В Пизу (джен)

Если бы кто-нибудь спросил Машу, когда нужно писать, ответ был бы простым и безумно детальным.

Писать нужно, когда полуживой приползаешь от психолога и понимаешь, что, если не напишешь сейчас, забудешь шикарнейшие идеи к чёрту. В такие моменты обычно старый комп орёт на весь дом, потому что ноут ты решил оставить в общаге, и вообще у тебя каникулы и одна пересдача по основному предмету. А ещё сообщения «вконтактике» приходят с опозданием, и нажатие пробела вызывает непонятную жёлтую полосу через весь текст, потому что драйвера на этом компе не установлены с тех пор, как тебе купили ноут, и ты заебался вечно нянчиться с этим компом и его вечно отсутствующими библиотеками диэльэль и прочими интересными вещами. Писать нужно, когда тикетпро не находит мартовский турнир по грэпплингу, бабка задолбала своими внезапными появлениями, кот накормлен вискасом, а на скрипучей кровати лежит недочитанная новая книга Бахаревича. Писать нужно, когда детали не приходится придумывать, а только лишь записывать, потому что это проще, да и не нужно притворяться. Впрочем, все и так верят, когда ты пишешь о любви, о том, чего не знаешь, а значит, талант, какой-никакой, у тебя всё-таки есть. Писать нужно, когда ты просто не можешь иначе.

Маша включает музыку, параллельно отвечает «мир летит в Пизу» на сообщения подруги про её очередного знакомого сварщика, который «вот я вообще не одной не прочел, я не могу книги четать», улыбается и в который раз задаётся вопросом, чего вообще ждут умные люди от паблика знакомства «вконтактике». А ещё в ворде две тысячи третьего года количество слов в документе в какие-то далёкие дали засунуто. Тут должен быть грустный смайлик.

Писать нужно, когда ты сам себе королевство кривых зеркал, и когда диалог с собой — второй твой диалог в списке диалогов, а стикер выхухоль — просто вся твоя жизнь в одной картинке. Маша ухмыляется оторванной лапе ластика-льва и всё пытается избавиться от потока деталей и перейти к сути. Получается не очень.

Ладно, временные рамки установлены, привязка к реальности уж слишком сильна, теперь можно волшебным образом перенестись в абстрагированное нечто и пообещать себе, что этот текст будет опубликован только, когда совершенно будет тебе безразличен. И хватит писать от второго лица, блин! Придумай название лучше. Блин, ты же всё это серьёзно выкладывать собираешься?..

А тем временем очередной (позже об этом) сварщик «я просто засыпаю, когда много читаю», и ты прикинул, что нецензурная лексика как предупреждение, несмотря на всю невинность и — блядь — биографичность, всё же понадобится, впрочем, во второй причине, собственно, и кроется самый аргументный аргумент для произнесения «сукабля-а-а».

Итак, чем дальше, тем шире зевает спящий на диване кот, который недоволен твоим музыкальным вкусом, точнее, его проявлениями во время его царского сна, тем сильнее ты убеждаешься, что жизнь у тебя, вообще-то, пиздец интересная, раз ты так много ещё не сказал, не перешёл ещё даже к сути, а уже решил к иксам снести этот документ, как только вдоволь насублимируешь.

Впрочем, не снесёшь же.

Попробуешь оформить как можно оформительнее, будто препод по предпринимательству, рассказывающий про принцесс, проверять будет, и отправишь в сеть, потому что — почему нет. И сейчас та самая подруга отправляет тебе целующийся смайлик, потому что ты скачал ей книгу и скинул и в нужном формате, ты судорожно ищешь подходящий стикер и вспоминаешь, что собирался абстрагироваться, но что-то как-то нет, и всё-таки не нужно сие выкладывать в сеть, как и стихи твои.

А писать от второго лица сложнее всего. Потому что, если читатель не проникнется, он пошлёт тебя со всем твоим творчеством ещё на втором абзаце. Потому что ты, как читатель, делаешь именно так. Тебе вообще кажется, что «пойнт оф вью» — это ерунда в девяноста процентах случаев, и писать его надо уметь, а третье лицо — наиболее оптимальный вариант, собственно, почему ты был уверен, что стихи не твоё — потому что писать стихи от третьего лица у тебя не получается. Сейчас и в прозе на второе конкретно так сбиваешься. Совсем приобрёл себя.

И всё-таки попадёт сие в сеть.

Всем же так интересно читать будет, что кота зовут Тибальт, что о бабкину клюку ты спотыкаешься, что книга Рубиной второй месяц лежит на столе, а мать обладает дурной привычкой читать твои тетради, а потом звонить тебе в одиннадцать утра в истерике и уверенности в том, что ты решил самоубиться. А ты ведь всего лишь спишь на любимой общажной кровати в одиннадцать утра в пятницу на каникулах после вчерашней загульной ночи в англофандомной NC до четырёх, и потому не ответил после первого звонка — не слышал. Ну, ещё ты не любишь отвечать на тупые вопросы из серии «что ел, что делал», ведь врать ты не любишь, а правду слышать матушка не желает.

Ой, совсем засублимировался ты тут. Баран. Превратил интересную историю в дневник, который никто не спалил бы как собственно дневник, если бы ты только что не напечатал это предложение, которое не уберёшь же, не уберёшь, потому что всегда считал первую мысль самой верной и естественной, а значит правдивой. Искусство подражает жизни, верно? Вот и подражай. Пальцы сводит от непривычно высоких клавиш, на ноуте-то все низкие. Думай о том, как кто-нибудь пробьёт себе лоб, читая это, и подпевай «социалке» обе-река. Хэй, в этом и суть сублимации! Ты всё делаешь правильно. Негрустный смайлик.

«Се, — говорил он, — и адских нор глубина

рядом с тобой не пугает меня.

И на что мне Его дары,

когда здесь, в норе,

я лежу меж твоих ушей?

И на что мне заботиться о душе?

Меж твоих зубов нет бессмертней моей души».

И, залипнув, на Линор Горалик «Как в норе лежали они с волчком», Маша собирается сейчас наконец написать что-то о себе, чтобы отрицать это потом. Разве мы все не пишем о себе, о чём и о ком бы ни пытались писать?

* * *

— Слушай, а ты когда пишешь вот это вот весьма оригинальное и похожее на роман в романе, вспоминаешь кровавый подбой и мнишь себя гением, да? — дружелюбно подъебнула соседку по комнате Женя.

— Естессна! — улыбнулась Карина.

Ну не говорить же, в самом деле, что без этой писанины она давно бы запуталась в себе и вообще во всём. А так всегда перечитать можно, переосмыслить, взглянуть свежим взглядом, когда эмоции уже отпустили, и всё равно продолжать утверждать, что тавтология тут везде для пущего эффекта, а не потому, что баран.

Да и всегда приятно вспомнить, как голая задница прилипает к табуретке.

О, и юмором своим божественным лишний раз насладиться можно.

— Гоу в субботу на «Динамо-Минск — Виктория-Пльзень»? — спрашивает Женя, хотя знает ответ. И да, она не орёт «какого хрена голая задница?!» только потому, что обыкновением прилипать к табуретке Карина наслаждается лишь в родных краях. В родном гнездишке, то бишь.

— Гоу, — лаконично отвечает Карина, не отрываясь от клавиатуры. Ей, впрочем, пофиг, куда идти, лишь бы с кем-нибудь, лишь бы с Женей. Да и почему бы не пойти?

— В Борисов?

— Если ты всё организуешь, я составлю тебе компанию.

— Океюшки.

Общажная кровать поскрипывает в ответ на ярый энтузиазм как-нибудь попасть в Борисов в эту субботу и вернуться живым, но не потому, что объёмы энтузиазма излишни, а потому, что матрас, по сути, на двух дохленьких фанерках лежит, чего уж ждать.

Когда студенты смиряются с бедностью бюджета БГУ, они всегда недооценивают эту бедность. Это Женя и Карина могли бы пропеть в холле пятого этаже общаги хоть восемь раз подряд.

Женя упорно ищет возможности и достаёт знакомого слесаря-сварщика-админа-футбольного-паблика вопросами безболезненного и желательно волшебного бесплатного перемещения двух невинных тушек среди кучи сорокалетних мужиков в Борисов. А Карина всё мучает клавиатуру. И от музыки на повторе уже начинает подташнивать, совсем как от маршруточного путешествия домой. А ещё дописать бы это прямщас, прям сразу и быть свободным. Но спать хочется безумно, а ещё хочется не потерять эту лёгкость, с которой только что накатал годную и палевную тысячу слов за пару часов, хочется рассказать обо всём, хочется ярких деталей, и не забыть описать эту треклятую внешность, ибо оридж же, нельзя без описания внешности, именами не обойдёшься.

Карина пока придумала только оригинальный безумно способ упомянуть свою-то-есть-главной-героини светловолосость — пожаловаться на вечные вопросы новых знакомых, почему же это злодейка-судьба так распорядилась, что её, при её-то пепельных прядях и светлых-светлых до жуткой прозрачности глаз, назвали Карина, а не Света.

И ровно на этом моменте Карина устала и решила дописать как-нибудь потом.

В голове клубилось-роилось так много деталей, что не хотелось упускать, но и спать хотелось жутко, поэтому приходилось лишь сетовать на то, что не робот. Что запомнить получится, то и останется на жёстком диске.

Быстро заснуть, конечно, не удалось.

— На меня опять нахлынули воспоминания, — достаточно громко произнесла Карина, чтобы привлечь внимание вежливо (при выключенном свете в честь гордого желания соседки лечь пораньше) задрачивающей в соцсети на соседней кровати Жене.

— Я слушаю, — с готовностью отозвалась та и мигом отложила мобильный, а вместе с ним и кавалеров из пабликов знакомств.

— У одной моей одноклассницы умерла мама. Это было уже после окончания школы, но до окончательного укоренения в студенческой жизни. Наш класс не был дружным, но встретиться, скинуться и отнести скинутое мы договорились. У меня не получалось. Я просила заложить за меня. И всё было бы хорошо, но в электричке я каким-то макаром столкнулась с этой одноклассницей.

— Неловко, — довольно отрешённо, но вместе с тем заинтересованно прокомментировала Женя, и Карина могла бы поклясться, что если бы не было темно, она могла увидеть, как блеснули её кошачьи глаза. Нет, не зелёные. Обычные карие глаза с широкой окружностью у границы радужки. Но разрез глаз кошачий.

— Мы делали вид, что не видим друг друга. Я узнала её по профилю и уткнулась в телефон. Она искала место, и когда я подняла взгляд и заметила, что она старательно не смотрит в мою сторону, поняла, что она тоже меня узнала. Она села спиной ко мне почти в центре вагона — я была у дверей, подальше от людей, — и я могла очень хорошо видеть её макушку и плечи. Народу было на удивление мало.

Женя молчала, но было ясно, что она слушает, и в этом была прелесть.

— Знаешь, вот я сидела и смотрела на её макушку, на то, как время от времени она опиралась локтём на окно, как просто прислонялась головой к стене вагона и смотрела на пробегающие мимо поля и леса… Эпичненько так звучит, я осознаю, можешь не скрывать свою улыбку! Во-от, теперь я продолжаю. Итак, я смотрела на неё и первое время пыталась понять, почему мы встретились в вагоне, почему оказались в одном. Случайность? Я в случайности не верю, ты знаешь. И в предрешённость не верю тоже. Пожалуй, верю в то, что всё это кому-то да нужно, раз всё же есть. Первые минуты мне хотелось исчезнуть и магически телепортнуться в Минск, потому что я даже в соцсети не написала ей, что сочувствую, сожалею и т.д. и не отписалась, что скидываться буду там, где она могла бы прочесть. Что она думала о моих моральных качествах? А кто его знает. Это сейчас я понимаю, что пох ей было. Вот правда — пох. Но тогда мне хотелось подойти и что-нибудь сказать, чтобы загладить свою вину негласности. Хотелось утешить, обнять, предложить послушать, иным способом я помочь не могла никак, но я понимала, что в вагоне вести задушевные беседы не очень, да и никогда не дружили мы с ней, чтобы у неё хотя бы возникло желание поделиться. У меня, например, никогда не возникает желание делиться болью, это меня добьёт когда-нибудь, но я всё коплю в себе. Что-то вырывается только, когда меня конкретно так носит, и я чувствую себя в безопасности, а рядом люди, которым я доверяю.

Негромкий голос был бесстрастен и довольно сух, но всё же за ним угадывались эмоции. Женя умела это. Не сказать, что она никогда не жалела о том, что стала доверенным лицом очень закрытого человека и тем самым обрекла себя на выслушивание эксклюзивных страдашек, а значит, и на спасение утопающего в одни собственные руки, но ей почему-то очень хотелось понимать Карину, и она слушала внимательно.

— И знаешь, что забавно? Первое, что я подумала, когда увидела её в десятом классе в первый раз, было: «Она похожа на Кортни Кокс». Я ей так и не сказала этого, хотя периодически возникало желание. Те же, казалось мне, жесты и мимика, скрашивали далеко не точное внешнее сходство. У Кортни нос тоньше и менее прямой, наверное, я сейчас уже даже и не вспомню. Я была действительно впечатлена этой похожестью. Но помнила, что не всем нравится, когда их с кем-то сравнивают, желая сделать комплимент, но тем самым лишая индивидуальности. Я молчала и восхищалась. А ещё забавным было то циничное любопытство, с которым я буравила взглядом её макушку. Знаешь, это, наверное, потому, что я пишу. Мне хотелось представить (ни в коем разе не ощутить, конечно!), каково это: смиряться со смертью самого близкого тебе человека, когда вокруг всё кричит и пищит. Ну, фигурально, конечно. Мне хотелось понять, о чём она думает, когда косится на двух парней, рьяно обсуждающих компьютерную игру, когда у неё вот умерла мама и хочется, наверное, заорать и заплакать, и уведомить всех, что нечего веселиться в её присутствии. Мне хотелось понять, что о матери она вспоминает, что старательно вышибает из памяти. Думает ли она вообще о матери или просто смотрит на поля и забывает. Мне хотелось пройтись с ней по платформе и извиниться за отсутствие словесных сожалений и, может быть, дать их, предложить послушать её, и, может быть, отвести к себе в общагу тайно и благородно, чтобы проговорить с ней всю ночь. Чтобы ей стало легче от высказанности. Мне почему-то казалось, что ей не было бы сложно говорить со мной, что мой благородный порыв был бы оценён по достоинству, а не недоумением. Но она вышла на станции, что раньше моей, и ничего этого, к счастью, как я понимаю теперь, не случилось. Я смотрела ей вслед из окна вагона. Потом долго думала об этом. До конечной станции.

— Гм.

— Я всё думала об этом и смотрела в окно на людей, подходящих к электричке. Они все избегали моего пристального взгляда сверху. Глухонемой, продающий картинки-иконки, указал мне на упавший шарф, тронув мою грубо положенную поверх другой в лучших традициях десантников в тяжёлых ботинках и не лучших традициях милых полных девушек-первокусниц ногу. Я сначала недоуменно вытащила наушник из уха и вопросительно взглянула, потом улыбнулась и поблагодарила. Он что-то показал руками (вертикальные волны), а потом улыбнулся мне и показал большой палец. Я почему-то приняла это за комплимент. Впервые захотелось что-нибудь у него приобрести, даже вопреки собственному атеизму. Литр апельсинового сока, выпитый ещё в районе четвёртой станции, то есть минут сто двадцать шесть назад, требовал внимания, но я же как раз после выхода одноклассницы освободилась от неловкости в ущерб совести и никак не могла это принять и понять. Кто-то когда-то будет фапать на мой слог, а размышления меня убьют.

— Я постараюсь тебя спасти.

Карина улыбнулась открыто и широко.

* * *

Маша всё думала о необходимости записывать некоторые детали. Чем больше деталей, тем правдивее история. Но раз уж она убедилась, что пишет о себе и для себя, то все ли детали нужно записывать? Всё ли она хочет помнить.

По всему выходило, что не всё.

Например, отношение человека к тебе легко определить по простой реплике, а потом отрицать это и страдать, желая, чтоб тебя пожалели. О, в этом Маша была мастер, как и большинство людей.

Но если она решила, что пишет о себе и для себя, есть ли смысл затирать всю грязь, что так и хочет вплестись удивительным соответствием в текст? Да, смысл есть. А вот имена заменять глупо было. Вся правда в деталях, а не в именах.

Разве имена расскажут, как одна девушка рассказывает другой об эпичном походе на футбол в компании болельщиков со стажем?

«Женя размахивает ладонями и эмоционально говорит и вдруг резко поворачивается к идущей рядом Карине и едва ли не касается своим носом её носа, приговаривая: „И вот так он сделал!“. Карина задерживает дыхание и невольно отшатывается, широко раскрыв глаза с широкими зрачками. Женя повторяет жест, и Карина снова чувствует её дыхание на своём лице, так близко, так близко… Она даёт мысленную команду не отстраняться и пытается не наклонится вперёд. Хочется очень. Третьего раза не случается ни сейчас, ни когда-либо потом».

Разве имена расскажут, как можно злиться на отсутствие интернета в ебенях, когда ты пытаешься виртуально объяснить той самой однокласснице, что не зазываешь её на гулянку по случаю годовщины выпуска, а хочешь скинуть ей контактный телефон психолога и помочь. А потом весь день периодически бьёшь кулаком в стену, потому что это тебе нормально ходить к психологу, а ведь многие из твоих знакомых не поймут. Нужен ли ей этот контакт? Ёпт, ну почему так сложно всё, а.

Ушастая собака, следующая за тобой до маршрутки, не знает, что ты первый раз в этих краях и вряд ли вернёшься, как бы она ни старалась тебе понравиться. Умение материться не матерясь спасает в неожиданных ситуациях. Текст-эмоция всегда сильнее текста, выношенного логикой. Заметки в ночи. Лучшая похвала — изящно поданый пиздец.

Как закончить? О чём вообще писать?

* * *

— О чём ты пишешь?

— О Маше.

* * *

Маша не знала, стоит ли есть печенье в десять вечера, надо ли говорить однокурснице, что у Маши есть парень, и как объяснить этой однокурснице, что надвигающееся воскресенье Маша отчаянно хочет провести с ней.

«Я всегда буду выбирать тебя», — сказала бы Маша, если бы существовал самый крошечный шанс, что её правильно поймут. Но Маша не говорила это никому и никогда вслух, а значит никто её и не понимал никогда.

Машу никто никогда не выбирал.

Маша никому не давала шанса понять себя.

Английский, заброшенный на три месяца, оказался всё ещё достаточно не дохлым, чтобы понимать иранца-будущего-дантиста, но отвечать на русском. Маша привычно использовала переводчик, чтоб переписываться со своим первым парнем, найденным на сайте знакомств около четырёх месяцев назад.

Вообще занимательных историй у Маши полно. Но половину она никогда никому не расскажет, а написать о них забудет.

К примеру, банан Николай.

У Костяна есть сестра, у сестры есть пластмассовый банан Николай, фанат Ленина. Банан недавно вместе с Костяном ездил в Москву, бывал в мавзолее (Костян показывала фото). В общем, у банана жизнь интереснее Машиной получилась.

Но это мелочи. Итак, Маша обещала однокурснице помочь дотащить до общаги тяжеленную сумку, а ещё обещала самой себе перестать вспоминать «Астрал» каждый раз, как оказывалась в комнате с выключенным светом. Иранец-дантист позвал её к себе домой, аргументируя сей торжественный поход тем, что-де последний день каникул, давай хорошо проведём время.

Маша оказалась человеком порывистым. Процесс социализации нельзя было тормозить, и она написала однокурснице, что у неё не получится по времени.

В магазине Кавэ — иранец — предупредительно спрашивал, не хочет ли Маша бананов, Маша хотела вернуться в общагу и забить на всё. Нет, бананов Маша не хотела.

Вообще, рассказ о первой Машиной попытке социализироваться в плане общения с положенным ей противоположным полом начинался и заканчивался в голове Маши изумительно: мы смотрели «Крёстного отца» на английском, лежали на кровати поверх пледа и касались лишь макушками, а тарелка с мандаринами косплеила меч.

На деле всё закончилось первым Машиным минетом среди ночи и заверениями в наличии у неё сегодня периода.

«Are you kidding me?» — громко и смешно спрашивал Кавэ. Маша молча теряла веру в «секс — не главное». Впрочем, в этой ситуации секс был главным именно для неё. Но Маша наивно полагала, что только лишь в её руках кисть с краской, которой она нарисует действительность.

Поэтому неожиданно тёплая жидкость задевает всплеском Машину щёку, и она не позволяет коснуться себя «там», не потому, что боится — ей всё происходящее удивительно безразлично, — но потому, что ей кажется неправильным позволять ему знать о её безразличии.

Максимально слабая подсветка телефона скрашивает отсутствие желания спать. За стеной сосед иранца не спит. Впрочем, Маша всегда думала, что звук показатель. Звука не было. Но и Маша не профи, конечно.

Утро знаменуется поиском метро вопреки заледеневшим стёклам автобуса.

* * *

— Дура твоя Маша, — говорит Женя, не зная, что имя у однокурсницы отсутствует вовсе не зря.

— Искусство подражает жизни, — цитируя, Карина разводит руками, помня, что её плейлист всегда короче на один трек, когда Женя в комнате.

«I cannot pretend, why I never like your new boyfriend».

Описание внешности она вечно забывает куда-нибудь впихнуть. А такая яркая жизнь в подражании смазывается в сухие факты. Карина всегда и всем казалась достаточно безразличной.

Что такое эмоция? Слабость, неспособность контролировать себя.

Как отбор на «Евровидение», за которым следишь только из-за и благодаря той самой безымянной однокурснице. Как сборник неизвестного поэта, оказавшийся занимательным. Как желание быть кому-то маяком, чтобы самому не потеряться. Но, увы, все те безымянные, кто мог бы стать твоим маяком, не считают тебя таким же для себя. Несовпадение иронично болезненно.

* * *

Маша чувствует себя грязной и безразличной и уже и вовсе не знает, о чём писать.

У неё такая скучная жизнь, что невозможно запомнить всё, о чём никогда не скажешь.

А впихнуть куда-нибудь описание всё же нужно, хотя бы, чтобы потом притвориться, что оно там было изначально и это никакая не сублимация, а всего лишь очередное проявление скуки. Бля-господи, как же всё это прозрачно.

Чуть-чуть смахивает на портрет Ван Гога с непрорисованными ушами, потому что ты-де никогда никого не слушаешь, если объяснять всё словами психолога. Вот ты рисуешь, вспоминаешь слова психолога, берёшь кисть, чтобы запороть всю композицию стремлением заверить себя и других, что изменился и теперь слушаешь, а потом вспоминаешь Ван Гога, цитаты которого на мультимедийной выставке показались тебе весьма близкими, и такой:

«Ага! Лол».

«Привыкай, что горе не от ума. Твой нагрудный крест проглотил туман. Будет буря, бездна, сума, тюрьма — не по очереди, а сразу».

«Cause I don't need this life, I just need… Somebody to die for».

Значение цитат нужно куда-нибудь впихнуть, потому что это же не ты для себя и о себе пишешь, потому что и описание внешности нужно и размышлений бы поменьше и бля-господи, зачем ты вообще это делаешь, дура.

Так много деталей смазалось, так мало целостности в Машином рассказе. И ценности тоже мало.

Как сказать, что слово «друг» для тебя священно?

Твои эмоции скатываются в ничто; друзей любят, с другими спят; ты не веришь в значимость слов, и это настолько смешно, что смеяться не хочется вовсе.

Надо бы сесть и выучить что-нибудь к пересдаче. Надо бы дополнить эмоциями и безразличием очередной текст в угоду собственной выдуманной значимости. Ёпт, разве ж ты не жив всё ещё лишь потому, что не веришь во второй шанс, сиречь загробную жизнь.

Когда после каждого «спокойной» хочется добавить «я люблю тебя.

* * *

— Порно что-то паршиво грузит в восемь-то вечера! — забывшись, вслух воскликнула Карина, хотя Женя всё ещё была в комнате.

Впрочем, это не то чтобы было нормально, просто Карина подпустила Женю настолько близко, что ощущала её присутствие как своё и называла диалог с ней монологом. Женя, кстати, обижалась.

— Ну, жди двух часов ночи и смотри. Тебе же завтра не надо на пары, да? — неожиданно без предварительного возгласа «охуеть» посоветовала Женя.

Карина подумала, что лучше бы она и правда не услышала. Или забыла.

Как забудешь написать о том, что любишь каркадэ и в глубине души тщеславный ублюдок. О том, как тебя не научили следовать простым истинам как-то: вне общей жизни невозможно общаться; читать свои стихи вслух неожиданно приятно и успокаивает даже как-то; нужно выглядеть презентабельно — это выгодно; когда что-то рассказываешь, собеседнику не обязательно должно быть интересно, то есть, это прелестно, но не всегда бывает, нужно научиться рассказывать не потому, что хочешь, чтобы этот человек что-то о тебе знал или потому что тебе это интересно, а потому, что тебе нравится рассказывать; не выходит подчиняться тому, кто слабее тебя; благодарят и за то, во что не верят; можно дружить, даже когда ваши вкусы в плане заваривания ролтона различны; в однобразьи шуток смех утончённо тих — и ты всё постигал сам. О том, что ты безумно взрослый в отношениях, хотя совсем не понимаешь людей, и такой ребёнок в мещанстве, хотя денег у тебя как бы тоже нет. О том, как врёшь безымянной, что учишь, потому что не хочешь в её глазах выглядеть ничтожеством. О том, как фейспалмишь с названий порно и любишь исключительно звук. О том, что обиднее всего быть одиноким среди людей, причастность к которым когда-то ощущал. О том, что кто-то переживал, что не успел слетать в Нью-Йорк в сентябре, а кто-то чувствовал бы себя избранным (или брошенным), если б реклама в электричке обошла его стороной. Или о том, что твой диалог с собой всё-таки предполагает, что тебя никогда не взломают. Как и заметки и диктофонные записи в телефоне называют твой отсутствующий пароль надёжнейшим в мире.

* * *

Маша не выражает сочувствие тем, кому не может помочь. Привычка с детства, наверное. Сочувствовать не научили. Научили орать.

Испытывать отвращение от собственного громогласного голоса Маше не доводилось давно. Это как хоспис, в котором запрещено менять что-то в комнате и даже нельзя никуда впихнуть фото тех (того), кто навещает тебя. Это как парочка, что трахается будто бы только для того, чтобы выложить порно в сеть, ибо в разделе «любительское» натыкаешься тупо на их наигранные беззвучные потрахушки. Это как в порыве идиотизма накупить столько сладкого дерьма, что прямо блевать тянет. Это как не знать, где абзац, или как пытаться куда-нибудь впихнуть изящные описания типа «сизость придаёт контурность», «радужность капельки воды на запястье очаровывает», но на самом деле не знать, как описывать что-либо вообще, кроме раздирающих изнутри эмоций.

Маша не знает, как сказать, что хочется уткнуться в плечо и вдыхать, не знает, куда впихнуть кажущийся таким важным запах барбарисок на салфетке, как написать, что за две недели до уже хочешь следующим шагом секс с женщиной и диплом. Хочешь трогать (просто трогать) её пальцы и закрыть задумчивый взгляд поэта блядь веками, хочешь избавиться от узкой боли в груди, от собственного безделья и заорать «Делай же что-нибудь ну!». Хочешь представлять, как безымянная смеётся над твоими шутками у ноута и улыбаться.

Но ограниченность информации провоцирует иллюзии и крик по нарастающей:

— Не трогай ничего, я сказала!

И так гадко и пусто.

Бабка смотрит обиженно и как на злодея, держит в руке кружку с водой и всё порывается кого-то спасать от жажды. И всё бы ничего, но спасать-то некого, в шкафу не сидит никакая Тоня или Зина, заваленная одеждой, что нужно убрать, чтобы спасти. И никто не зовёт её ежечасно, и никто не будит среди ночи, и никто не кричит и не приказывает переносить вещи из комнаты в комнату.

А Машу раздражает. Маша нетерпелива, и лучше бы Маше сдохнуть до того, как она сойдёт с ума. Но она только боится собственной громогласности, не пытаясь сменить её на ласковое согласие.

— Никого здесь нет!

— Но как же… Кто-то же просил…

— Кто?

— Я не знаю…

— А почему слушаешься?

— Ну, просят же…

— Никого здесь нет, никто ничего не просил!

— Ну, я тогда пойду…

Вселенская справедливость жестока.

Кто из нас сильнее уверен в своей нормальности?

Когда кажется, вот она разозлится, ты будешь держать за плечи, прижимать ладони, а потом вдруг прижмёшь к стене и поцелуешь при посторонних. Навязчивая идея.

Комментарии автора, завуалированные под обращение к читателю, на самом деле просто поток страдашек. Когда смеешься на вопрос: «Ты любишь меня?», а потом говоришь: «Конечно!». Что ценнее — оценка голых эмоций или авторитет? А в чем мораль?

И ещё понимаешь, что чем старательнее убеждаешь в несовпадении, тем яснее становится.

* * *

Запах Карины изменился, стал острее.