Девять жизней (джен)

Горгульи потягивались под ее взглядом, хотели наблюдать за ней, протянуть лапы вперед и задеть край плаща. Но тихие шаги и неуверенная поступь всегда оказывались впереди. И горгульи оставались на своих постаментах и в арках, стянутые камнем и пылью веков. В ней томилось их освобождение, за ней тянулись тени глифов, тени знаний, тени власти. Тень времени растягивалась для нее новыми и новыми кусками кожи. Она чуяла их взгляды, но не понимала, кто смеет за ней наблюдать. Кто смеет мешать — ей, древней, старой и вечно молодой. Не понимала, пока однажды не услышала легкий скрип камня за спиной.

Гамалл — из жизни в жизнь она иногда называлась своим настоящим именем, чтобы не забыть, не утерять в пыли десятилетий, свитков — тех, что когда-то писали ее друзья, ее ученики, она сама. Их взгляды не давали ей покоя всю жизнь, как только старый замок перешел под их контроль и превратился в их оплот, убежище. Они смотрели на нее — белокурую, рыжую, черноволосую, седую и сгорбленную или очаровательную в своей красоте. Гамалл любила потрясать собой окружающих, но двух жизней хватило, чтобы избавиться от этой привычки. Люди приходят и уходят, стареют, становятся глупыми и сварливыми, а она остается, меняя кожу, как обыкновенную хранительскую мантию.

Она наткнулась на запретный глиф случайно, когда нарушила порядок линий, тогда чернила скатились тяжелой каплей с пера и опали в центр незавершенного глифа. Гамалл помнила, как сильно билось ее сердце, когда тихо зашипел пергамент, как исчезли криво начерченные линии и как сменились идеальным, правильным рисунком. Она не понимала, что это значит и чему служит глиф, так интимно ей открывшийся, но скрыла его от братьев и сестер по ордену, не обменяла его на высокую должность и славу, а осталась яркой, чуть неопытной в силу молодости Гамалл.

Она экспериментировала и экспериментировала, портила трепетные линии волшебных знаков, удача улыбалась ей так редко, что в конце жизни, когда ее руки уже тряслись от усталоти, а морщины покрывали каждый дюйм кожи, Гамалл отчаялась. Она умирала от старости, как какая-то простолюдинка, ноги подводили, подкашивались, а ум по-прежнему ярко и остро переживал каждый день. И каждый день осознавал свой конец, несправедливую смертность. Она — одна из основателей могущественного ордена, пусть и самая молодая из них, ведь остальные уже гнили в роскошных гробах, — умирала, так и не разгадав случайно открытую в молодости тайну. Тогда она стала раздражительной, яростной и бессильной. Она смотрела на молодых послушниц и исходила тяжелым ядом зависти и ненависти, придиралась, кричала, доводила их до слез на красивых лицах, пока не вышла из себя и не начертила в бессильной ярости на черноволосой Адель тайный глиф — просто по наитию. Она не собиралась причинять ей вред — хотела, но не собиралась.

Но все вышло по-другому. Глиф, наконец, раскрыл ей свою тайну, открылся в первозданной красоте, и Гамалл, забыв о кричащей от нестерпимой боли Адель, смотрела, как сползает с нее кожа — идеально неповрежденная, гладкая, приятная на ощупь человеческая кожа. Тогда Гамалл рассмеялась от растерянности и неожиданности, и единственная во всех жизнях мысль о своей чудовищности канула глубоко в душу, чтобы затеряться там.

Адель умерла, как только ее кожа полностью слезла с тела, а кричать перестала еще раньше, когда сорвала голос.

Горгульи стали единственными свидетелями того, как переодевалась Гамалл, натягивая на себя кожу Адель. Каменные, пустые глаза, лишенные зрачков, видели, как кожа срастается с ней, принимает облик мертвой послушницы.

Тело Адель похоронили, как Гамалл. Многие шептались на похоранах, что старуха заигралась с неведомой силой, и сила в итоге ее уничтожила. Но они не знали, глупцы, что Гамалл подчинила себе силу. Теперь она будет всегда.

Она забыла об Адель через день после ее смерти.

Тайны жизни раскрывались перед Гамалл драгоценностью времени, которое больше не нужно было считать и беречь. Она выдержала достаточный срок, который человек готов скорбеть о смерти своей наставницы, и заблистала красотой, молодостью, невиданной раскрепощенностью. Они любили ее веселый нрав, умные глаза, легкую жестокость и огромные таланты. Они любили ее всю жизнь и после смерти повесили портрет в одном из коридоров.

На этот раз горгульи не видели, чью кожу она надевала, но слышали непрерывные крики, заглушенные магией от человеческих ушей. А Адель же просто пропала — испарилась в июльском тумане и не вернулась.

Привыкать к ужасному имени Роуз оказалось сложно, но у нее было такое личико, что Гамалл не смогла удержаться, не украв его.

Роуз — трагично-красивая, серьезная, посвятила свою жизнь глифам, открыв своему братству многое и многое оставив для себя. Именно в ее обличье Гамалл особенно чувствовала на себе пустые взгляды горгулий, обнаживших зубы в хищных оскалах. Они доводили ее до исступленной ярости, бессильных слов и желании оказаться в чьей-нибудь постели, забыться в переплетении тел и жарких вздохов. Но вскоре глифы стали для нее гораздо интереснее братьев, всегда готовых пустить к себе в постель печальную Роуз. Она могла себе позволить ничего не есть и не пить, когда уходила с головой в мир органичных линий. Она могла себе позволить все, но не могла избавиться от щекочуших спину взглядов. В ее комнате не было ни единой статуи, ни статуэтки, ничего, что могло бы на нее смотреть.

Однажды Гамалл даже спросила у них — шипя от ненависти.

— Что тебе нужно, глупая каменюка?

Горгульи хранили хладнокровное молание и смотрели. Смотрели-смотрели-смотрели. Она ела — они смотрели, шла — смотрели, учила послушников — смотрели. Они сводили ее с ума, преследовали, не имея возможности сдвинуться с места. К концу жизни Роуз она поняла, что ненавидит их.

К концу жизни Эмили она поняла, что единственное, что она ненавидит — это горгульи.

Она надела кожу юного Эрранда и стала Первым Хранителем, чтобы уничтожить бессмысленно преследующие ее статуи, но братья не позволили ей рушить их обитель. Потом наступила война, и Гамалл отвлеклась от своих навязчивых идей. Война была жестокой и короткой, но Гамалл перестала ощущать на себе их взгляды. Она чувствовала такое воодушевление и свободу, что одним своим видом нажила достаточно проблем. Но война кончилась, и горгульи вновь наблюдали, сверлили ее спину, стоило ей пройти по любому коридору. Их были десятки и десятки в обители.

Они преследовали ее все девять долгих жизней, и Гамалл считала, что они — единственное, что вызывает в ней какие-то эмоции. Пока она не встретила Гаррета. Он был мальчишкой, когда ее жизнь хранителя Джен заканчивалась. Книга пророчеств шептала о бедах, грозящих постичь, и Гамалл, чувствуя слабый интерес, переоделась в кожу ребенка Лорил, давно припасенной про запас. И тогда она назвалась Гамалл — попалась на глаза хранителю, показала дар и крупицу многовекового опыта. Ее приняли с распростертыми объятиями и приставили к древней, умирающей Кадуке — толковательнице.

Книга шептала о звере, о темной эпохе Трикстера и воре, обманувшем Бога. Вор — мальчишка, сбежавший из обители, навлек на них беды и сам же все исправил. Трикстер — могучий, древний бог погиб, и интерес Гамалл возрос.

Пророчества снова шептали о бедах — наступила Эра Металла, приправленная легким вкусом железа и безумия. Фанатичный Каррас пробудил в ней человеческую, давно забытую симпатию. Но она не могла сохранить ему жизнь — девочка Гамалл не участвовала в решении таких вопросов. Каррас погиб, унеся за собой последнюю дриаду, а Гаррет-вор снова скрылся с ее глаз.

Ей было тринадцать, когда Кадука, окруженная ненавистными горгульями, снова заговорила о темной эпохе, за которой уже ничего не было видно. Она говорила о брате-предателе, и сердце Гамалл неприятно ныло и исходило молодой кровью. Кадука была стара, но и умна. Кадука читала давно затерянный Компендиум Бесчестия, и в ее голове сходилась картинка. Кадука говорила с Дрептом — свидетелем ее расправы над Лорил. Какуда читала о смерти самой первой Гамалл, о заблиставшей Адель. О Роуз.

Кадука вспоминала о Гаррете, и Гамалл поняла, что Гаррета нужно убрать.

Кадука погибла от ее руки, а Гаррет сумел избежать возложенную на него за это убийство ответственность.

И Гамалл в страхе возненавидела и Гаррета — почти так же, как горгулий, которые в этой жизни особо ее изводили. Все подземелье, где она обитала, кишело ими, она даже спала под тяжелым взглядом крылатой уродины.

И в благословенную ночь, когда глупец-Гаррет, ведомый роком своей судьбы, искал доказательства вины Орланда, она, наконец, взглянула на статуи без страха. И зашептала дверние слова, повеления, приказы, заклинания, освобождая их каменные души из плена и свою — от страха.

Треск, гул в пустых подземельях, и ее слуги — те, что веками наблюдали за ней, готовы были ради нее на все. Она смеялась над своим изощренным умом — уничтожить врага посредством другого: такое, по ее мнению, ослепленному в экстазе, было недоступно никому, кроме нее.

— Говори, приказывай, повелевай, — глупые горгульи знали только глаголы, резали слух тяжелыми, неживыми голосами. — Убить, поймать, сломать, раздавить…

Гамалл посылала свою армию, не жалея случайных жертв, не вспоминая об уставе, что писала сама — что не уничтожать, а сохранять жизнь — их призвание. Гамалл не знала, что с этого момента начался обратный отсчет ее жизни.