От розовых часов до темного угла (гет)

Ошеломлённые советники молчали долго. Амир-Кабир, вполне удовлетворённый эффектом своих слов, лишь усмехался в бороду, наблюдая за Зулейкой. А та, осознав, что основную улику отдала именно она, застыла в ужасе. Ей было, чего бояться: Мар не был тем человеком, кому можно было беспрепятственно перебежать дорогу. И хотя опомнившийся первым шахиншах тотчас же отдал приказ об аресте министра, он все ещё продолжал быть самым опасным существом Мазендерана. Даже чёрная мамба не была так опасна, как он. Но он, помимо этого, обладал ещё и незаурядным умом и, когда жандармы пришли за ним в его покои, не стал сопротивляться, прекрасно понимая, что это может причинить вред только ему самому. Но это не помешало ему все-таки попытаться заявить о себе как о важной персоне.

— Делайте со мной все, что хотите, господа, — сказал он своим конвоирам, когда они захотели связать ему руки, — но не ограничивайте элементарную свободу движений! Вы вольны арестовать меня. Но учтите: после вам придётся худо.

Стражи закона не обратили на его слова никакого внимания и продолжали своё дело. Они водворили его в камеру, одну из тех страшных мешков, в которых было сыро, темно, водились крысы и всякая дрянь. Здесь можно было встретить скорпионов, тарантулов или перепутать безобидную ящерку со смертельно ядовитой. В помещении, куда поместили Мара, десять лет назад умер узник, и его кости до сих пор лежали на полу. Мар, очутившись в темноте, сделал несколько шагов вперёд, упёрся рукой в скользкую стену. С криком омерзения отпрянул он назад, и под ногами его захрустели останки преступника. Волосы его встали дыбом, он отшатнулся, забился в противоположный угол, не пытаясь больше осмотреться на ощупь. Глаза вскоре привыкли к темноте, и он смог увидеть убранство своей темницы. Это открытие настолько поразило его, что он испустил дикий крик: для него эта ночь, как и все последующие, обещала быть долгой.

Впрочем, такое обещание это время суток дало не только ему. Зулейка, немного оправившись от потрясения, тотчас же поспешила оставить визиря, советников и раненого в покое. Последнего она уверила, что не оставит без помощи. Но если бы она не знала, что через день вернётся лекарь, за которым уже послали, она бы не смогла дать такой обет. Это была бы слишком большая ответственность для привыкшей быть маленькой Зулейки. Она очень не хотела, чтобы её считали безответственной, но не собиралась доказывать обратное путём забирания на свои хрупкие плечи работ, требующих высокого к себе внимания.

Вбежав к себе и почувствовав едкий запах дыма, неясно откуда взявшийся, она прислонилась к двери спиной и замахала перед собой руками, чтобы прогнать его. Интересно, откуда он взялся? Из-за тонкой стенки доносились звуки скрипки и бубна: Мадина продолжала свои танцы, будто бы ничего и не случилось. Ну и пусть, а то она, Зулейка, будет дрожать ещё больше. Она шагнула было к окошку, собираясь проветрить ячейку, как вдруг под её легкой ножкой захрустело что-то. Она нагнулась, подняла бумагу, резко выделявшуюся в неярком свете вечерних сумерек. Девушка поспешно зажгла лампу, дрожа от мыслей, которые ей были услужливо предоставлены её пылким воображением. Записка, разумеется, от разбойников, думала Зулейка, холодея. Они убьют её, и никто не будет горевать о ней… Даже Мадина… Медленно перевернула она лист, поднесла к огню. Стали видны чёрные буквы: «Не гневайся, о синеокая, на раба твоего. Ослеплён он красотой твоей и не способен более существовать без тебя. Приходи сегодня к розовому мальчику с гусем. Обещаю тебе: с тобой ничего не случится».

Подписи не было. Несчастная Зулейка поняла из письма только то, что её очень ждут у розового мальчика, но этого оказалось достаточно. Почему-то появилась уверенность, что никто не причинит ей сегодня вреда. Её просто ждут: она нужна! Одна только эта мысль была способна заставить её броситься к розовому мальчику. Надо же, она, маленькая Зулейка, понадобилась кому-то! Мадина, да и любая другая служанка, непременно доложили бы о письме куда следует, а эта девушка, всю жизнь чувствовавшая себя ненужной, не была способна хладнокровно отнестись к посланию. И она, предварительно уничтожив бумажку, поспешно вышла в сад.

Розовым мальчиком обитатели дворца называли скульптуру в дальнем конце сада, высеченную из розового кварца. Здесь было очень красиво: сюда доходила бухточка, скрытая от основного водоема густыми зарослями высоких кустарников. Статуя стояла около самого берега, и, сев на мраморную скамью, окружающую её постамент, можно было коснуться носками туфель воды. Почти все обитатели дворца спасались здесь от жары, но Зулейка не любила это место. Оно казалось ей слишком таинственным. Но сегодня она летела туда как на крыльях.

— Ты пришла, о златокудрая! — прошептал кто-то звенящим от напряжения голосом, едва она ступила на поляну. Она обернулась и вскрикнула от неожиданности. Страх парализовал её. На дорожке, тщательно выметенной дворовыми, стоял Эрик. Лицо его было по-прежнему скрыто маской, а желтые глаза, всегда такие холодные, смотрели на неё с пугающей нежностью. Чего он от неё хочет?

— Простишь ли ты когда-нибудь Эрика? — спросил он, беспомощно заглядывая в её широко раскрытые глаза. Она лишь недоуменно качнула головой. — Эрик осмелился писать тебе, повелительница дум моих.

Как ей сейчас не хватало французского, на который двор Мазендерана все же перешёл! Язык был так бесстыден, так беззащитно прост, так скуп на полупрозрачные занавеси, что она невольно завидовала французам: им не приходилось часами раздумывать над смыслом одной-единственной фразы, которую можно было толковать десятью разными способами. Персидский богат на сравнения, речь его льётся плавно, словно песок в песочных часах, но сейчас ей очень хотелось перейти на французский с его быстрыми, гортанными звуками, словно ручеек журчит. Она бы мигом поняла, что хочет человек в маске. А тот вдруг еле слышно застонал и опустился перед ней на колени. Она в испуге посмотрела на него и бросилась вперёд.

— Что случилось? — залепетала она, невольно обвивая его руками, и скорее услышала, чем почувствовала, как рвётся из его груди сердце. — Тебе плохо, господин?

— Не называй меня господином, — мягко перебил её Эрик, хватая её за руку и прижимая ладошку к груди. — Слышишь? Там бьется сердце. Оно изнывает от чувства, переполняющего его. Оно разорвётся, если чувство это не найдёт выход. Эрик слышал, ты умеешь врачевать. Так помоги мне! Вылечи! Только в твоих силах сделать это, потому что чувство это есть любовь и направлено оно на тебя.

— Тише! — Зулейке отчего-то стало легко-легко, а голова закружилась. — Это в самом деле серьёзная рана, но тебе не грозит смерть от неё, потому что я тоже люблю тебя! Моё сердце тоже разрывается от любви и истекает кровью. Но теперь мне ничего не страшно: ты со мной, свет моих очей!

— Зулейка! — благоговейно прошептал человек в маске. Он осторожно коснулся пальцами её лица, обводя губы, брови, глаза, скулы, а после вздохнул: — К сожалению, это все, что я могу себе позволить, Зулейка. Иначе я пораню тебя краями своей маски.

— Так сними!.. — начала она, заглядывая ему в глаза, но он ласково провёл пальцем по её губам, вынуждая замолчать.

— Ты испугаешься, если увидишь это, — горько засмеялся он. Девушка покорно кивнула, прижимаясь к нему своим юным, не сформировавшимся до конца телом. Эрик обнял её и поднял взор к небу, благодаря Бога за крупицу счастья, посланную Им. Ведь до этого никто никогда не обнимал его. Все боялись. Он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы благодарности. Он ощущал в своих сильных руках хрупкое тельце и нежную душу возлюбленной и боялся за неё. Если он все ещё был нужен султанше и шахиншаху, то служанка не представляла для царственной четы никакой ценности. Узнай они их тайну, не миновать беды. Поэтому он осторожно взял Зулейку за плечи и легонько встряхнул:

— Никто не должен о нашей любви, малютка, — сказал он. — Слышишь? Ни одна живая душа. Иначе нам придётся очень плохо.

— Даже Мадина? — девушка посмотрела на него круглыми от страха глазами. Все-таки зря он её напугал. Или пригодится? В конце концов, это будет нелишним.

— Даже Мадина, — кивнул он, вновь привлекая её к себе. — Ты ведь хочешь счастья для неё? Ей будет лучше, если она не будет знать об этом. Ты же беспокоишься о её безопасности?

— Конечно! — она очень серьёзно кивнула, отстраняясь от него, чтобы еще раз взглянуть в его золотые глаза. Он ласково улыбнулся и подвёл её к скамье. Страшная рана в его душе, оставленная отвратительным к нему отношением, понемногу затягивалась, причиняя ему самую сладкую боль, какую ему только приходилось испытывать. Зулейка в самом деле была чудесным врачевателем.

Они сидели так долго, пока не взошла луна и не озарила своим серебристым светом весь сад. Эрик вздрогнул, будто очнулся ото сна, и взглянул на девушку. Она откинулась на холодный мрамор и замерла так, тихо посмеиваясь собственному счастью. Лунный поток неспешно тек вокруг неё, освещая тёмный платок, из-под которого блестело золото волос. Она подняла на него свои лазоревые глаза, и он задохнулся от любви, переполнившей его сердце. Они смотрели друг на друга, не в силах разорвать эту связь, и не заметили, как за густыми кустарниками зашевелилось что-то и полная фигура засеменила ко дворцу, переваливаясь с боку на бок. Она вбежала в чёрный ход, и первый же факел осветил Сару; лицо её было перекошено от торжествующей злобы. Она видела, как Эрик вошел в ячейку Мадины и Зулейки, и решила, что он оставит девушкам что-то. Прочитав записку, она мигом поняла, какие выгоды можно извлечь из этого, и ее черное сердце наполнилось гадкой радостью.

Да, она наконец-то сможет отомстить противной Мадине за унижения, которым она неоднократно подвергала её. Настал момент мести! Мадина души не чает в Зулейке, так пусть увидит, что сделает с ней султанша, как только узнает о её чувствах к архитектору! Пусть её сердце разорвётся на тысячу кусочков, чтобы она сполна заплатила за все! Пусть валяется, растоптанная: после того, что произойдёт, она не сможет ни танцевать, ни рассказывать сказки, а ни на что другое она не способна. Горе тебе, Мадина! Горе всякому, кто осмелится указывать Саре! Но стой… Нет, нельзя рассказывать об этом сейчас: они ничего пока не сделали, а четырёх свидетелей у неё нет. Придётся подождать. Но это ожидание не будет долгим: они непременно что-то совершат, а она, Сара, заметит и запомнит. А потом доложит…

Однако, шло время, а они ничего не предпринимали. По-прежнему встречаясь у розового мальчика, они постоянно говорили о чем-то. Зулейка сидела на скамье, взяв руки Эрика в свои, а тот смотрел на неё, по-собачьи преданный, и не мог насмотреться. Иногда они замолкали, и тогда тучки набегали на всегда чистые глаза архитектора. Он все вообще задумывался: что будет дальше? Так не могло продолжаться вечно: Зулейка, да и он сам, уже не могли удовлетвориться беседой. Чистая девушка не знала, чего ждёт её тело, а вот он, чудовище, которого впервые кто-то полюбил, отлично понимал, что произойдёт, перестань он контролировать себя хоть на минуту. Но каких же трудов стоило ему сдерживаться…

Процесс над Маром двигался медленно. Впрочем, никто не сомневался, что хитрый, как лис, Амир-Кабир попросту выжидает, не желая вываливать все факты шахиншаху на стол: он чувствовал, что это будет только на руку Мару. Но вот одним прекрасным днём, он объявил последний суд. Это произошло, когда юный фарвардин наследовал эсфанду, когда мазендеранские столы ломились от обилия угощения: здесь можно было увидеть множество разнообразной зелени, уксус, облепиху, чеснок, яблоки, сумах и саману — предметы, начинающиеся на «син(1)». По традиции на новогоднем столе обязательно должны присутствовать семь таких наименований. Обычай так и называется: «хафт син» — «семь син». И вот в это самое время Амир-Кабир вдруг ожил и приказал привести преступника к шахиншаху для вынесения окончательного приговора. Присяжные собрались тут же.

— Вот уже полгода, — начал визит, поглядывая в свои исписанные ровным насхом(2) записи, — как мы бьемся над решением одного страшного злодеяния, совершенного этим человеком, — он указал на Мара, хотя это было лишним: все и так уставились на него, а он, вполне оправившийся от потрясения в свою первую ночь в тюрьме, ответил им вызывающим взглядом. Амир-Кабир продолжал: — Позвольте же мне пролить немного света на эту картину. Давным-давно в Ширазе родился у бедной швеи мальчик. Звали его Шахзад Азал. С раннего детства выставлял он на всеобщее обозрение свою чудовищную сущность: без устали стрелял в голубей, кидал камнями в убогих, таскал фрукты из соседних садов, не проявлял должного уважения к старшим и в конце концов попался на краже гуся. Его осудили, заклеймили и отправили с остальными ворами в пустыню, но по дороге он сбежал, вступил в шайку разбойников, провёл с ними несколько дел. Между прочим, это они напали на Тамару Мариашвили, следовавшую с двумя своими сыновьями из Шахривара в Тегеран.

Один из советников издал горестный стон: Тамара была его первой и любимой женой. Обстоятельства её смерти до сегодняшнего дня оставались неизвестными. Старик, согнутый временем и горем, вперил в преступника грозный взор, вытянув перед собой трясущуюся руку:

— Ты! — прохрипел он. — Ты убил их! Она умоляла тебя не трогать детей, а ты убил их! Vay-meh, Allah(3)!..

Остальные присяжные сочувственно молчали. Они хорошо помнили весёлую и добрую Тамару, и весть о её смерти на некоторое время выбила их всех из колеи. Они прекрасно понимали горе Бердиа и были готовы поддержать его решение.

— Да, он убил Тамару с сыновьями! — продолжал Амир-Кабир, и понемногу опять воцарилась тишина, прерываемая лишь иногда горестными восклицаниями несчастного вдовца. — Когда же разбойники оказались недалёко от Мазендерана, он решил обосноваться здесь. Он стал писцом, пробился на более высокую должность, и только я мешал ему приблизиться к тебе, о шахиншах. Ему ведь было мало того влияния, которое он оказывал на тебя, будучи простым министром. Он призвал на помощь свою шайку, и они вот уже четыре года рыскают по окрестностям, гадая, как бы им добраться до меня. На беду дароги, я обмолвился при Маре, что жандарму известно все; это решило его судьбу. Мой слуга выследил Азала, там же установил его фамилию, передал мне, а дальше — дело техники. Мне удалось узнать о нем все, что я сейчас рассказал вам. Я предпочёл ждать, пока он нанесёт первый удар, и дарога чуть было не поплатился за это жизнью.

— Правда ли все, что было сказано выше? — спросил шахиншах, отворачиваясь к окну, чтобы не видеть Мара, который так долго обманывал его. Ему до сих пор было непонятно, почему он так поверил этому мошеннику. Верно, здесь не обошлось и без колдовства. В просветленной памяти услужливо выплыло: никакой магии не существует. Так почему он и сейчас так бешено хочет, чтобы все, что сказал Амир-Кабир, оказалось ложью? Но, судя по всему, надеждам его не суждено сбыться.

— Все правда! — твёрдо ответил Мар. Шахиншах вздохнул и закрыл глаза. — Я в самом деле совершил все, о чем вам поведал визирь, да сгорит он в геенне огненной! И я горжусь своими поступками! Никто, кроме меня, не смог сделать больше, чем я! Как жаль, что дарога все же выжил. Я-то надеялся утянуть с собой и его…

— Это твоё последнее слово? — спросил Амир-Кабир, дождавшись заминки. Мар сверкнул своими змеиными глазами:

— Пропадите вы все пропадом! Будьте все прокляты! И особенно та девчонка, что отдала вам мой платок! Горе тому, кто полюбит её!

На губах его выступила пена, глаза страшно вращались в глазницах, волосы растрепались. Он производил впечатление помешанного, и все невольно отшатнулись от него, словно боясь, что его бешенство перейдёт к ним. Один визирь оставался спокоен.

— Бердиа! — проговорил он. — Считаешь ли ты Шахзада Азала, известного тебе под прозвищем Мар, виновным?

— Считаю! — не задумываясь ни на минуту, ответил несчастный старик, поднимая на него измученные глаза. Его пышные седые баки тряслись от гнева. Амир-Кабир повернулся к следующему советнику, но тот, не дожидаясь его слов, поспешно сказал:

— Виновен.

Один за другим говорили все двенадцать присяжных, и никто из них не колебался в своём приговоре. «Виновен!» — слышалось отовсюду. Мар без страха смотрел в лица советников, и те невольно отводили взгляд, хотя в их душах не было жалости к осуждённому. А тот ничем не выдал своего ужаса перед завтрашним днём: на восьмое фарвардина была назначена казнь. Шахиншах махнул рукой, и два дюжих жандарма подхватили преступника под руки и вновь водворили в камеру. И только оставшись один, он дал волю своим эмоциям. С воем бросался он на скользкие стены, рычал, как зверь, и кости умершего хрустели и ломались под его сапогами. Огонь занимал позиции в его мозгу: Мар сошел с ума.

Рано утром за ним пришли солдаты. Он попытался спрятаться от них в углу, но был тотчас схвачен и посажен в телегу. Руки и ноги ему связали, и он лежал на дощатой платформе, словно чурбан. Конвой не обращал на него никакого внимания, и мало-помалу он опять начал буйствовать. Тогда один из солдат ткнул его штыком под ребра, и Азал ненадолго затих. Но как только телега начала замедлять ход, он опять забился на дне ее, и тому же солдату пришлось оглушить его ударом приклада. Жандармы поднесли его к вырытой еще с вечера узкой и глубокой яме, бросили его туда и принялись закапывать, мерно стуча лопатами. Через десять минут из ямы торчала только его голова. Солдаты забрались в телегу и уехали в остан, оставив преступника в пустыне.

Удостоверившись, что люди покинули это страшное место, из-за бархана выбежал волк и, крадучись, приблизился к Мару. Из-под облаков выплыли грифы и хищно разинули свои страшные клювы, откуда несло падалью. Волк принялся копать мягкий песок, стремясь добраться до горячей крови, ток которой шумел в его острых ушах. Грифы безбоязненно опустились рядом, и один из них обрушил удар своего сильного клюва на голову несчастного, раскроив тому череп.

— Будьте прокляты! — выдохнул Мар, мигом придя в себя, и тьма, выпустившая его ненадолго, навеки поглотила его.

(1) "син" — буква персидского алфавита

(2) Насх — ровный шрифт, где все более-менее ясно

(3) Vay-meh, Allah! — О Аллах, горе мне! (с грузинского)