От розовых часов до темного угла (гет)

Остановились они в деревеньке, такой маленькой, что у нее не было даже названия. Селение было бедным; все, кто попадался процессии, выглядели такими голодными, что Мадине, у которой все же был кусок хлеба, стало стыдно. Но жители, следуя приказу визиря, следовавшего за кибитками, собрали немного еды и со слезами на глазах отдали стражникам. Те, не смея даже заглянуть в корзины, отнесли их Амир-Кабиру, расположившемуся в центральном доме деревеньки. Он с аппетитом отведал позднего ужина, помолился и лег спать, расставив около барака, где заперли новых служанок, часовых.

Девочек оставили без еды. Но если здоровый организм Мадины позволял ей ощущать лишь небольшие муки голода, то слабенькая Зулейка, которую, ко всему прочему, еще и укачало в дороге, была готова пойти на все ради кусочка хлеба или крупинки плова. Керим, внявший мольбам девочек, уступил ей свою постель, и Мадина просидела рядом с ней всю ночь, слушая ее тихие выражения благодарности. Сааданад прекрасно понимала, что маленькой Зулейке, у которой в предках четко угадывались европейцы, в служанках у персидской султанши придется очень и очень нелегко. Анизо не разделяла влечения шахиншаха к европейской культуре и пыталась всячески задержать вокруг себя родной Восток, а присутствия рядом с собой Зулейки, отличавшийся, к тому же, потрясающей миловидностью, и вовсе терпеть не будет. Скорее всего, султанша просто загрузит ее распоряжениями, не позволяя присесть ни на минуту. Мадине такая политика было знакома: старая Фатима точно так же уморила ее собственную мать.

Настало утро. Ни Зулейка, ни ее прелестный сторож не заснули ни на секунду, и поэтому оно принесло им облегчение: гораздо проще сидеть в кибитке, нежели ждать восхода солнца. Визирь, приказавший разбудить его, как только светило покинет объятия перины-Земли, совершил утренний намаз и велел тотчас же ехать. Он не хотел тратить времени на завтрак, так как знал, что султанше не терпится увидеть новых служанок и хоть немного развлечься: выдумки того европейца, которого два года назад доставили в Мазендаран, уже успели ей наскучить. Правда, до сих пор она не изъявляла желания прогнать его.

Хлестнули бичи, и кибитки тронулись с места, постепенно набирая скорость. Никто не счел нужным разбить девочек заново, и соседями Зулейки и Мадины опять оказались близнецы. Все четверо совершенно не выспались: Сара и Зара не привыкли к таким условиям, а причину бодрствования подруг мы имели удовольствие изложить выше; в кибитке было так же тихо, как и вчера. Зулейка, пометавшись туда-сюда по сидению, все же нашла в себе силы привалиться к боку Мадины и погрузиться в беспокойную дрему, а подруга, отнюдь не возражавшая против такого расположения вещей, осторожно высвободила левую руку и приобняла девочку. Та наморщила нос, повозилась еще немного и наконец затихла.

Ей было четырнадцать лет; она родилась в первый день года и полностью соответствовала своему сезону. Она была весела, как весеннее(1) солнце; ее голосок был звонок, как весенняя капель; ее чистые глаза сияли, словно весеннее небо; она была хрупка, словно лед весной на озере. Ах, если бы она родилась в богатой семье! Она была создана для счастья, чтобы ее баловали, но ни отец, ни четверо старших братьев не могли себе этого позволить. С детства она помогала матери, такой же, как и она, тихой, болезненной женщине вести дом, готовить скудный обед или завтрак, воспитывать младшую сестренку. Но все это было урывками: чаще всего она болела.

Зулейка не понимала, зачем ее отдали в служанки и как удалось убедить визиря в ее работоспособности. Возникла мысль, о которой она тут же постаралась забыть: родители, не видя от нее пользы, предпочти попросту избавиться от нее, передав под опеку более могущественным силам, чем они: воле и случаю. Если выживет во дворце, на то воля Аллаха. Не выживет — мир с ней.

Мерное покачивание кибитки окончилось, и в голове колонны послышался громкий голос Амир-Кабира, требующего отворить ворота. Зулейка открыла глаза и зажмурилась, скрываясь от лучей закатного солнца. Закатного… Вечер?

— Ты долго спала, — с улыбкой сообщила Мадина, откидываясь на спинку сидения. Ее не совсем ровные зубы блеснули в пламени светила. — Это хорошо. Теперь ты выспалась и сможешь точно выполнять распоряжения султанши. Первое впечатление самое важное, Зулейка. Ты должна собрать все свои силы, чтобы достойно поприветствовать госпожу. От того, как она тебя примет сейчас, зависит твое будущее в Мазендаране.

— Вчера ты, кажется, была другого мнения, — робко заметила девочка. — Ты не считала султаншу центром Вселенной.

— Я и сейчас ее таковой не считаю, — улыбнулась Мадина, смотря на подругу несколько свысока. — Центр Вселенной — шахиншах, чтобы ты знала. А что до султанши… Сегодня ночью у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить над своим отношением к ней. Ты ведь не обидишься, если я скажу, что не слишком внимательно слушала твои благодарные ночные излияния? Они были довольно однообразны, и я позволила себе отвлечься.

— Но ты могла просто пойти спать! — воскликнула Зулейка, прижимаясь лбом к плечу Мадины. — Почему ты поддерживаешь меня? Мы же с тобой едва знакомы!

— Но знакомы же! — расхохоталась ее собеседница. — Azizam(2), как ты не понимаешь, что мы должны держаться вместе? Выживает сильнейший, Зулейка, помни. А мне бы не хотелось, чтобы тебя убрали с дороги всякие там Зары или Сары.

Она с неприязнью посмотрела на близнецов. Пока Зулейка спала, они всеми силами пытались помешать ей, поступая, как буйвол, не пускающий шакала к туше верблюда. Травоядному буйволу эта туша совершенно не нужна, а вот умирающему от голода хищнику очень бы пригодилась, если бы он мог проникнуть сквозь оборону. Зара и Сара, не выспавшиеся ночью, не могли допустить, чтобы кто-то наверстывал упущенное днем, и поэтому всячески пробовали разбудить бедную Зулейку. К счастью, она к тому времени заснула достаточно крепко и не слышала их.

— Выходите! — Керим постучал по борту кибитки кнутом и прошел дальше. Через минуту его голос послышался далеко сзади: вероятно, он шел от кибитки к кибитке, повторяя приказ визиря. Это значило, что султанша готова принять их.

Двадцать девочек во главе с визирем и замыкающим шествие Керимом вошли в зеркальный зал дворца. Анизо возлежала на подушках, прикрытых шкурами леопардов, и благосклонно внимала европейского вида человеку, который, стоя на коленях возле ее ложа, почтительно говорил ей что-то приятным голосом, при звуках которого Мадина невольно расслабилась, а Зулейку вдруг как будто обдало теплым дыханием весны.

— Кидай лассо резче, госпожа, — проговорил он, и султанша улыбнулась; взгляд ее скользнул по нему, по девочкам и остановился на Амир-Кабире. Тот немедленно соединил руки в замок и наклонил голову в знак почтения.

— Ты вернулся, — промолвила Анизо. Голос у нее оказался тихим, приятным, мелодичным. — Ты обещал вернуться через неделю, а вернулся через четыре дня. Я хвалю тебя, визирь. Ты исполнил все, как я указывала тебе?

— Да, госпожа, — четко ответил Амир-Кабир. — Я разослал гонцов во все концы Тегерана; служанки пришли на главную площадь столицы. Я выбрал двадцать достойнейших, о красивейшая из женщин Персии!

— Ты постарался на славу, визирь, — кивнула султанша и, легко оттолкнув европейца, не осмелившегося возразить ей, вскочила на ноги. Ее внимательные черные глаза обшарили каждую из вновь прибывших. — Пусть снимут платки!

Мадину захлестнула волна негодования: если эта женщина — султанша, разве смеет она указывать им нарушить приказ веры не снимать головных уборов перед чужаками? Однако угрожающий взгляд Анизо и нетерпеливое постукивание ее ножки в расшитой жемчугом туфельке показали служанкам, что чем скорее они выполнят это, тем лучше это кончится. Бедняжки отстегнули свои медные заколки, удерживающие платки на головах, и покрывала с тихим шелестом упали к их ногам. Обнажились черные, каштановые, темно-русые косы, которые они тотчас же перекинули на грудь, отчаянно краснея. И только головка Зулейки сияла в лучах солнца, пробившегося сквозь резные ставни, золотистым светом.

— Что это?! — вскричала султанша, вся трепеща от праведного гнева. — Да как ты смеешь ходить с таким ужасом на голове?!

Бедная Зулейка не знала, куда деться; все глядели на нее с молчаливым укором: и визирь, и Керим, и товарки. Девочка не видела лица Мадины, но чувствовала ее сочувствующее прикосновение и разозленное дыхание. Подруга была рядом.

И вдруг, обводя помутившимся взором зеркальный зал, она наткнулась на ответный взгляд, теплый, понимающий, скорбный. Желтые глаза, еле видные в прорезях маски, закрывающей лицо, зловеще сверкали в лучах солнца, но Зулейке не было страшно смотреть на этого необычного человека. Он был европейцем: это было видно по загару его кистей, единственного открытого фрагмента кожи. Незнакомец был единственным, не считая Мадины, кто сочувствовал ей. Она не знала его имени, она не ведала о его происхождении, она никогда не видела его лица, но уже испытывала к нему симпатию, чувство, обычное в Европе, но почти греховное на Востоке.

Вдруг султанша метнулась к ней, схватила за косы и — раз! — мигом отрезала их своим кривым кинжалом, с которым не расставалась. Две светлых ленты упали к ногам Зулейки, и все замерли от ужаса. Пурпурная краска стыда залила бледное личико служанки: лишиться кос при всех было невообразимым позором. А Анизо, казалось, нисколько не волновала дальнейшая судьба новенькой. Небрежно махнув в ее сторону изящной белой ручкой, она повернулась к ней спиной и легко, будто танцуя, подбежала к визирю, который взирал на это действо с потрясающим самообладанием. Жесткие рамки придворного этикета не позволяли ему открыто выказать свое отношение к происходящему, и он предпочел промолчать, нацепив на лицо маску безразличия.

— Говори! — велела султанша, беря с подноса гроздь винограда. — Тебе, должно быть, расхваливали девчонок на все лады.

— Это верно, о достойнейшая из достойнейших, — кивнул визирь. — Но я не склонен думать, что это правда. Родители вполне могут переоценивать способности своих детей.

— Все равно! — нетерпеливо воскликнула Анизо. — Ты знаешь, визирь, как я скучаю здесь! Так обрадуй меня: скажи, что у моих служанок богатая фантазия!

— Я не знаю подробностей, о черноокая, — невнятно пробормотал Амир-Кабир. — Все почему-то предпочитают расхваливать скромность и чистоту их дочерей. Хотя… Есть среди твоих служанок, госпожа, некая девочка, умеющая играть на зурне, танцевать и рассказывать сказки. Это слова ее отца.

Султанша обрадовано захлопала в ладоши и цокнула языком:

— Значит, мне не придется больше скучать?! Слава Аллаху! Он послал мне избавление от тоски! Услышал мои молитвы! Кто же моя спасительница? Как ее зовут, визирь?

— Мадина Сааданад, — почтительно ответил Амир-Кабир, наклоняя голову. Анизо обернулась к служанкам и, увидев, что несчастная Зулейка только огромным усилием воли держится на ногах, недовольно поморщилась. Но этого оказалось недостаточно, чтобы перебить оживление, овладевшее султаншей. Мадина, поддерживающая подругу, наклонила голову набок, внимательно следя за передвижениями госпожи, возбужденно метавшейся из угла в угол подобно взволнованному тигру в клетке.

— Мадина, выйди вперед! — вскричала наконец Анизо, справившись со своей бурной радостью. Девочка не шевельнулась: она не могла оставить Зулейку. А та, словно почувствовав стремление султанши скорее увидеть сказочницу, услышать ее голос, шевельнулась, шепча подруге:

— Ну, что же ты? Иди! Госпожа не любит, когда ей перечат… — бедняжка уже пострадала от нетерпения Анизо неповиновения и отнюдь не хотела, чтобы и Мадине перепало от султанши. — Я уже могу стоять! Иди немедленно!..

Мадина сделала шаг вперед. Сейчас, когда Анизо так жестоко обошлась со слабенькой Зулейкой, она была готова повиноваться только последней. Но подруга как раз просила исполнить волю хозяйки, так что все сложилось великолепно.

— Сыграй мне что-нибудь на зурне! — приказала султанша, грациозно опускаясь на подушки и подзывая к себе европейца, который не заставил себя ждать и тотчас же опустился возле нее на колени. Визирь и прихвостни остались позади.

— У меня нет инструмента, госпожа, — нимало не смутившись, ответила служанка. Ее синие глаза спокойно, как будто свысока, взирали на хозяйку; сильный голос наполнил помещение. Лицо султанши недовольно сморщилось: это была досадная задержка.

— Принеси зурну, Мохаммед, — быстро проговорила она, краснея от нетерпения. Она совершенно не умела ждать. Избалованная шахиншахом, капризная, она привыкла, что все подчиняются ей, и прячут глаза, и смущаются. А та самая девчонка, которая будет рассказывать ей сказки все дни напролет, посмела задержаться на месте, когда прозвучал приказ выйти из толпы, посмела беззастенчиво смотреть на нее без тени робости или страха. А бояться было чего: Анизо мастерски владела лассо. Она часто ездила на лошади в степь, переодевшись в мужское платье и замотав свое хорошенькое личико темным платком, и душила каждую газель, каждого осла, который только попадался ей на пути. А ее снисходительный учитель и преданный слуга молча скакал рядом с ней, иногда только делая замечания, и ни один ее взгляд не мог проникнуть сквозь плотную ткань его маски, закрывавшей его лицо.

Наконец, в зал внесли зурну. Только взглянув на нее, Мадина застыла в благоговейном страхе. У этого инструмента не было недостатков: он был идеален. Именно о такой зурне она всегда мечтала: прямая, как стрела, двойная трость, равного размера аккуратные боковые отверстия, удобный язычок. Если бы девочка не отличалась недюжинной сообразительностью, она бы давно уже вырвала этот шедевр из толстых, неуклюжих пальцев Мохаммеда, но воспитание взяло верх; вдалбливание в нее бабкой строчек Корана не прошло даром. И она осталась стоять спокойно, несмотря на то, что каждая частичка ее души рвалась к инструменту.

— Возьми, — вставая и подходя к окну, разрешила султанша, понаблюдав за ней некоторое время. — Играй.

И Мадина, привычным движением ощупывая зурну, облизала губы и заиграла.

Звук у этого инструмента отличался от звучания зурны Хасана незначительно. Только искушенный в этом вопросе человек мог безошибочно определить, насколько мягкость пения новой преобладает над резковатым тембром голоса старой, насколько виртуознее игра исполнительницы здесь, чем на городской площади. Читатель сейчас, разумеется, скажет, что это вполне объяснимо, что Мадина хотела угодить султанше, но мы позволим себе возразить ему. В ее воспитании существовал изрядный провал: она еще не научилась смирять свою гордость, свое честолюбие, и сейчас ее меньше всего волновала Анизо. Она играла только для себя, наслаждаясь переливами звуков.

Прекрасная, грустная мелодия лилась долго, и все, кто слушал девочку, будто бы впали в слабую дрему. Обычно жизнерадостная, яркая атмосфера, царящая в покоях веселой султанши, словно померкла.

Народная музыка была создана отнюдь не для веселья, и визирь отлично чувствовал это. Но ему почему-то не хотелось прерывать эти сладкие звуки, возносящиеся к высокому резному потолку. Они как бы переносили слушателей в сказку, не давая очнуться. Нечто похожее делал с сознанием людей гашиш. Служба на пользу государству была тяжелой, и Амир-Кабиру иногда требовался отдых. И тогда ему на помощь приходил гашиш. Но он и не подозревал до этого момента, что существует иной способ отдохнуть: простая музыка, сочиненная народом, их напевы.

Но вот зурна опустилась. Мадина оглянулась на султаншу, замершую у окна, глядя на нее немного шалыми глазами. Анизо смотрела на девочку, и в ее чистых очах, горевших сейчас злым огнем, сверкали слезы. Что-то подсказало служанке, что хозяйка не хочет, чтобы кто-либо видел ее слабость, и лишь поэтому сердится.

— Не играй мне больше! — прошептала Анизо, вытирая лицо широким рукавом. — Не играй!

— Да, госпожа, — спокойно кивнула уже пришедшая в себя Мадина. — Как прикажешь. Если твоя воля такова, Мадина не будет играть.

— Ты правильно поняла меня, — чуть улыбнулась султанша. — Можешь оставить зурну себе. Я тебе ее дарю… Впрочем, если хочешь, я не запрещаю тебе развлекать других служанок. Я все равно отпускаю вас каждую пятницу вечером. Веселитесь в свой комнате, а я в это время погуляю в саду. Пейте чай, смейтесь, сплетничайте, а мои бедные старые уши немного отдохнут от вашей болтовни, — Анизо, которая была старше их всего на три года, притворно страдальчески закатила глаза, с видимым удовольствием слушая льстивые заверения визиря и прихвостней в ее вечной молодости. Человек в маске, однако, промолчал. — А сейчас можете идти в отведенное вам помещение. Марш!

Девочки поклонились, подобрали свои платки и, подгоняемые визирем и Керимом, вышли вон. Зулейка, шедшая последней, оглянулась у порога. Султанша разговаривала с Мохаммедом. А таинственный человек в маске задумчиво глядел им вслед. Его взгляд на мгновение скрестился со взором служанки, и той показалось, что в этих желтых, странных очах промелькнуло какое-то облачко.

(1) весеннее — в исламе год начинается с 21 марта

(2) Azizam — дорогая моя (перс.)