом кафешку и, задрав край футболки, продемонстрировал наспех перебинтованный бледный живот.

— Вот, из Шанхая с любовью... Почему-то я уверен, что, стоит тебе оказаться лицом к лицу с толпой призраков, жаждущих оставить автограф на твоей шкуре, ты резко передумаешь и сочтёшь, что с видениями лучше посидеть дома.

— Тебе нужно повязку сменить, — заметил я. — Сам бинтовал? Оно и видно.

— Да ты меня слушаешь вообще?!

— Я тебя понял, Дин. Но вот что я тебе скажу, — я наклонился над столом и понизил голос, и Дин невольно придвинулся ближе, — когда я был ребёнком, у меня был старший брат. Он спас мне жизнь, когда наш дом загорелся и родители погибли в огне. Он остался в приюте, когда меня усыновили, и я даже не искал его все эти годы. Я совсем ничего о нём не знаю. Но, кажется, я ему задолжал.

Дин аккуратно поставил на стол недопитую бутылку и откинулся на спинку стула. Его глаза на пару секунд приобрели такое выражение, словно я по незнанию сморозил что-то очень обидное, зацепил самую болезненную из струн его души и он тщетно пытается сделать вид, что не заметил моей внезапной неуклюжести. Но я был упорен и не отводил взгляда, пока это мимолётное горькое выражение не исчезло с его лица и он не сказал обычным своим самоуверенно-развязным тоном:

— И при чём тут я?

До сего момента я даже не задавался вопросом: если Дин действительно мой брат — нужен ли я ему? Это разумелось как-то само собой — вот я в подробностях раскрываю свою ясновидческую тайну, вот неуверенный проблеск счастья озаряет его небритую физиономию, а вот тут — обратите особое внимание — мы заключаем друг друга в крепкие братские объятия и обливаемся слезами, представляя, какое радужное совместное детство у нас могло бы быть, если бы видения настигли меня лет на двадцать раньше... Чёрта с два. Так бывает только в кино.

А если он вообще не помнит о моём существовании? Что, если я для него сейчас — всего лишь настырный полоумный юнец с подозрительными способностями и неким подобием стокгольмского синдрома, настолько свихнувшийся от своих видений и одиночества, что готов влипнуть в любые колото-резаные, скальпированные и огнестрельные неприятности, лишь бы почувствовать родное плечо рядом?

В этом ракурсе картина рисуется совсем другая, уныло-реалистичная — он задумчиво тянет пиво, ничего от меня не ожидая, а я лихорадочно роюсь в обновлённой кошмарами памяти в поисках карт, из которых сложился бы достаточно убедительный для братского воссоединения флеш-рояль...

— Ты прав — повязку надо сменить, — глубокомысленно изрёк Дин, когда я так и не смог найти нужных слов и пауза в разговоре приобрела злокачественный оттенок.

Придерживая через футболку сползающие бинты, он осторожно поднялся, бросил на стол двадцатку и, рассеянно улыбнувшись мне на прощание, пошёл прочь. Эта осторожность, этот необычно медлительный шаг и ссутуленные плечи поведали мне о прошлой охоте больше, чем пересыпанный пошлыми шуточками и охотничьими байками рассказ Дина, но я, как последний тупица, просидел в кафе ещё минуты две, прежде чем решился догнать его.

Я вышел, поёживаясь и грея руки в карманах. На улице стремительно темнело, поднимался стылый ветер, и я решил было, что Дин давным-давно уехал — он терпеть не мог холодную погоду, — но вдруг заметил его машину, припаркованную на другой стороне улицы — древнюю, чёрную, как вдовий наряд, Импалу, которая, на мой неискушённый взгляд, была дребезжащим старым корытом и в которой Дин, тем не менее, души не чаял. Сам он стоял ко мне спиной, прислонившись к крылу своей зверюги, и разговаривал с кем-то по телефону. Улица была тиха и пустынна, по обрывкам фраз я понял, что говорят обо мне, и замер на краю тротуара.

— Восемьдесят третий год, Бобби! — жарко шипел он в трубку. И куда девалось его отстранённое равнодушие, о которое разбились мои признания и намёки пять минут назад? — И зовут его Сэм! И в детстве у него сгорел дом! Не многовато ли совпадений?... Да знаю я, что так уже было... Но того парня до усыновления звали Реймонд, а Сэмом его назвали уже приёмные... Да не собираюсь я никому устраивать индийское кино в восьмой раз! Хватит с меня обломов... Ты просто пошарь по сети — вдруг всё-таки найдутся какие-нибудь документы из моего приюта? Какие-нибудь списки, свидетельства о рождении, контакты... Не могло же всё подчистую сгореть... И ещё — он сказал, что у него был брат... Да, знаю, и так тоже было...

И тут меня накрыло снова.

Это было не видение, я даже не отрубился — просто окружающий мир застыл, как в "Матрице", и куда-то пропали все звуки. Я тоже застыл на месте — третий слева статист через дорогу от Нео, нервно барабанящего пальцами по полированному металлу своей зловещей тачки. Потом через пустоту пробился незнакомый голос — и я с изумлением понял, что это Динов телефонный собеседник:

— Допустим — Дин, просто допустим! — что этот Сэм может оказаться тем самым Сэмом. Что, кстати, не подтверждается ничем, кроме его слов и твоих предчувствий... Ты что, потащишь его охотиться на вампиров и призраков? Самое умное, что ты можешь сделать — это прекратить с ним всякое общение. Наблюдать со стороны, играть в шпионов... Ты ему всю башку забил охотой, неудивительно, что парень на ней зациклился и сам просится в мясорубку! Тебе повыпендриваться захотелось, да? Показать, какой ты крутой? Перед девками будешь хвост распускать!

— Бобби...

— Подожди, я не договорил! Если этот Сэм действительно твой Сэм, не втягивай его во всё это, прошу. Может, так хотя бы один из вас останется нормальным...

Удивительно, как все озабочены моей нормальностью!

— То есть я должен бросить его один на один с этими глюками? — возмутился Дин. — А если у него начнётся то же, что было с другими — телекинез, внушение мыслей, управление демонами? Эволюция сверхъестественной хрени? Я уже говорил ему, что проще не влипать в эту трясину, чем потом вырваться, но, Бобби, я сам не верю, что всё так просто обойдётся! Никакая нормальная жизнь ему уже не светит!

Тут я был полностью согласен.

— Тебе просто хочется оказаться правым хотя бы в этот раз, — безнадёжно заключил Бобби. — Тебе нравится думать, что твой Сэмми где-то ждёт не дождётся, когда ты его отыщешь и спасёшь... Знал бы, что ты и в колледже найдёшь претендента на роль младшего брата — ни за что бы не позволил тебе туда поступать.

— Ну да, — ухмыльнулся Дин, — и как бы ты мне запретил?

Невразумительное бурчание было ему ответом. Не знаю, кем Дину приходился этот Бобби, но поворчать он был мастер.

Забавно — они оба решили, что меня надо оберегать, кем бы я ни был, экстрасенсом-психопатом или потерянным младшим братишкой Дина. А мне так хотелось убедить их, что вот он я, Сэм Винчестер, я был потерян и нашёлся, и время моего одиночества закончилось — но в моём паззле не хватало нужных деталей...

Я шагнул с края тротуара, собираясь перейти дорогу, подойти к Дину — и что ему сказать? — когда он, словно почуяв мой взгляд, обернулся и превратился в тёмный силуэт со знакомыми жёлтыми глазами. Два голоса прозвучали в унисон в моей голове.

— Сэмми! — отчаянно крикнул Дин.

— Сэмми, — удовлетворённо сказала тварь, которая пришла ко мне в ночь гибели моих родителей.

* * *

— Давненько не виделись, — заметил желтоглазый тоном старого приятеля.

Я ошарашенно оглядывался по сторонам.

Вместо вечерней улицы в Пало-Альто мы стояли посреди моей комнаты в Сан-Антонио. В полутьме угадывались мои книжные полки, заваленные всяким хламом, письменный стол, хаос, который я оставил на нём в спешке отъезда, и кровать, на которой всё ещё валялись мои пижамные штаны. Луноликий будильник на полке физиономией напоминал одного моего профессора со смешной фамилией. Его острые усики-стрелки торчали, как у Сальвадора Дали — на десять минут одиннадцатого. Кеды, которые я в последний момент решил оставить дома — слишком старые и рваные, — так и остались сиротливо маячить в подкроватной темноте. У правого не хватало шнурка, а из левого высовывался зелёный носок в оранжевую полоску.

Похоже, из соображений какой-то наивной сентиментальности мама решила сохранить мою комнату в состоянии музея.

— Ты меня, наверно, не помнишь... — сказал демон, брезгливо оглядываясь по сторонам.

— Отчего же, прекрасно помню! Виделись года этак двадцать два назад. И я бы предпочёл ещё сто лет не встречаться...

Я смутно понимал, что при общении с демонами, пожалуй, не стоит особо наглеть, но меня уже несло. Он был крайне неприятный типчик, этот желтоглазый, и мне до дрожи хотелось, чтобы он поскорее убрался из моей — моей! — комнаты. Так что я на всякий случай как-то внутренне ощетинился.

А он, гад, мой хамский выпад пропустил мимо ушей.

За двумя тонкими стенками слышался плеск воды и неразборчивое мурлыканье радио — мама, по своему обыкновению, слушала какую-то попсовую муть, отмокая в ванне после тяжёлого дня.

Я вдруг осознал, что ужасно соскучился по ней.

— Мне кажется, ты слишком уныло живёшь, Сэм, — сообщил желтоглазый, расхаживая от стола до шкафа и обратно — как у себя дома, чёрт бы его побрал! — Колледж. Книжки. Этот балбес, твой братец, который морочит тебе голову своей дурацкой охотой... Скука! Как думаешь, не пора ли встряхнуть это болото? Разбавить, так сказать, сиропчик?

— Ты спрашиваешь или предупреждаешь? — спросил я. Голова зверски болела, как всегда во время видений, и от этого плохо соображалось.

Он одобрительно расхохотался.

— А ты задаёшь правильные вопросы!

Дверь тихонько приотворилась, и в комнату, тревожно озираясь, вошла мама, такая уютно-домашняя в своём пушистом халате и с полотенцевым тюрбаном на голове, что у меня защемило сердце. Я улыбнулся ей, забыв, что это всего лишь видение, а желтоглазый шепнул:

— Смотри.

Она остановилась, близоруко щурясь в полумраке спальни — должно быть, забыла очки в ванной.

— Сэм, это ты? Уже приехал? Кто это с тобой?

— Всё в порядке, дамочка, я не кусаюсь, — улыбнулся демон и тут же, противореча собственным заверениям, придавил её к стене — как мне показалось, одним ленивым взглядом. Она поползла вверх, задыхаясь от ужаса и сбивая по пути фотографии в рамочках.

"Не то, всё не так, это должна быть другая! Ты всё делаешь неправильно, скотина ты желтоглазая! Оставь в покое мою мать!.."

Но его же, демона, стараниями я был нем, как рыба, и ничего уже не решал.

Мамино полотенце размоталось и свалилось с головы, пальцы ног беспомощно вытянулись, словно она стояла на невидимых пуантах, и прежде, чем я сумел развернуться, чтобы двинуть желтоглазому по ухмыляющейся роже (скорее ради собственного успокоения — вряд ли я мог ему реально навредить), она очутилась на потолке, распластанная, как бабочка на бархате коллекционного стенда. Шевельнула побелевшими губами, но за рёвом пламени я не расслышал её последних слов.

Огненные языки обвили её с голодной нежностью погребального савана и, не насытившись, потянулись ко мне. А я стоял, как дурак, уставившись на обласканный огнём, обугливающийся манекен на потолке, чёрную куклу, в которую превратилась моя приёмная мать, и всё не мог поверить, что это именно со мной происходит, опять, сколько можно убивать моих матерей, зачем и за что, долбаная ты демонская шваль... Смотрел, пока не почувствовал, как от жара закипают глаза, и наверняка ослеп бы, а потом сгорел — с такой осмысленной жадностью тянулся ко мне огонь, — но тут кто-то с размаху ударил меня в грудь и вытолкнул обратно в блаженно-прохладный Пало-Альто, и проорал прямо в ухо голосом Дина:

— Ты сдурел, что ли, Сэм?! Куда прёшь?

Ещё никогда за всё время знакомства я не был так ему рад.

Я моргнул пару раз, потряс головой и проводил осоловелым взглядом удаляющийся в закат грузовик — готов поклясться, его запоздалое возмущённое гудение секунду назад было воем пламени. Опоздай Дин на мгновение — и нас обоих размазало бы по проезжей части.

А вот и сам Дин. Держит меня за плечи и вглядывается, весь — сумбурная мешанина тревоги, злости, страха. И сквозь эту лоскутную завесу очевидных эмоций проступает еле заметная гримаса физической боли — точно так же, как длинное кровавое пятно просачивается сквозь футболку со стэнфордским гербом, уже пропитав багрянцем корни геральдической секвойи и примеряясь к слову "свобода" в девизе.

— Что? Сэм, что?

Не дождавшись ответа, он легонько встряхнул меня — прямо как ту бутылку с пивом, — и я, еле шевеля онемевшими губами, спросил:

— Можно твою машину одолжить?

Он раздумывал не больше секунды и ответил:

— При одном условии — я поведу.

* * *

Мама ответила только после шестого гудка, и между первым и шестым я успел её похоронить, воскресить, снова похоронить и пережить ту бездну паники, которую, наверное, пережила она, когда я во втором классе так засиделся в библиотеке, что меня случайно закрыли там на ночь. Сторож тогда вызволил меня через пару часов, но к тому времени мама поставила на уши полгорода...

Наконец в трубке зашелестело, и она крикнула:

— Алло, Сэмми, я перезвоню из дома — на улице такой ветер, ничего не слышно!

— Не заходи в мою комнату, слышишь?

— Что?

— Я сказал, ни в коем случае не заходи в мою комнату!

— Почему? Ты что, порнуху там оставил на видном месте?

— Нет!.. Не заходи и всё! Возьми соль и насыпь дорожки у всех дверей и окон! Я уже еду!

— Какая соль? Сэмми, ты выпил? Голос у тебя странный...

— Всё в порядке, я просто... Просто соскучился.

— Что?!

— Я скоро приеду! И, мам, я не один!

— Господи, неужели с подружкой? Аллилуйя, услышал Бог мои молитвы!

Даже сквозь далёкие завывания ветра было слышно, как она хихикает. Потом в трубке что-то затрещало, и связь пропала. Я ещё раз крикнул маме, чтобы не заходила в комнату, но вряд ли она услышала.

Тем временем Дин успел созвониться со своим Бобби и теперь выглядел не на шутку встревоженным.

— Это демонские предзнаменования, — сказал он, когда я спрятал телефон и сел в машину. — Смерч. Утром в Дель-Рио резко похолодало на десять градусов, а через час опять потеплело. В Джанкшене прошёл град. В Нью-Браунфелс молния ударила в купол местной церкви, причём небо было абсолютно безоблачным. Об этом говорили в местных новостях... Сейчас полдвенадцатого. Если она ещё жива, а часы в твоём видении показывали десять минут одиннадцатого, скорей всего, ты видел завтрашний вечер... Дай мне карту.

— Какую карту?

— На которой ты сидишь.

— Извини. Не заметил...

Передо мной развернулись изрядно выцветшие и потрёпанные просторы родной страны — северные штаты, отрезанные от Канады ровно, как пирог, аккуратные ломтики Юго-Запада, которые нам предстояло пересечь по пути к тяжёлому брюху Америки, нависшему над Мексиканским заливом, непристойный выступ Флориды, беспорядочно располосованную восточную мелочёвку и голубые кляксы Великих озёр, все дороги, по которым я никогда не ездил и пыль которых давным-давно въелась в покрышки Импалы. Дин прикинул расстояние до Сан-Антонио и небрежно ухмыльнулся:

— Полторы тысячи миль. Успеем. Погнали?

Но прежде, чем погнать, мы заштопали его боевые царапины, извели последние запасы бинтов из аптечки и послали к чёрту диново условие "я поведу". Дин выбросил "ножницы", а я выбросил "камень" и сел за руль.

Так всё началось.

В этой ископаемой тачке мои колени упирались в приборную доску, в багажнике что-то воинственно лязгало, нормальной музыки не было и в помине, только древняя кассетная магнитола да коробка из-под обуви, набитая ископаемой же фигнёй вроде "Цеппелинов" и "Блэк Саббат", но стрелка спидометра исправно дрожала на отметке "восемьдесят", а движок сам собой азартно взрыкивал, когда попадался участок поровнее.

Импала валькирией летела в темноте, словно и не касаясь колёсами бренного асфальта. Кажется, я был к ней несправедлив.

А Дину было непривычно и неуютно на пассажирском месте. Он раза четыре перекрутился там, как топчущийся на лежанке кошак, ушиб колено о бардачок, опрокинул коробку с кассетами, зацепившись ботинком, потом перебрался на заднее сиденье, но и там ему не уснулось, и он вернулся вперёд, изредка предпринимая попытки анатомически совпасть с выступами и углублениями собственной машины и немного вздремнуть. Пока сон не шёл, он сидел и рассказывал всякие охотничьи ужастики — например, про индейское одеяло, которое душит тех, кто под ним спит. Про стриптиз-бар, который каждое полнолуние появляется на трассе 66 в разных местах, а наутро исчезает со всеми стриптизёршами, выпивкой и посетителями. Про тварей, которые могут украсть лицо спящего человека, поэтому с утра никогда нельзя быть уверенным в том, что ты-вчерашний и ты-сегодняшний — это один и тот же ты... Он плёл небылицы, выдумывая на ходу, отбарабанивал на коленке что-то из "Металлики" и подвывал не в тон, а потом неожиданно заткнулся на полуслове, каким-то страшно неудобным образом примостился к дверце машины и отключился, как лампочка.

На рассвете мы пересекли мост через Колорадо и поменялись местами. Очень вовремя — я уже чувствовал себя онемевшим, как отсиженная нога, глаза безудержно слипались, а дорожная разметка начала опасно двоиться на поворотах.

— У тебя бледный вид, — сообщил Дин то ли сочувственно, то ли злорадно, глядя, как я трещу костями, разминаясь. — Давно за рулём не сидел?

— Шесть часов подряд — никогда. Сам-то как? Швы не разошлись?

— Да чего им сделается... Я привык.

Его лучезарная улыбочка должна была, видимо, убедить меня, что я слабак, а он Супермен и для него вести машину с распоротым и на живую нитку зашитым животом — плёвое дело. Я же благоразумно опасался, что на ближайшем ухабе все мои хирургические труды пойдут прахом и мы во что-нибудь врежемся только из-за того, что Дин уронит свои внутренности не на ту педаль. В ответ он предложил захлопнуть варежку, а сам плюхнулся на водительское место с таким выражением лица, что бесперспективность дальнейших увещеваний стала кристально очевидна.

Да, сказал я себе, всё правильно, только такой засранец и мог оказаться моим старшим братом...

За этот день вся моя растерянная, расхристанная жизнь слепилась в одну стремительную цель, неумолимую, как стрелка компаса. Я чувствовал себя живым и настоящим, и всё шло восхитительно правильно, словно щёлкнули где-то невидимые вселенские шестерёнки, все суставы мироздания встали на свои места и наконец-то сложилась надлежащим образом моя мозаика из сытого урчания Импалы, тусклых аризонских пейзажей, мелькающих за окном вперемежку с тусклыми же, незапоминающимися городками, из старого доброго волосатого рока, который я на дух не переносил, свиста встречного ветра в окне и Дина, которого возвращение за руль настолько вдохновило, что он начал орать на попутные машины:

— Или прибавь газу, или свали с дороги, гроб на колёсах! Я уже задолбался читать твои дебильные наклейки на бампере! "Посигналь, если любишь Иисуса"? Нет, ты серьёзно?!...

И будто услышав и застеснявшись, громадный благочестивый "виннебаго" вдруг сворачивал на обочину. Или во встречном потоке тяжёлых фур вдруг прорезывался достаточный для манёвра просвет, и Импала, обогнав медлительного попутчика, подмигивала неудачнику габаритными огнями и издевательски гудела на прощание. Меня эти лихие скачки между фургонами и грузовиками слегка нервировали, но, в конце концов, у нас было так мало времени, а мамин сотовый по-прежнему молчал.

* * *

К жаркому, утомлённо-разнеженному полудню и попутные, и встречные машины как-то незаметно иссякли, и мы долго пылили по шоссе в гордом одиночестве (это обстоятельство несказанно радовало Дина, который так разогнал свою колымагу, словно надеялся вывести её на околоземную орбиту), пока не увидели лежащую поперёк дороги дохлую корову.

Это была обычнейшая корова, рыжая, с белой мордой, безобразно раздувшаяся под пустынным солнцем, безжалостным даже в середине декабря. Линия дорожной разметки упиралась точно в середину её шаровидного брюха. Душная вонь плыла над асфальтом, и тучи бронзовых мух резвились в волнах смрада.

Мне стало как-то жутко. Дин позеленел, сбавил скорость и сдавленно предупредил:

— Сейчас блевану.

Я был с ним абсолютно солидарен. Даже Импала брезгливо содрогнулась в глубине своей сумрачной автомобильной души.

Тем не менее, мы благополучно объехали корову по обочине на торжественно-улиточьей скорости, более подобающей катафалку. В чахлых придорожных кустах я заметил ещё две туши.

Через сто метров кусты кончились, и оказалось, что падалью усеяна вся пустыня до горизонта. Стервятники кружили над тушами, не веря своему счастью. Гудение мух заглушало даже рокот мотора.

Мы переглянулись и дружно задраили окна.

— Это тоже предзнаменование, — сказал Дин, когда последние дуновения тухлятины остались позади и стало можно открыть рот без боязни расстаться с содержимым желудка. И добавил уважительно: — А демон-то крут...

— Значит, придётся повозиться. Как вообще мы собираемся его убивать?

Он как-то странно покосился на меня.

— Демона нельзя убить, Сэм. Никто не знает, как это сделать. Его можно отогнать солью и святой водой, запереть в ловушке или отправить обратно в Ад. Но не факт, что рано или поздно он не вернётся оттуда загорелый и с магнитиками.

— Хочешь сказать, мы просто лезем на рожон безо всяких гарантий?

— Интересно, что ты только сейчас об этом подумал. Как ты собирался лезть на рожон без меня, камикадзе хренов?

— Понятия не имею. Когда у тебя на глазах убивают мать, становится как-то не до тактик и стратегий. Что-нибудь придумал бы... Но мне интересно — зачем тогда ты со мной потащился? Сидел бы себе в кампусе, шкуру залечивал, к сессии готовился...

Дин покрепче вцепился в руль левой рукой, а правой влепил мне неожиданный, но душевный подзатыльник, от которого я едва не вписался лбом в стекло.

— Какого чёрта?!

— В воспитательных целях. А теперь умножь ощущения на тысячу и представь, что это демон тебя об стену затылком приложил. А ты ему даже "Exorcizamus te!" сказать не успел и умер. Позорно и бессмысленно. Нравится? Вот такая у меня работа...

Я почесал пострадавший затылок. На абсурдную долю секунды мелькнула подлая любопытная мыслишка — а Дина тоже обучали тонкостям охоты посредством подзатыльников? — но тут же стыдливо испарилась.

— Кажется, я начинаю понимать, зачем ты со мной попёрся. Неужели не только из боязни за свою драгоценную тачку?

Самодовольства Диновой ухмылки хватило бы на сотню шкодливых котов, а яда в голосе — на целый серпентарий.

— Ну что ты, Сэмми! Просто собрался от сессии откосить... И вообще, не понимаю, что я забыл в этом колледже. Не моё это. Вот нечисть мочить — другое дело!

— В любом случае, я не собираюсь стоять в сторонке, пока ты будешь разбираться с моими проблемами.

— А ты и не будешь стоять. Посидишь в машине.

— Чёрта с два! Это мой дом, моя мать и мой демон!

— Похвальное рвение, Сэмми, но ты вообще-то гражданский и в жизни ружья в руках не держал. Будешь только под ногами путаться, дылда.

— От ружья там всё равно толку мало, а бутылку со святой водой как-нибудь удержу! Я не хочу, чтобы из-за меня кого-то снова сожгли на потолке! Что это вообще за дурацкая манера — жечь людей на потолке?

— Может, это у него визитная карточка, типа как у серийных убийц? — примирительно предположил Дин и вдруг умолк и нахмурился: — Мне показалось, или ты сказал "снова"?...

Оказывается, он прекрасно помнил, как именно погибли его (наши!) родители. Помнил, как проснулся среди ночи от криков, помнил полыхающую детскую, обугленную куклу на потолке и отца, который сунул ему в руки барахтающийся свёрток, выгнал на улицу и навсегда исчез с жизненных горизонтов — на что, интересно, он надеялся, оставаясь тогда в горящем доме?

Дальше для Дина всё было просто — внешняя, едва его коснувшаяся суета, сопровождающая любую катастрофу, жалостливые незнакомцы из социальных служб, унылый, но кратковременный казённый быт, папин друг Бобби, возникший из чужого, взрослого мира, вечная охота, вечные дороги, совсем иная жизнь...

Я понимающе кивал и ждал момента, который так и не наступил. Животрепещущую тему пропавшего брата Дин обогнул с болезненной деликатностью. И тогда я попёр напролом.

— Дин, хватит.

Он озадаченно глянул в мою сторону, но не переспросил, и я продолжил:

— Сэмми Винчестер, твой младший брат, писклявый младенец, которого ты вынес из дома и которого тебя никак не могли заставить выпустить из рук, — это же я, дубина! Лоуренс, штат Канзас, второе ноября восемьдесят третьего! Ты сам знаешь, что не бывает таких совпадений. Но если хочешь, могу привести пару-тройку подробностей, которые никакому демону не известны. Я теперь многое вспомнил.

— Не надо, — отрезал Дин, с преувеличенной сосредоточенностью глядя на дорогу. Он, кажется, жалел, что вообще завёл этот разговор.

— У тебя в четыре года была такая дурацкая длинная чёлка, ты с ней смотрелся как девчонка, волосы лезли в глаза. И тогда они были гораздо светлее, чем сейчас, и пропахли дымом, так что ты был совсем не против, когда их состригли машинкой. Вернее, тебе было наплевать...

— Перестань.

— ...потому что после пожара ты ни с кем не разговаривал, даже со мной. Никому ни слова. И с Бобби тоже не разговаривал, когда он за тобой явился, но это было весьма кстати, потому что в приюте он представился детективом и ты, наверное, слил бы ему легенду, если бы не молчал, как рыба...

— Сэм. Заткнись. Пожалуйста. Побудь рыбой.

— ... И, строго говоря, Бобби не забирал тебя из приюта. Он тебя попросту украл. Дождался, когда воспитательница отвлеклась, вывел на парковку, посадил в машину и дал по газам. Ума не приложу, как его не нашли и не арестовали за столько лет... Видимо, поэтому вы постоянно переезжали с места на место, хотя срок давности уже вышел, а административный корпус приюта сгорел вместе со всеми документами в ту же ночь, когда вы пересекли границу штата. Концы в воду... Не думаю, что это Бобби его спалил — вы тогда драпали так, что пятки сверкали. Скорее, Желтоглазый подсуетился. Он почему-то очень не хотел, чтобы ты меня нашёл. Я только не очень понимаю, почему, и почему у меня теперь эти видения, которые всё расставляют по своим местам. Мне ведь не так уж плохо было одному, и я давно забросил поиски...

— Бога ради, Сэм, заткнись!

Дин до предела выкрутил на магнитоле регулятор громкости, и под грохот "AC/DC" разговаривать стало решительно невозможно, но я всё же крикнул:

— Но, знаешь, брат, я рад, что нашёлся!

* * *

Дин красноречиво молчал и так отчаянно сжимал руль, словно Импала была шхуной в бушующем океане, а руль — её штурвалом. Он смотрел только на дорогу, но что-то по-детски обиженное пряталось в опущенных уголках его губ. Может, он в принципе не умел скрывать эмоции, а может, наблюдать их было моей личной привилегией, не знаю, но вскоре, налюбовавшись колебаниями его внутренних весов, измеряющих степени недоверия и надежды, я уснул с усталым удовлетворением человека, который сделал всё, что считал возможным, и которому осталось только гадать, что за рыба клюнет на его удочки, и впервые за долгое время не увидел во сне ровным счётом ничего.

Солнце клонилось к закату, когда меня разбудил жуткий холод и сразу вслед — колючее прикосновение одеяла, которым Дин меня укрывал. Мы стояли на обочине в каком-то безликом городке, и первым, что я увидел, открыв глаза, были совершенно неожиданные инеистые узоры на лобовом стекле.

— Ты всё-таки запутался в карте, чувак? Как нас занесло на Аляску? — поинтересовался я, подтягивая ноги к груди и укутываясь поплотнее. Одеяло кусалось немилосердно, но морозец был ещё злее.

— Какая, на х-хрен, Аляска? — буркнул Дин, лязгающий зубами так неудержимо, что обычная речь ему давалась с трудом. На нём поверх футболки болталась широкая кожаная куртка, явно с чужого плеча. Тепла от неё было немного. — Это Ш-шеффилд, штат-т Техас. И пять минут назад здесь пекло т-так, что мозги п-плавились...

Он ушёл рыться в багажнике, вяло, сбивчиво матерясь, а я осторожно вылез из машины, замотанный в одеяло, как в паранджу, и огляделся.

Не думаю, что в Шеффилде и раньше жизнь била ключом, но сейчас он словно вымер. Окна домов были наглухо закрыты и занавешены, а седая от мороза трава тоскливо звенела на ветру, и только этот едва различимый звук нарушал гнетущее безмолвие.

Дин подошёл и встал рядом, подозрительно шмыгнув носом. Он откопал в багажнике ещё одно одеяло и завернулся в него поверх куртки. Но губы у него всё равно были сиреневые, как у утопленника.

— Что за фигня, С-сэмми?

— Без понятия. Вроде бы солнце ещё высоко...

Он возмущенно насупился и полез было в машину, чтобы включить печку и ехать дальше, но вдруг что-то неуловимо изменилось в пространстве, и нас окатило хлынувшим с небес солнечным кипятком. Воздух мгновенно раскалился до прежней удушливой температуры, оттаявшая трава поникла грязной соломой. Где-то звонко распахнулось окно. Вкрадчиво зашуршали жалюзи. Из-под дощатого крыльца ближайшего магазинчика выбралась мокрая кошка, слегка очумевшая от метеорологических потрясений, и принялась вылизывать облезлый хвост. По стеклам Импалы бойко поползли талые капли.

— Повторюсь — что за фигня? — с чувством произнёс Дин, стаскивая одеяло с плеч и стирая с загривка выступившую испарину. — Чёрт...

— Демон, — поправил я, чувствуя, как пот щекочет спину между лопаток.

Дальше Желтоглазый баловал разнообразием. В Элпайне мы полюбовались висящим в небе расплывчатым колесом — кольцевой радугой, а на безлюдном шоссе за Дель-Рио вдруг забарахлила магнитола и вместо игривого мотивчика "Роллингов" выдала незнакомым, неестественно низким голосом с какой-то назидательной интонацией:

— Подойди и получи то, что заслужил, маленький паршивец... Тремс...

Пошипели и заглохли помехи, и голос повторил:

— Тремс.

А потом безо всякого перехода заиграла прерванная песня про мир, выкрашенный чёрным, и, пока я соображал, что к чему, Дин присвистнул:

— Чувак, это ж "Сияние"!

Были ещё закатные облака, сложившиеся на горизонте в укоризненное Око Саурона, пара таких же, как в Шеффилде, "холодных пятен" (я задолбался то кутаться в одеяло, то обливаться потом, а Дин устал ругаться и только вздыхал) и стадо бугорчатых, скользких жаб, пересекающих шоссе прямо перед бампером Импалы, — но мы уже ничему не удивлялись.

* * *

Пригороды Сан-Антонио были окутаны лиловыми тучами, через которые мы пробирались целый час под щедрым ливнем и громовыми раскатами. Импала жалобно поскрипывала — слишком много испытаний сегодня выпало на её долю, — но всё же размахивала дворниками с похвальным усердием.

— Похоже, у нас нет шансов. Желтоглазый передавит нас, как котят, — безнадёжно сказал я, когда небо, сизое, как свежий фингал, выстрелило предупредительной молнией в дорожный знак, который мы только что миновали.

Дин моих упаднических настроений не разделял. Наоборот, чем ближе становился пункт назначения, тем лихорадочней блестели его глаза, словно предчувствие адреналина открыло у него второе дыхание.

Поля. Предместья. Окраины. Всё — в виде трудноузнаваемых цветных пятен.

— Мой дом, наверное, уже смыло ливнем, — сказал я.

— Выше нос, сопля! — изящно приободрил Дин. — Ничего никуда не смыло. Куда тут сворачивать?

— Хрен его знает. Ни зги же не видно...

Дин пожал плечами, свернул наудачу и от неожиданности едва не вписался в щит с рекламой "Биггерсона".

Впереди простиралась форменная идиллия — пасторальный вечер, тени поэтичной чернильности, один за другим вспыхивающие уличные фонари, влюблённые парочки, щебечущие под придорожными ивами. Детишки на великах. Никаких громов и молний. Ни адской жары, ни мертвящего холода. Пожалуй, тепловато для декабря, но не слишком. Тишина, как в психлечебнице после отбоя.

Жасминовый ветерок этого Плезантвилля овевал капот Импалы, а по багажнику всё ещё колошматил дождь с градом.

— Ничего себе, — изумился Дин. — У вас всегда так уютненько?

Я молча покачал головой. Тогда он подытожил:

— Не к добру это, — и покатил между рядами аккуратных домиков, высматривая среди них мой.

Дом казался пустым. В тёмных окнах не угадывалось ни малейшего движения. Пока Дин вытаскивал из багажника бутылки со святой водой и заряжал солью дробовик, я медленно поднялся на крыльцо и прислушался — внутри еле слышно, шипя и спотыкаясь, играла музыка. Но на стук никто не откликнулся, и я открыл своим ключом.

— Не торопись, — подоспевший Дин отодвинул меня плечом и тенью просочился в приотворённую дверь. — Чисто. Заходи.

В гостиной было темно. Привычные вещи, искажённые мраком, казались неприветливыми незнакомцами. По телевизору сквозь треск помех пробивалась реклама собачьих консервов — я нашарил на диване пульт и заставил экран угаснуть. Чернела холодная пасть камина. Снисходительно улыбались фотографии на каминной полке. Мятые диванные подушки томно раскинулись на полу возле журнального столика с кроссвордом на нём и огрызком карандаша, замершим наискосок на пустых клетках. Равнодушно постукивали стенные часы — стрелки доползли до десяти минут одиннадцатого.

Мы прибыли на поле боя, а противник, похоже, так и не явился.

Я почувствовал себя одураченным. Но Дин сунул мне в руку тепловатую бутыль и велел обыскать второй этаж и, если встречу демона, плеснуть ему в рыло и орать погромче, а если встречу маму, попытаться логически обосновать присутствие в её чистеньком жилище вооружённого, небритого, грязного, абсолютно незнакомого, но чертовски привлекательного мужчины в расцвете сил. Потом хлопнул по плечу и направился в сторону кухни, безошибочно и плавно, словно в беззвучном танце, огибая мебельные препятствия, отводя занавески стволом дробовика и не пропуская ни одного тёмного угла. По сравнению с ним я ощущал себя чем-то вроде рояля в малогабаритной квартире — громоздким и лишним.

Я пытался быть похожим на Дина, но получалось больше похоже на детскую игру в войнушку, а у меня даже в таких играх опыта было кот наплакал. Представьте себе неуклюжего юного лося, который старается незаметно подняться по скрипучей лестнице... с несмелым шепотком "Мама!" миновать тесную, тёмную площадку второго этажа... тихонько отворить дверь своей комнаты, чтобы с замиранием сердца увидеть... просто комнату. Стол, кровать, книги, разнообразное человеческое барахло. Ничего сверхъестественного.

Тут я разочаровался ещё пуще.

Опустив утробно булькающую бутылку — оказывается, всю дорогу я до хруста сжимал её пластиковые бока, — я включил свет и зажмурил один глаз.

Вещи имели вид притворно-невинный. Такое выражение приобретают лица сплетников, когда неожиданно появляется объект их заочных обсуждений. Прохвост-будильник подмигивал секундной стрелкой. Потолок — эшафот моих видений — сиял непотревоженной белизной. Ветерок застенчиво шевелил занавески в приоткрытом окне.

Медленно, как во сне, я подошёл и мазнул пальцем по подоконнику, зачерпнув комочек липкой жёлтой пыли. Принюхался. Отчётливо и терпко пахло серой.

В миг, когда я всё понял, внизу раздался выстрел. Потом — возня, глухой стук и невнятные голоса, мужской и женский. Что-то разбилось. Приглушённо вскрикнул мой брат... Только тогда я сорвался с места, крича "Дин!" вместо "Мама!"

* * *

Они оба нашлись на кухне. В темноте я сначала угадал мать, сидящую за обеденным столом, лицом к двери, потом — распластанного на столе Дина. Один край столешницы больно впивался ему в затылок, другой подпирал колени. Он шумно дышал и дёргался, пытаясь встать, но мог лишь бесполезно сжимать и разжимать дрожащие пальцы. Его дробовик куда-то подевался.

Я щёлкнул выключателем — абажур над столом мягко, наивно засветился изнутри, словно и не подозревая, что мирного семейного ужина сегодня не будет, — и замер на пороге. В том, что касается таких вот ситуаций, я был до ужаса слаб, неопытен и беспомощен и больше всего на свете хотел, чтобы всё это оказалось просто дурацким сном.

— Здравствуй, сынок, — с лёгким укором сказала мама. — Не ожидала от тебя такой подставы. Святая вода, патроны с солью, охотник... Лучше бы и правда подружку привёз.

— С-сэм! — прохрипел Дин. — Она...

— Заткнись, — ласково сказала мама и положила руку ему на грудь. Он вытянулся, задыхаясь. — Тебя никто не спрашивал.

Я, кажется, издал какой-то невразумительный звук, что-то между "Что происходит?" и "Отпусти его!", но она лишь мечтательно произнесла в ответ:

— И правда, что за банальщина — жечь людей на потолке? Может, в этот раз попробуем спалить обеденный стол? Зажарим братишку, как индейку на День Благодарения, а? Главное блюдо праздничного ужина — Дин Винчестер. Что скажешь? По-моему, будет весело!

Её глаза моргнули с еле слышным влажным хлопком, и радужки стали янтарно-жёлтыми. Выглядело это фантастически.

— Что, не ожидал? — спросил демон.

— Предполагал что-то подобное. Что ты сделал с моей матерью?

— С которой?

— Второй.

— Отправил на историческую родину, в Ад... Что, не знал? Она одна из лучших моих подчинённых. Не мог же я допустить, чтобы тебя воспитывал неизвестно кто.

— Но... она же любила меня.

— Это точно. — Желтоглазый сокрушённо покачал головой. — Издержки производства. Я позабочусь, чтобы в Аду из неё эту дурь выбили. Но вернёмся к вопросу о тебе и твоём близкородственном недоразумении...

Дин, ненадолго обретший дар речи, выдал такой цветистый эвфемизм касательно его, демона, гипотетических родственников, что Желтоглазый зажмурился от удовольствия.

— Ты только прислушайся, Сэмми! Вот что значит разница в воспитании!

— Не думаю, что мы так уж сильно отличаемся. В любом случае — что это меняет? Зачем вообще это всё? — я кивнул в сторону примолкшего брата.

Сейчас мне почему-то казалось крайне важным называть его не иначе, как братом, думать о нём как о брате, может быть, даже как-то телепатически внушить Желтоглазому уверенность, что, поскольку Дин мой брат, нельзя причинять ему вред. Но даже мне эта мысль казалась маленькой и смешной — потому что демон и так всё знал, и это знание не мешало ему вдавливать Дина в стол, наблюдая со снисходительным любопытством, как его грязная футболка темнеет от крови — наверняка швы разошлись, вся моя дилетантская хирургия псу под хвост...

Губы у Дина совсем посинели, под глазами легли жутковатые серые тени, словно вся усталость его суматошной жизни разом навалилась на него. Он больше не шевелился, берёг силы, только умоляюще смотрел мне в глаза. Так в видениях смотрели мои матери прежде, чем сгореть.

— Зачем всё? — удивлённо переспросил демон. — Сэмми, я же так старался, чтобы люди держались от тебя подальше, чтобы никто не путался под ногами ни со своей глупой любовью, ни с бессмысленной дружбой, чтобы ты ни к кому не был привязан! Нельзя тебе привязываться к людям, дурачок... Я просто убрал лишних. Только вот этого упустил. — Он легонько ткнул Дина пальцем в бок, и на пальце осталось алое пятно, которое демон брезгливо стёр о Динову куртку. — Ну, не беда, это мы легко исправим, правда, Сэм? Ты свою задачу выполнил, а дальше я и сам управлюсь, спасибо. Ты только близко не подходи — пожарная безопасность и всё такое...

Желтоглазый чуть отодвинул стул, развалился поудобнее и подмигнул, приглашая меня посмотреть, как юркие огненные язычки ползут снизу вверх по ножкам стола.

— Что?... Я... Я не хотел! Дин!

Резиновый воздух толкнул меня в грудь, стиснул и не пустил дальше.

— Пора переходить на тёмную сторону, Сэм, — сказал демон серьёзно. — Как только исчезнет последняя преграда, рухнет последний бастион, ты окажешься там, где должен быть. С нами. Больше тебе некуда пойти. Никогда и нигде ты не будешь своим. А тебе всю жизнь только этого и хочется, правда? Найти своих, обрести семью, вырваться с проклятого необитаемого острова...

Пламя разрасталось, гудя и потрескивая, и уже пробовало на вкус пальцы Дина. Его куртка тлела, распространяя запах палёной кожи.

— Тебе необязательно на это смотреть, — сочувственно добавил демон. — Гореть заживо очень больно, уж поверь. Мы в Аду знаем толк в боли.

— Звучит как рекламный слоган, — с трудом сказал я. И закрыл глаза.

Смотреть и в самом деле было необязательно, раз уж я не мог вмешаться, не мог даже шагнуть дальше этого чёртова дверного проёма. Но мысли в голове кружились неуместные — о том, что к демонам я не примкну ни в коем случае, и если меня сейчас не убьют, придётся возвращаться в Стэнфорд, в пустую квартиру, где в кухне только один стул, одна кружка и одна ложка, и так будет всегда, и будет вечно молчащий телефон, и вечные прочерки в анкетах, и на всю оставшуюся жизнь — память о том, что из всей семьи у меня оставался один брат, но и того я не смог сберечь...

— Сэмми!

Крик получился слабым, сиплым, полузадушенным — скорее стон, чем крик, — и наверняка отнял у Дина последние силы. Но это подействовало.

Я вздрогнул и открыл глаза. Огненное марево дрожало над столом, Дин лежал словно на погребальном костре. Дрогнул раскалённый воздух, и всего на секунду демон ослабил хватку, но этого мгновения хватило, чтобы я сбросил оковы и рванулся вперёд, чувствуя, как поднимается изнутри чёрная, уродливая ярость, мой адский пёс, рвущийся с цепи, единственное моё оружие и проклятие, как ненависть застилает глаза, и как тонко от неё звенит в ушах... Я перестал быть собой и потерял счёт секундам. И, кажется, кто-то другой, отделившийся, видел моими глазами, как демон вскакивает и отступает под напором моей ярости и как пятится, гаснет укрощённое пламя.

Под абажуром звонко лопнула лампочка, на Дина посыпались осколки, и тьма, ликующая, освобождённая, вползла в дом.

Этой тьмой был я. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким всемогущим. Никогда в жизни мне не было так хорошо.

Желтоглазый отступал, пока не упёрся спиной в стену между окном и холодильником. Его глаза изменили цвет, на мгновение в них мелькнула растерянность, а потом он запрокинул голову, и густой чёрный дым, вырвавшись из глотки, заметался под потолком, сбрасывая с верхних полок дешёвые мамины вазочки, и наконец, найдя выход, исчез в приоткрытом окне. Опустошённое тело осело на пол, неуклюже подвернув левую руку.

И вдруг стало очень тихо. Только капало молоко из опрокинутой бутылки, и хрипло, прерывисто дышал Дин — слава богу, живой. У него обгорели волосы на голове, и кисти рук были серьёзно обожжены, а футболка так потемнела от крови, что я боялся даже представить, насколько всё плохо. Но всё-таки он был жив.

Я осторожно обнял его и стащил с обугленного стола, ножки которого тут же подломились. Остатки столешницы рухнули, едва не придавив мне ногу. В кармане куртки у Дина уже бог знает сколько времени надрывался сотовый, и я решил, что это Бобби, это точно должен быть Бобби, больше некому, и что я ему скажу, как я объясню, что Дин не может взять трубку, потому что он без сознания и это моя вина, мне нужно отвезти его в больницу, и он ужасно тяжёлый, поэтому я тоже не могу взять трубку, так какого чёрта этот телефон всё звонит и звонит, не зная, что моя голова — резиновый шар, наполненный болью, и я от всего этого скоро с ума сойду...

Тут мама приподнялась, уставилась на нас недоумевающим взглядом — дикое, должно быть, зрелище, — и, прищурившись, спросила:

— Кто-нибудь видел мои очки?

Мне никогда не нравились фильмы, в которых монстры набрасываются на людей из темноты. Или, скажем, улыбчивое многодетное семейство въезжает в старый дом с богатым событиями прошлым. Или девочка покупает на гаражной распродаже шкатулку, которая никак не открывается и, казалось бы, какой от неё толк в таком случае, но маленькой дурочке нравится узор на крышке... В таких фильмах с самого начала ждёшь, когда монстр высунет из-за угла уродливую морду, и вздыхаешь с облегчением, когда это всё-таки происходит.

Но, видимо, под моей кроватью обитали особенные чудовища и ждали своего часа, потому что в самом страшном сне мне не могло присниться, что я и сам — чудовище, воспитанное демоном. И в том, что я понял это именно сейчас, был оттенок какого-то адского издевательства.

В переполненном приёмном покое мигали лампы. Боль пульсировала в такт. К кофейному автомату выстроилась очередь, я был в ней пятым. Все пластиковые кресла вдоль стен были заняты молчаливыми, угрюмыми людьми. Одна женщина тихо плакала, закрыв лицо руками, а её муж наседал на регистрационную стойку, выпытывая у дежурной медсестры судьбу своей дочери, сломавшей руку. Медсестра повторяла, как заведённая: "Ждите, сэр, ждите, ждите..." Но мужчина шумел и чего-то требовал.

Стены были выкрашены в весёленький фисташковый цвет — как уверял плакат на стене, белизна больничных покоев угнетающе действует на психику пациентов. Не знаю, как насчёт пациентов, но люди в приёмном, несмотря на эту весёлую раскраску, выглядели довольно угнетённо, а у меня в глазах плавали безумные фисташковые пятна к тому времени, когда ко мне выпустили Дина — потрёпанного, перебинтованного и по уши накачанного обезболивающим. Его сопровождал неопрятный бородатый мужик с подозрительным взглядом.

— Сэм, это Бобби... Бобби, это... э... Сэм. Да, точно... — сказал Дин заплетающимся языком и мечтательно улыбнулся.

— Знаю. Мы говорили по телефону, — буркнул этот Бобби. И я, невольно излучая телепатическое дружелюбие, протянул ему один из двух кофейных стаканов, которые держал в руках.

Это было похоже на знакомство с родителями подружки — ты цепляешь на физиономию подобострастную улыбку и лезешь из кожи вон, чтобы им понравиться. Разница состояла в том, что с родителями, как правило, не знакомятся в больничном коридоре, а подружка при этом не раскачивается, как тростник на ветру.

Но Бобби стакан принял и даже как-то неуловимо изобразил одобрение, так что я успокоился.

— Смотри, Сэмми, у меня перчатки, как у Микки Мауса! — сообщил Дин, гордо показал руки — они были так плотно обмотаны бинтами, что пальцы не сгибались, — и тоже потянулся за кофе этими своими клешнями. Запавшие глаза, опалённые брови и неровная сизая щетина на голове придавали ему неприятное сходство то ли с узником концлагеря, то ли с ожившим мертвецом. Тем не менее, он пребывал в прекрасном расположении духа, и я надеялся, что у той дури, что плавает в его крови, достаточно длительный срок действия.

— Чувак, ты и так под кайфом, зачем тебе ещё кофе?

— А тебе жалко для брата? — возмутился Дин. — Зануда...

Он шатнулся вперёд, и Бобби схватил его за талию.

— Потише, ковбой. Эй, как тебя... Сэм, помоги-ка мне. Надо отвести его в машину.

— Его разве не оставят в больнице?

— Зачем?

— Он же на ногах стоит с трудом. Как его вообще выпустили?

— Я попросил — и выпустили. Некогда по больницам разлёживаться. Да и со страховкой у него проблемы.

— Но...

— Заживёт, как на собаке! — провозгласил очухавшийся Дин. — Нам ещё демона ловить надо!

Несколько человек из очереди посмотрели на него с сочувственным любопытством.

— Вот поэтому и не стоит здесь задерживаться, — нервно сказал Бобби. — Ещё в психушку упекут...

Дин закивал с таким энтузиазмом, что опять чуть не упал, и мне пришлось согласиться.

Со всеми предосторожностями мы уложили его на заднее сиденье Импалы, где он счастливо вздохнул, пожелал нам спокойной ночи и тут же захрапел, а сами сели вперёд, и я свистящим шёпотом поведал Бобби обо всём, начиная с моего последнего видения в Пало-Альто.

— Значит, ты видел то, что показывал Желтоглазый? — уточнил он. — Это была типа приманка?

— Да. До сих пор стыдно, что купился.

— Парень, ты только что узнал, что твоя приёмная мать была одержима сначала демоном-нянькой, а потом — демоном, убившим твою настоящую мать. После такой Санта-Барбары вполне простительно слегка запутаться. У тебя сегодня вся жизнь перевернулась... Кстати, в больнице я заскочил повидаться с... той женщиной, которую ты считал приёмной матерью. Жаль огорчать тебя, Сэм, но она тебя совершенно не помнит. Для неё сейчас октябрь восемьдесят третьего, и она спрашивает, куда подевался её костюм ведьмы и друзья, с которыми она отмечала Хэллоуин, и что за голимую наркоту в этот раз ей подсунул Чико, и почему она выглядит как пятидесятилетняя тётка, хотя ей всего двадцать шесть... В общем, её переводят в психиатрическое отделение. Матери у тебя больше нет. Сочувствую.

У меня что-то оборвалось внутри, и горячие злые слёзы навернулись на глаза.

Это было хуже, чем если бы она умерла, как та, первая.

Только не реви, Сэм, не будь ребёнком...

Дождавшись, пока я справлюсь с собой, Бобби сказал:

— Дин что-то плёл про то, что он выжил только благодаря тебе, что ты изгнал демона. Это правда?

Я вспомнил, как давным-давно, полтора месяца назад, к моему виску прижималось дуло пистолета и Дин точно так же холодно-подозрительно вглядывался мне в глаза, выискивая в них подтверждение моей принадлежности к чудовищам.

— Хотел бы я, чтобы всё было так просто: бросил на демона сердитый взгляд — и он удымил в форточку, — сказал я как мог простодушно. — Но на самом деле я стоял столбом, как последний идиот, смотрел и ничего не мог поделать, а потом Желтоглазый просто взял и смылся. Может, ему надоело... А Дин под кайфом и не такого мог наговорить, вы же понимаете...

— Что-то ты темнишь, Сэм.

Бобби ещё с минуту сверлил меня пристальным взглядом, пока я не почувствовал себя горящим на адской сковородке. Он не поверил ни одному моему слову.

— Дин считает, что ты его брат, — сказал он наконец. — Не знаю, так это или нет, но мне одно ясно — ты не демон. Я плеснул святой воды в твой стакан, пока мы шли к машине.

— Так вот почему у меня кофе так быстро остыл...

— Я не собираюсь его разубеждать. Среди экстрасенсов тоже попадаются хорошие парни. К тому же, ты действительно можешь оказаться тем самым Сэмом Винчестером. Но даже если так — чую, с тобой будет ещё уйма хлопот. У Винчестеров ничто и никогда не бывает просто.

— Вам виднее, сэр.

— Я бы сказал, что буду присматривать за тобой, но никто не справится с этим лучше Дина. Так что садись за руль, парень, и поворачивай обратно в свой Стэнфорд.

— Но...

— Демоном я сам займусь. А вам, балбесам, надо сначала доучиться. Может, вы когда-нибудь всё-таки решите стать нормальными людьми.

— Но Дин...

— Да-да, знаю, он каждый раз, как сессия начинается, колледж бросает. И ничего, не бросил же!

— Но охота...

— Не твоя забота, Сэм.

— Вот тут я даже не знаю, что возразить.

— Вот и не возражай, сопляк.

Напоследок он одарил меня ещё одним испепеляющим взглядом, вылез из машины, пересел в свой ржавый "мустанг" и удалился под сварливый скрежет авторухляди.

Я пересел на водительское место и обернулся.

В полутьме руки Дина белели, как две подстреленные птицы.

— Ну что ж, — сказал я. — У меня больше нет матери, зато есть на всю голову шизанутый старший брат, самый лучший на свете. Придётся как-то с этим жить... Погнали?

Когда я выруливал с больничной стоянки, Дин заворочался на заднем сиденьи, отчётливо произнёс: "Грёбаные пони! Сэм, посмотри!" и засмеялся во сне.