Пепел (гет)

— Мы не умрем, не умрем, не умрем, — шептала Гермиона окровавленным ртом, а вокруг бился в агонии Хогвартс. Или сами они умирали — какая разница?

Дрожал воздух, все вокруг звенело и разрывалось на части.

— Хозяин Гарри, — как сквозь мокрую вату пробился к нему голос Кричера. — Кричер поможет вам, Кричер сумеет.

И домовик забормотал что-то невнятное, а кожу обожгло, будто раскаленной паутинкой.

— Мы ни за что не умрем, — вторила ему Гермиона, и ее голос странно сплетался с голосом старого домовика. — Ни за что.

— Хозяин проснется далеко-далеко отсюда, — сказал Кричер с жалостью. — И ничего не вспомнит, пока не захочет.

Напоследок Гарри ощутил, как старик ласково коснулся его макушки. И — как скользкие от крови пальцы Гермионы едва не выскользнули из его руки. Но Гарри сжал их крепче.

И провалился куда-то вниз.

В лед и огонь, раздиравшие его на части.

И Гермиона была с ним рядом. А потом скрылась во тьме, и он потерял ее.

* * *

Сон — и не сон вовсе, а туманная дымка, текущая сквозь пальцы, легкая, неощутимая.

Легче, чем воздух. Текучей, чем вода.

И строгий голос, звучащий из ниоткуда:

«В этих книгах сказано, что после смерти душа отправляется в путь и ищет себе новый мир. Что будет, если ты окажешься в мире куда более жестоком?»

«Тогда я сам стану жестоким».

«Ты уверен, что в таком случае останешься собой?»

Он проснулся с ощущением, будто забыл что-то важное. Что-то близкое, дразняще-близкое; но вот еще миг — и не вспомнить, не ухватить.

Осталось только прегадкое чувство чужеродности, когда и тело, и память, и даже имя кажутся не своими.

Правда спряталась где-то глубоко внутри, в ране, полной липкой сукровицы под запекшейся кровавой корочкой.

Нужен рывок, усилие, за которым последует неминуемая боль, и память и правда хлынут наружу.

Ему нужно вспомнить, кто он.

Ему нужно найти кого-то...

Но это слишком страшно.

Это слишком...

Наваждение почти исчезло, спряталось где-то глубоко внутри, как скулящий зверь.

Джон Сноу открыл глаза.

* * *

Древний замок никогда не был ему домом; где-то на краю сна и реальности Джон видел другой замок — выше и как будто легче Винтерфелла: он устремлялся вверх остроконечными башнями, похожий на птицу, готовую взлететь. Светлый, воздушный, он казался пропитанным древней магией из сказок старухи Нэн, он словно звал Джона к себе. Но он не мог вспомнить его имени.

И все же память рвалась наружу — но как страшно было ее выпустить... И что будет тогда? Останется ли он самим собой, а если нет, в кого превратится?

Только во снах он был свободен.

Как много воздуха и свободы было в них — и как сдавливали наяву винтерфеллские стены!

Стены — и взгляд леди Кейтлин, который тоже почему-то бередил память.

Жена отца ненавидела его, но терпела, из последних сил терпела, стиснув зубы, в своем доме, рядом со своими детьми. На что же это было похоже? Джон не хотел вспоминать.

Лишь однажды чуть было не выкрикнул в ее жестокое, красивое, гордое лицо: «Заприте меня под лестницей, если я так вам ненавистен!»

И это было странно. Почему под лестницей, как под ней запирают (ведь там нет ни дверей, ни замков), Джон не знал. Осознание вспыхнуло как молния — и тут же пропало, не успел он что-либо понять.

* * *

Винтерфелл не был ему домом, но семью он ему подарил. Кроме отчаянно далекого отца Джон любил своих сводных братьев и сестер.

И отчаянно рыжего, как и все Талли, смелого голубоглазого Робба. Ровесника. Лучшего друга. Брата.

И Брана, и Рикона, и даже Сансу.

И особенно худышку Арью, Арью-непоседу, маленькую сестрицу.

Они с нею были единственными, кто походил на Старков. Остальные дети лорда Эддарда казались истинными отпрысками рода Талли — рыжие, улыбчивые, яркоглазые.

И только они с Арьей были другими.

* * *

Джон протянул руку и взлохматил каштановые волосы сестры. Зачем он это делал, он и сам не знал. Просто дружеский жест. Просто...

Просто каштановые волосы должны были торчать пружинками в разные стороны, должны быть лохматыми и непослушными.

Память звенела и смеялась, и края ранки трескались и лопались, открывая влажную, сочную изнанку.

Слово «сестра» бередило память.

«Она мне как сестра. Я думал, ты знаешь», — подсказывала память.

Сестра.

Джон посмотрел на нее внимательнее.

Глаза Арьи были серыми. Серыми, как небо, укутанное тучами.

А какой цвет будет у них, если тучи разойдутся?

Что там, под ними?

Может быть, тоже память?

Но как же трудно раздвинуть тучи и как же больно сдирать корочку с незажившей раны.

Кто знает, какими сделают их другие воспоминания?

Пока можно было ни о чем не думать, просто подхватывать Арью на руки — худенькую, легкую, смешливую — и кружить, кружить, кружить, пока не потемнеет в глазах; и трепать ее волосы, мягкие, каштановые, чтобы торчали в разные стороны, как воронье гнездо.

Джон любил Арью, а Арья любила Джона.

Потому что они были другими. Потому что у них была память.

Какие сны видела Арья? Может быть, ей снилась Библиотечная башня? Или легкий, летящий ввысь замок?

Бьющийся в агонии.

Может быть, ей снились страшные чудовища, оборотни, василиски — и встрепанный, худенький, как она, темноволосый мальчик?

Только глаза у него не серые, а сияют яркой зеленью.

Но вспоминать — трудно, вспоминать — больно.

Однажды он нашел ее зареванную, обиженную Сансой и Джейни.

Она яростно терла щеки кулаками и молчала, а затем выпалила сердито:

— Зачем ты пришел?

— А вдруг в замок забрался бы тролль? — спросил он почему-то.

Арья пожала плечами:

— Тогда бы ты меня спас, ведь правда?

И тогда он понял, что действительно нашел ее.

А потом вновь потерял — не переставая верить, что в один замок ведет множество дорог.

* * *

Но рано или поздно все заканчивается.

Любая жизнь и любая война. Любое счастье и любая потеря. Остается только пепел. Только память.

Их зима тоже сгинула — много боли, тысячу скитаний, одну смерть и несколько лет спустя.

И холод ушел, и тьма рассеялась — они победили.

Опустевший замок был невыносимо близко — стоило только сделать шаг. Но Арья и Джон отчего-то медлили.

Скоро, скоро древние стены вновь отзовутся на их голоса — волки вернулись в Винтерфелл.

Пылающий меч угасал постепенно, как догорающий костер. Огонь истончился и погас на краях, горела теперь только середина лезвия.

Глаза слезились от яркого света, как будто пламя навсегда оставило на них сияющий отпечаток.

Но все уже было кончено. Волшебный меч был не нужен, и Джон отбросил его в сторону, ощущая в руке приятную легкость.

На ощупь он нашел узкую, жесткую ладонь сестры и стиснул ее крепче.

Арья была рядом, и это было слаще победы и желанней вечного лета.

Память пела и бурлила, растекалась по венам, и теперь ее больше ничто не сдерживало.

Они оба были другими, не такими, как все.

Они оба были особенными.

И снова друг друга нашли.

* * *

Они шагнули в опустевший Винтерфелл.

* * *

— Что будет, если ты окажешься в мире куда более жестоком? — спросила Арья.

Арья ли? Разве так ее звали тогда, раньше?

Когда Хогвартс корчился в агонии, а Кричер сказал, что он проснется далеко.

Слишком, слишком далеко!

— Тогда я сам стану жестоким, — отозвался он, крепче стискивая ее холодную, сильную руку.

— Но ты остался собой. И здесь ты тоже избранный, будто в насмешку.

— А ты все так же упрямо ищешь справедливости, — улыбнулся он.

Она всхлипнула.

— Но даже здесь наш дом разрушен. Смотри, даже теплицы разбиты. Здесь ведь росли розы, синие северные розы, я помню. Теперь они наверняка все погибли.

Он положил руку ей на плечо, не зная, как утешить.

Арья — Гермиона, его Гермиона — упрямо вскинула голову, отстраняясь. Ее каштановые волосы растрепал ветер, и только глаза были совсем не похожи на прежние, как будто их внезапно заволокло серыми тучами; но ведь и он стал другим.

— Но мы посадим новые, ведь правда? — шепнула она горячо. — В конце концов, теперь это наш мир. Или мы спим в руинах Хогвартса, потому что так захотел твой Кричер, и видим страшный, но хороший сон.

— И какая разница? — сказали они в один голос.

Вместе, наконец-то вместе.

* * *

Из-под земли пробился первый тонкий побег, спеша жить, спеша распустить тугие ладони листьев и завязать бутоны. Розы спешат — вдруг снова придет ледяной холод и бледные голубые лепестки уже никогда не увидят солнца.

Или вернутся жестокие люди. Сломают, вытопчут тонкие стебли, погубят, ранят цветы.

Но спешить некуда. Бояться уже нечего. Розы тысячу раз успеют расцвести, ведь зима больше никогда не наступит.

Вечное лето будет петь им длинные песни с утра и до вечера, все будут счастливы — и розы, и люди.

Особенно Джон и Арья.

Ведь Джон любит Арью. Он ерошит ей волосы и говорит с ней в один голос.

А Арья любит Джона, ведь они так похожи.

И какая разница, как их зовут на самом деле?

В жестоком мире никто не остается собой.