Чувство острова (джен)

Прошлой ночью мне снова приснился тот безликий тёмный кошмар.

Кажется, я даже позорнейшим образом заорал и подскочил в постели, весь в слезах, тщетно ловя за хвост сон, ускользающий в мутном водовороте беспамятства. Как в детстве. Только на сей раз рядом не было никого, кто отворил бы дверь спальни, сел рядом и обнял, ни о чём не спрашивая, как делала мама все эти годы.

От Аляски до Мексики и от Тихого океана до Атлантического у меня не было ни единой родной души, кроме неё, и вот теперь я сидел в тёмной комнате, совсем один посреди душной калифорнийской ночи. В тот момент мне как никогда казалось, что поступить в колледж так далеко от дома было худшей идеей в моей жизни.

Эти кошмары и вопли повторялись, сколько я себя помню, каждый год, в одну и ту же ночь со второго на третье ноября. Я заметил хронологическую закономерность только лет в десять, прицепился с расспросами, и мама нехотя поведала, что именно в эту ночь сгорел мой дом и мои настоящие родители погибли. Такие дела.

Я не помню пожар и не помню тех родителей. Возможно, они любили меня, а я — их, но после их смерти это перестало иметь какое-либо значение. От моей жизни осталось только то, что рассказала приёмная мать — а она тоже не очень-то много знала. Она была уверена, что меня до сих пор преследует та ночь в ноябре, и все психотерапевты, которых я в детстве долго и безуспешно посещал, были с ней согласны, все считали, что это из-за пожара я просыпаюсь раз в год с криками ужаса и, если заставить меня его вспомнить, то я чудесным образом исцелюсь. Но никто так и не сумел вытащить из моей памяти хоть какие-нибудь благотворно влияющие на психику подробности. А жаль — было бы любопытно узнать, что именно стряслось в том коротком «тогда»...

Мне были известны только самые скудные подробности, неохотно выданные мамой и социальной службой.

Я родился в Лоуренсе, маленьком скучном городке в штате Канзас, моя семья была самой обычной семьёй, и у меня был старший брат. Когда дом сгорел, мы оба попали в приют, но я там не задержался — младенцев разбирают быстро. Провернулись неумолимые шестерёнки государственной машины — и наши с братом пути безнадёжно разошлись. Я смутно помнил беспокойного парнишку, который всё норовил подержать меня на руках, что-то показывал и болтал без умолку, — и на этом всё.

Я по нему не скучал.

* * *

«Вспоминай, Сэмми», — просили приёмная мать и приёмный отец, которым до смерти надоели ежегодные ночные пробуждения. Я их понимаю — не каждый хочет иметь ребёнка-психа. Возможно, им стоило усыновить кого-нибудь другого. Например, моего брата.

«Тебе нужно просто вспомнить», — советовали знатоки человеческих душ, искренне пытавшиеся меня вылечить. И я, как примерный мальчик, послушно старался вылечиться. Ничего не получалось. Я часами сидел в их строгих кабинетах, болтал ногами и скучал.

«Хорошо тебе — всего-то и надо, что вспомнить какой-то несчастный пожар», — завистливо вздыхал один мой приятель, с которым я познакомился в очереди к неврологу, когда нам было лет по двенадцать. Он страдал эпилепсией, grand mal, и страшно боялся когда-нибудь остаться один во время приступа — он был уверен, что непременно подавится собственным языком, кто-то его этим здорово напугал. Впрочем, у него было четыре старших сестры, и уж что-что, а одиночество ему не грозило.

Кроме этого странного парня, больше друзей у меня не завелось. Те, кого прибивало к моим берегам каким-то случайным ветром, быстро исчезали, а новых я не искал. Мама боялась, что когда-нибудь я останусь совершенно один, и так и случилось в конце концов — отец ушёл из семьи, я уехал в Калифорнию, а она осталась в Сан-Антонио, и всё, что мы могли предложить друг другу — лишь телефонные переговоры, довольно посредственный суррогат общения.

Наверное, мне тоже стоило бояться одиночества, раз уж я оказался таким неправильным, но я считал, что второе ноября — это проблема, с которой я вполне могу справиться сам, спасибо, хватит с меня обследований, тестов, задушевных разговоров со светилами детской психиатрии и шепотков «Смотри, фрик идёт!» в толчее школьных коридоров. Достаточно, дальше я сам.

Лёжа в темноте спальни после очередного кошмара, я зажмуривал глаза и изо всех сил старался вспомнить. Ничего. Стена. Слепое забвение. Тупое тёмное ничто.

Так прошла ночь.

* * *

Наутро я сидел в парке перед корпусом юридического факультета и придумывал синонимы к слову «безумие».

Сойти с ума. Рехнуться. Сбрендить. Спятить. Поехать крышей. Тронуться умом. Потерять рассудок.

На скамейке напротив и чуть в стороне кудряво-рыжеволосая девушка со скучающим видом листала дамский роман в аляповатой обложке. Солнце просвечивало сквозь пряди её волос. Она была похожа на одуванчик.

Разноцветная клумба за её спиной источала удушливо-слащавый яд, а за моей спиной простирался газон, и оттуда, к счастью, не доносилось ничего, кроме дурацкого гогота какой-то компании, устроившей пикник. К счастью — потому что под моим черепом словно камни перекатывались — наверное, от недосыпа. Вчера ночью я никак не мог заставить себя снова уснуть, всё лежал, пялился в пустоту и придумывал то, что никак не мог вспомнить. Один и в темноте — я никогда не чувствовал себя настолько чужим для всего человечества, настолько одиноким, больным и уязвимым.

Радовало одно — теперь можно забыть о кошмаре на целый год, до следующего второго ноября.

Предгрозовая духота сдавливала горло, солнце пекло так, будто завтра собиралось погаснуть и хотело напоследок отдать весь жар, накопленный тысячелетиями. Тяжёлый воздух пропитался смесью цветочных ароматов — чёрт побери, неужели это всё должно так буйно цвести в ноябре?

От проклятого запаха тошнило, и так хотелось тишины, хоть немного тишины, пожалуйста, неужели это так трудно?

Сумасшествие. Невроз. Расстройство...

Наверное, стоило уйти оттуда и спрятаться в каком-нибудь тёмном углу, но мне уже казалось, что мой бедный череп взорвётся, как только я встану, лучше переждать. Обыкновенная мигрень, подумаешь...

Рыжая девчонка вдруг вскочила — взметнулись кудряшки, всплеснул подол голубого платья, — пронзительно крикнула:

— Дин! — и, глядя поверх моей головы, бешено замахала рукой кому-то. Потом преспокойно уселась дожидаться, пока к ней подойдёт тот, кого она звала, а это оглушительное «Дин!» засело у меня в голове, как серебряная пуля.

Я поморщился и сдавил виски. Какой, однако, противный голос у этой девахи...

Слева мелькнуло белое. Рослый, плечистый парень в белой майке и потёртых джинсах неторопливо прошагал мимо меня. Я увидел его коротко стриженный русый затылок и покрасневшие на солнце плечи и решил, что он, видимо, из той горластой компании, что гоняет фрисби за моей спиной. Двигался он плавно, как большая кошка, и, если бы обернулся, моему взору наверняка предстала бы самоуверенная физиономия одного из местных нагловатых мачо, из той категории обделённых мозгами парней, что в школе развлекаются исключительно лапаньем девчонок и травлей ботаников, а потом ухитряются поступить в колледж со спортивной стипендией. На своём веку я знал не один десяток таких и теперь поймал себя на том, что сверлю взглядом его аккуратный затылок с ненавистью завзятого школьного аутсайдера. Странно, в школе меня не так уж и доставали...

Тем временем мистер Спортивная Стипендия добрался до своей громогласной подружки и плюхнулся на скамейку рядом с ней.

— Привет, детка. Заждалась?

Я уже не смотрел в их сторону, но этот мягкий, мурлыкающий голос пробрался издалека в мои уши, прямиком в мозг, и что-то ожило и забилось в тех клетках памяти, где прятался мой вечный кошмар. Нудная полумигрень превратилась в адскую боль. Перед глазами заплясали белые мушки.

— Эй, с тобой всё в порядке? — донеслось из белого тумана, который сгущался вокруг. Парень и рыжая девчонка смотрели на меня, и я хотел было улыбнуться, сказать, что всё хорошо, спасибо, оставьте меня в покое... Но успел только подумать, что я, кажется, в обморок падаю. У них на глазах. Этот неловкий момент...