Последний день середины лета (джен)

«Здравствуй, дорогой дневник!

Меня зовут Гарри Поттер, и я с оптимизмом смотрю в свое будущее. Сегодня мне, вопреки многим невообразимым и, подчас, безумным событиям, исполняется девятнадцать. И, оглядываясь назад, я понимаю, что в тот день, когда я решил выучиться на аврора, я, видимо, либо был пьян, либо моей голове действительно, как не устают мне напоминать, доставалось чересчур часто...»

В Академию Аврората, основанную в восемнадцатом веке по инициативе неугомонного Элдрича Диггори и во многом на его средства, оттого и названную в его честь, курсант Поттер был зачислен осенью одна тысяча девятьсот девяносто восьмого. Зачисление это, как судачили волшебники в пабах по всей стране, вливая в себя очередной стакан огневиски, было не менее очевидным, чем то, что малец избавил их от Того-Кого, дай Мерлин ему здоровья. И пожелания эти были кстати как никогда.

Учебный год в Академии начинался, как и в альма-матер героя, первого сентября и в ничуть не менее торжественной обстановке. Первые полтора часа, на которые пришлось парадное построение на зеленой лужайке — идеальной настолько, что за такую же под окнами своего дома, как отметил про себя курсант Поттер, тетя Петуния пожертвовала бы левой рукой — оказались незабываемы и крепко отпечатались в памяти всех новобранцев. В этом году курсанты, вытянувшиеся по стойке смирно в парадном строю, чувствовали себя под серьёзными и взыскательными взглядами тех, кто пристально изучал своих будущих оперативников и аналитиков, особенно одиноко. Прошлогодний набор в Академию по вполне очевидным причинам не состоялся, а начавшие свое обучение два года назад в связи с острой нехваткой кадров были спешно экзаменованы и получили свои первые назначения или — и таких было подавляющее большинство — не выдержали и оставили Академию, найдя занятия поспокойнее и попроще.

Выступления занявшего этим летом кресло Министра Магии Кингсли Шеклболта и восстановленного в должности главы Аврората Гавейна Робардса прозвучали неожиданно искренне и очень серьёзно. Не было ожидаемых в подобной ситуации дежурных улыбок и громких фраз — был, несмотря на присутствие в строю дам, настоящий мужской разговор, суровый и взрослый.

— Пусть война и закончилась, — разносился над замершим строем густой бас Шеклболта, — но в сердцах людей её темное пламя продолжает тлеть, подпитываемое утратами, ненавистью и тем страхом, что всем нам довелось пережить. Эта война ещё будет и будет длиться, ибо самое страшное, что она оставляет после себя — это ожесточение, и его сейчас куда больше, чем милосердия и простой человеческой доброты. Позволить себе принять жестокость как норму и научиться принципу меньшего зла куда проще, нежели сохранить в себе то, что делает нас людьми и волшебниками, и ещё труднее выученные уроки забыть. Помните, что девиз аврора — не «Карать отступников», а «Служить и защищать», служить и защищать тех, кто порой будет казаться вам этого недостойным. Но тем из вас, кто не сможет переступить через себя, не место среди авроров. Остальным же предстоит научиться проводить эту иногда слишком тонкую грань между мщением и неотвратимостью справедливого наказания.

А когда отзвучали последние торжественные слова и стихли аплодисменты, начался ад. Никто из курсантов просто не ожидал, что их, даже не отпустив переодеться, познакомят с прелестями строевой подготовки, а затем бросят на полосу препятствий. А когда они, перемазанные в грязи, слегка оглушённые, обгоревшие и ободранные, по сигналу снова построились, Гавейн Робардс, вместе с министром, с ностальгией наблюдавший за испытаниями, выпавшими на долю ещё таких зелёных ребят, осуждающе посмотрел на них и сурово, явно получая от этого удовольствие, отчитал за неподобающий внешний вид, закончив свою обличительную речь тем, что любой аврор должен уметь всегда привести себя в порядок за время, отведённое на построение.

После чего высокие гости, наконец, отбыли. Праздник закончился, и начались суровые учебные будни.

На занятиях по боевой подготовке курсантов разбили на тройки, и Гарри оказался в одной с талантливым умником Эдди Кармайклом, видимо, разочаровавшимся в своем школьном бизнесе по продаже поддельных зелий и решившим попробовать свои силы по другую, так сказать, сторону баррикад, и своей проверенной боевой подругой Кэти Белл, для которой история с проклятым ожерельем стала поворотной точкой в выборе будущей карьеры — почти что единственными знакомыми ему здесь людьми. Был ещё Роджер Дэвис, с которым приятельствовал Кармайкл — а больше никого Гарри толком не знал, хотя, конечно же, многих не раз встречал в Хогвартсе, но тогда им, в силу возраста, было не до него, а ему, благодаря Волдеморту, не до специфики межфакультетской дружбы. Как-то так вышло, что в своей тройке Поттер сразу стал старшим, сначала неофициально, а затем, по прошествии трех недель, с соблюдением всех формальностей получив первую из своих нашивок. Задача старшего группы в учебном пособии описывалась достаточно просто: координация действий тройки в боевых ситуациях и принятие основных решений — однако на деле всё оказалось куда сложнее, чем в бытность его капитаном сборной Гриффиндора по квиддичу. И то, что и Эдди, и Кэти готовы были беспрекословно подчиняться его приказам, с одной стороны, конечно же, помогало курсанту Поттеру справляться со своими обязанностями, но с другой, вызывало стойкое чувство неправильности, так как за прошедшие семь лет он привык к совсем иному стилю общения с теми, кто прикрывал его спину. Однако теперь он мог полагаться лишь на свою голову и все что ему оставалось — учиться и ещё раз учиться.

Вообще его положение в Академии с самого начала было странным и несколько алогичным: будучи самым юным, он чуть ли не с первых дней в очередной раз был вынужден взять на себя роль лидера. Причина того, почему случилось именно так, всем была очевидна: небольшая разница в возрасте с другими курсантами с лихвой компенсировалась и опытом Гарри, и тем, что он не переставал для них быть символом, знакомым с самого детства — Мальчиком-который-выжил, а теперь стал ещё и тем человеком, который отправил на тот свет сильнейшего из известных им тёмных волшебников.

И соответствовать их ожиданиям было вовсе не здорово и отнюдь не лестно — это было ответственно и иногда до тошноты трудно. Особенно после того, как ему, единственному из всех этих блестящих выпускников Хогвартса знавшему о программе ТРИТОНов только в теории, пришлось взять на себя роль старосты. То, чему он в глубине души завидовал на пятом курсе, настигло его сейчас, однако радости от свалившихся на него обязанностей он не испытывал ни малейшей.

Потому что староста отвечал за всех и за всё, от внешнего вида своих подопечных до их успехов и, главное, неудач и проступков. За всё доставалось ему, а реальных рычагов воздействия он практически не имел — разве что мог назначить взыскание, однако и здесь руки у него были, по сути, связаны, потому что свободного времени у курсантов было исчезающе мало, а значит, любое взыскание отнимало его у занятий, ухудшая, тем самым, их результат. И что было делать? Приходилось или как-то выкручиваться, изыскивая подход к порою по-настоящему сложным людям, не сплочённым даже когда-то так ценившейся факультетскою принадлежностью, учиться использовать свой возросший авторитет или же на многое закрывать глаза, принимая, что называется, удар на себя.

Гарри и принимал… К чести курсантов, занимались они с полной отдачей, и Гарри приходилось выслушивать неприятные вещи о своём курсе достаточно редко.

Впрочем, он и без этого практически всё учебное время ожидаемо был на виду.

— Главная ваша задача — не умереть! — любил орать на ухо курсантам старший инструктор Сэвидж. — И даже если вы умерли, вы всё равно обязаны являться на построение к семи ноль-ноль — за консультациями обращаться к мистеру Поттеру.

Именно Сэвидж, не скрывая жестокой ухмылки, с завидной регулярностью заставлял курсанта Поттера раз за разом рассказывать всему курсу, как выглядит летящая в тебя Авада, заваливая его потом вопросами — которые, как ни странно, носили весьма разнообразный и зачастую коварный характер и никогда не повторялись. И так же беспощадно проходясь по его весьма неумелому поединку с Волдемортом и вошедшему в учебники новейшей истории Экспелиармусу. И каждый раз Гарри четко и связанно рассказывал обо всём этом, старательно припоминал малейшие подробности, и размышлял над разговором, который состоялся у них с Кингсли в самом конце лета, буквально накануне занятий.

— В этом году набор в Академию превысил норму в два раза: дети погибших авроров, те, кто сражался в битве за Хогвартс, и те, кто вынужден был прятаться или смириться — все они пришли к нам, и я вижу в их глазах отнюдь не желание спокойно делать карьеру, — говорил ему Кингсли, прогуливаясь по заросшему сочной зеленью саду семейства Уизли. — Через три года, когда они выпустятся, Аврорату нужна будет слаженная команда бойцов, а не кучка людей, жаждущих мщения, — он остановился у садовой ограды и положил на неё руки. — И твоя задача и долг, Гарри, научить их и тому, как справиться с тем, что разрывает их изнутри, и как в любой, самой экстремальной ситуации суметь сохранить холодную голову или, по крайней мере, не потерять себя.

Испытывая странное дежавю, Гарри разглядывал гнома, только что высунувшего голову из-под цветущего куста рододендрона, и чувствовал на себе пристальный взгляд Кингсли.

— Я надеюсь, что через три года шрамы от войны начнут затягиваться, — продолжал Шеклболт, — и задачей авроров снова станет охрана благополучия мирных жителей, а не рейды за головами тех, кто не сложил её в битве. Хватит с нас разрушений. Почти два года террора оставили в душах волшебников много зла, и страна сейчас нуждается в созидании, а не в мести.

Они постояли в молчании, таком же спокойном и тихом, как цветущий сад перед их глазами, а гном, которому удалось добыть земляного червя, с великим удовольствием посасывал его, прислонясь к нижним веткам рододендрона.

…На ставших личным кошмаром многих курсантов занятиях по боевой подготовке гоняли так, что Гарри, буквально едва доползая до своей койки, много раз вспоминал их с Гермионой и Роном прошлогодние скитания по лесам и радовался, что успел отвыкнуть от уютных спален, горячей воды и сытных хогвартских завтраков, потому что хотя еда здесь и была и полезной, и питательной, и даже вкусной, времени на неё по утрам оставалось так мало, что всё, что успевали курсанты — быстро-быстро расправиться со своей порцией и бежать на построение, приводя по дороге форму в надлежащий порядок.

Но кроме этих бытовых неудобств и изматывающих, отзывавшихся болью во всем теле даже при воспоминании о них, тренировок, кроме ставших для Гарри полной неожиданностью занятий по истории магии, так не похожих на скучнейшие лекции Биннса (о да, это неповторимое чувство, когда старина Праудфут рассказывал весёлую историю вроде той, где Арчибальд Алдертон взорвал Литтл-Дроппинг, пытаясь с помощью магии приготовить торт, а затем со знанием мельчайших подробностей, будто бы лично там побывал, описывал разрушения и перечислял жертв с указанием повреждений, которые они получили — мужчин, женщин, детей и даже домашних животных), и сложнейших уроков по магическому праву, сводившемуся, как поначалу казалось Гарри, к лишенному всякой логики и системы бесконечному количеству подчас весьма сомнительных прецедентов, которые следовало просто заучить наизусть, были ещё долгожданные вечера пятниц. Когда впереди его ждало целых два выходных, а занятия иногда заканчивались на два, а то и на все три часа раньше, и когда можно было просто пообщаться на отвлеченные темы, не следя за временем — или посидеть где-нибудь в тишине и подумать.

Или же побеседовать с теми, кого уже не было среди живых, но кто вынужден был коротать ближайшую вечность на холсте в дорогих рамах.

Их было много — руководители Академии, люди, возглавлявшие Аврорат с момента его основания, знаменитые авроры и даже министры — но Гарри среди них выделял двоих.

Одним их них, как ни странно, был Руфус Скримджер, чей портрет висел в западной анфиладе недалеко от окна. Он, по большей части, молча взирал на курсантов и преподавателей Академии со своего полотна, на котором был изображён не в парадной форме, как это было принято, а в охотничьей мантии на фоне осеннего леса, где смотрелся как-то очень естественно и органично. Для тех из курсантов, для кого Аврорат не был абстрактным понятием, Скримджер был, в первую очередь, не министром, а человеком, успешно возглавлявшим это ведомство более пятнадцати лет, и оставившим о себе на этом посту если и не самую добрую, то весьма достойную память. Поэтому смотрели на него с уважением, а слушали, если он всё же изредка заговаривал с кем-то, с должным вниманием потому что для всех он был, прежде всего, человеком, отдававшим работе всего себя и погибшим так, как и положено в такой ситуации аврору. И даже под пытками Скримджер остался верен своему долгу.

А курсант Поттер… курсант Поттер же, глядя на него, не мог не вспоминать окончание их последнего разговора:

— Вы можете носить свой шрам, как корону, Поттер, однако не вам, семнадцатилетнему мальчишке, указывать мне, как я должен выполнять свою работу! Пора бы вам научиться проявлять уважение к людям! — сказал ему тогда Скримджер, и услышал в ответ:

— Пора бы и вам заслужить его!

С тех пор прошло чуть больше года, но как же иначе теперь смотрел Гарри и на тот разговор, и на самого Скримджера. Он снова и снова возвращался к мысли, что, произнося эти прощальные, как оказалось, слова, даже не задумывался о том, как легко перечеркнул всё, чему тот посвятил всю свою жизнь. И как легко поставил на нём клеймо, ничего, по сути, об этом человеке не зная — как Снейп когда-то на нём, и как он сам когда-то на Снейпе… и подобные эпизоды в его жизни повторялись один за другим, и многие из этих ошибок уже не исправить и многих извинений уже не принести.

В конце концов, однажды вечером ноги сами принесли курсанта Поттера в западную анфиладу. Постояв у портрета, любуясь осенним лесом, он нашел в себе силы посмотреть в жёлтые глаза Скримжера и произнес:

— Вероятно, с извинениями я несколько припозднился, сэр, но все же...

— Хотите извиниться, Поттер? — с некоторым удивлением спросил Скримджер. — Разве вы не придерживаетесь максимы о том, что победители неподсудны?

— Это не мешает им признавать свою неправоту. Я бы хотел извиниться за то, как говорил с вами в нашу последнюю встречу. У меня всегда было сложно с субординацией, — ответил Гарри. — Но больше за то, кем тогда посчитал вас, основываясь на газетных статьях и всего на двух не самых простых разговорах с вами. Неприятно осознавать, что я сам попал в ту же ловушку, что и большая часть населения, читающая про меня самого.

— Я всегда знал, — с короткой усмешкой сказал портрет, — что вы, Поттер, рано или поздно окажетесь в наших рядах. Эти стены видели множество честолюбивых и талантливых волшебников, у которых в свое время с субординацией были проблемы. Я наблюдал за вами и вряд ли я ошибусь, если предположу, что когда-нибудь, если вы не измените своим принципам и будете так же тверды своих убеждениях, как и при наших встречах, вас, Поттер, ждет весьма захватывающая карьера, и если вы захотите, то займёте в том числе и моё место.

Больше ничего Скримджер в тот вечер ему не сказал — а Гарри даже и не пришло в голову уточнить, о котором из двух мест тот ему говорил.

Вторым его собеседником был портрет Аластора Моуди, история появления которого запечатлелась в памяти свидетелей этого события во всех мельчайших деталях.

Прижизненных портретов легендарного и, пожалуй, самого эффективного в двадцатом веке, если судить по количеству отправленных им в Азкабан преступников, аврора не существовало в природе — что, в общем-то, никого, знавшего этого человека лично, не удивляло. И потому рождественский подарок от коллег из французского Аврората (с которыми родное для Моуди ведомство тесно сотрудничало на предмет насильственной репатриации группы волшебников — из тех, кто два сезона подряд полагал особенно модными эффектные чёрные плащи и маски — и внезапно воспылавших любовью к родственникам с другой стороны пролива) поверг сотрудников британского Аврората в шок. Портрет Моуди был уже сам по себе артефактом, а тот факт, что достойнейший из авроров был изображён не только во всей, за неимением иных слов, красе, но и почему-то в укороченной алой мантии с аксельбантами, делал его не только волшебным, но и по-настоящему опасным предметом. На вопрос, почему мистер Моуди так своеобразно одет, глава французской делегации очень удивлённо ответил, что они были уверены, что традиции в Британии неизменны веками, и, поскольку у них в холле висит полотно, на котором запечатлена встреча глав Авроратов обеих стран, датируемая серединой восемнадцатого столетья, где британец изображён в точно такой же мантии, ну, возможно, чуть менее изящного кроя, у них даже вопросов не возникало о том, как должен быть изображён самый выдающийся, по их мнению, аврор современной Британии, принявший героическую и мученическую смерть практически на посту.

Портрет провисел в Аврорате до Нового Года — после чего, к величайшему облегчению авроров, был торжественно преподнесён Академии. Ибо при всём уважении, которое работники Аврората и Департамента магического правопорядка, располагавшихся на одном уровне Министерства, испытывали к отставному аврору Моуди, существовать и работать в одном помещении с его изображением оказалось решительно невозможным. Своими едкими замечаниями он за пару суток даже весьма флегматичного Робардса навел на мысль провести аттестацию командного звена Аврората на предмет владения Адским Пламенем и не забыть пригласить на него виновника торжества — что уж говорить о других, менее опытных и сдержанных аврорах. А уж его манера внезапно выскакивать из-за рамы со своим не менее легендарным криком «Постоянная бдительность!» при виде задумавшегося или просто присевшего перекусить служителя правопорядка грозила последним нервными тиками, расстройствами пищеварения и внезапной и скоропостижной кончиною от удушья.

Курсантов, конечно же, никто не спрашивал, так как всё, что ни делалось — делалось для их блага. К тому же, при всей своей эксцентричности Грозный Глаз был всё же первоклассным оперативником — и, как вскоре удалось выяснить юному поколению, учитывая его огромный инструкторский опыт, весьма неплохим наставником. Как оказалось, он умел и объяснить, и показать всё необходимое так, что его понимали даже самые не гибкие разумом (хотя Моуди, со свойственной ему прямотой, выражался иначе) — и курсанты, со временем адаптировавшись к его весьма своеобразной манере общения, постепенно привыкли вечерами бегать к нему с теми вопросами, которые опасались задавать живым преподавателям.

Гарри же навещал его не только за этим. Собственно, как раз за этим-то он обращался к нему сравнительно редко: годы, проведенные рядом с компанией Дадли и его приятелей, а затем и шесть лет обучения у профессора Снейпа, о котором он до сих пор так и не научился вспоминать без боли и глухого чувства вины, и, конечно же, тёплое общение с хоркруксом в своей голове отучили его стыдиться задавать вопросы кому бы то ни было, и все неясности он прояснял непосредственно на занятиях. К Аластору же он приходил просто поговорить — и очень ценил эти нечастые разговоры, особенно когда Моуди переставал, наконец, ворчать и говорил Гарри, что, по его мнению, из него выйдет толк, а затем они обсуждали планы на его будущее в профессиональной сфере. А иногда они разговаривали о прошлом, и тогда Моуди рассказывал ему об Ордене Феникса и первой войне, о Дамблдоре и его покойных родителях без купюр… он рассказывал обо всех и обо всём.

За исключением Нимфадоры Тонкс.

Он так ни разу и не произнёс её имя — а когда Гарри однажды назвал его сам, портрет ничего ему не ответил, а потом свернул разговор и замолчал очень надолго.

Потому что боль от потери учеников не проходит и после смерти.

* * *

«Каждое воскресенье я навещаю своего крестника. Он удивительный — иногда становится похож на пришельца из глубокого космоса, которым в свое время Большой Д посвящал массу времени, или морщерого кизляка, каким его неоднократно пыталась изобразить Луна. Сначала я читал ему сказки, но когда встал вопрос о том, что ТРИТОН мне все же придётся сдавать, мы перешли на продвинутый курс трансфигурации, и, кажется, он понимает её лучше меня…»

Главной в этом доме, кажется, была тишина. Ей не мешали детский плач или смех, и даже радостные восклицания Тедди, казалось, лишь разгоняли её по углам, где она просто пряталась до поры, вновь завладевая домом, когда малыш успокаивался. Гарри нравилось здесь — нравилось чувствовать себя одновременно по-настоящему взрослым, укачивая на руках Тедди, и всё ещё отчасти мальчишкой, беседуя с Андромедой, нравилось дремать в тишине вместе с крестником, нравилось читать ему вслух… Андромеда же могла часами на них смотреть, и Гарри порой невероятно хотелось спросить, о чём она думает, но он, конечно же, так ни разу и не решился.

А она, ловко орудуя спицами, размышляла о том, что её дочь успела подарить ей не только внука, но и этого практически взрослого, но всё равно ещё не до конца простившегося со своим детством юношу, и Андромеде порой казалось, что Нимфадора… Дора — её дочь всегда ненавидела своё глупое, как ей думалось, имя — при выборе крёстного позаботилась не только о своём новорожденном сыне, но и о ней, своей матери. Будто чуяла, что скоро оставит их вдвоём. Накидывая очередную петлю, она думала о том, что ждёт этих воскресных визитов словно глотка свежего воздуха, и не переставала удивляться тому, что совсем ещё молодой человек предпочитает проводить свой выходной в такой странной компании. И что, может быть, этот мир ещё не совсем потерян, если в нём находятся те, кто не позволяет одиночеству переступить порог её дома.

Чаще всего они обедали вместе — и Гарри увлеченно делился с нею тем, что составляло нелегкие будни курсантов, а она задумывалась о том, что должна была бы узнавать в его рассказах рассказы дочери, но, увы, Нимфадора нечасто говорила об Академии, когда навешала родителей. И сейчас, слушая Гарри, Андромеда порой ловила себя на том, что представляет себе на его месте дочь… и тут же запрещала себе думать об этом.

Нет, Гарри не просто нравилось играть с этим невероятным и ещё совсем юным волшебником, чья внешность менялась с той же скоростью, что и его настроение (зато Гарри теперь точно знал, как выглядят его уши) — каждый раз вместе с крестником он открывал для себя что-то новое, включая таинственное перемещение каши в карман и оживавшие иллюстрации в книжках. Сперва Гарри читал ему волшебные сказки, которые нашлись в книгах у Андромеды, обнаружив, что большую часть из них он и сам прежде не знал, затем перешел на маггловские, но со временем сказки кончились, а теоретический материал следовало учить — и однажды, готовясь к очередному зачёту, он начал с выражением и в лицах зачитывать своему маленькому крестнику устав. И, поскольку малыш вовсе не возражал и в нужных местах заливался смехом, Гарри, покончив с уставом, перешел с Тедди к бессистемному и дурацкому волшебному праву, а затем, когда выяснилось, что ТРИТОНы сдавать ему всё же придётся, перечитал с ним все учебники, сделав вывод, что его крестник определённо предпочитает трансфигурацию и великолепно засыпает на зельях.

Иногда, сидя с уснувшим после кормления мальчиком на руках, Гарри думал о том, что сделает всё, чтобы быть ему по-настоящему хорошим крёстным и хотя бы отчасти заменить погибших родителей, и постарается подарить ему не меньше тепла, чем ему самому когда-то дал Сириус за то короткое время, что был рядом с ним. И о том, что даже если бы он и не был Тедди крёстным отцом, всё равно ни за что не позволил бы этому жизнерадостному карапузу вырасти одному и не узнать своих родителей с той стороны, с которой их знал только он сам, и когда малыш подрастет, он обязательно раздобудет Омут памяти и поделится с ним бережно хранимыми воспоминаниями.

Конечно же, Гарри не обманывал самого себя и понимал, что на самом деле просто пытается дать Тедди всё то, чего ему самому недодали в детстве — и это вовсе не тридцать семь подарков на день рождения, а когда-то отнятая у него, Гарри-Поттера-из-чулана, возможность чувствовать себя безусловно любимым — и это было самым простым из того, что он считал своими обязанностями, потому что никак нельзя было не полюбить этого беззащитного маленького человечка.

* * *

«Знаешь, дневник, я уже почти год встречаюсь с Джинни, и если с крестником мы видимся по воскресеньям, то в каникулы ей принадлежит каждый из моих вечеров, а в учебное время все без остатка субботы — и спасибо всем тем, кто снабдил Хогвартс таким количеством тайных подземных ходов, а также тем, кто их не поленился расчистить. Пожалуй, это лучший пример преемственности поколений, что я встречал.»

В первое послевоенное Рождество в Норе было невероятно оживлённо и шумно, как и всегда, когда семья собиралась полностью. Все готовились к праздничному обеду, и уединиться в этот день в доме было практически невозможно. А такого желанного уединения искали целых две с любопытством открывавшие для себя прелести взрослой любви пары, но, как правило, ни у Рона с Гермионой, ни у Гарри с Джинни ничего из этого не выходило — и даже наличие собственных комнат у Рона и Джинни тут ничему помочь не могло, и дело было не в тонких стенах и сомнительной обстановке: в конце концов, плакаты на стенах мало кого волновали…

Но стоило, например, Гарри тихонько проскользнуть к Джинни наверх и закрыться с ней в спальне, стоило приехавшей на каникулы Джинни сесть к нему на колени и, зарывшись пальцами в его жёсткие непослушные волосы, прижаться, наконец-то, губами к его губам, как кто-нибудь непременно начинал стучать в дверь, или звать кого-нибудь из них снизу помочь с сервировкой, или запускал бумажный самолётик, настырно бьющийся в переплет окна до тех пор, покуда его не впустят. Нельзя сказать, чтобы кто-нибудь из обитателей дома целенаправленно стремился бы им помешать — Молли, глядя на них, лишь украдкой вздыхала, а Артур старался не замечать того, чего ему замечать не следовало, и лишь иногда качал головой — просто так уж всё время складывалось, что кому-либо срочно требовалось всё, что угодно от любого из них практически постоянно. Как ни странно, в этом даже было что-то томное и возбуждающее — и хотя что Гарри и Рон, что Джинни и Гермиона обменивались понимающими грустными взглядами и тихо жаловались друг другу на подобную возмутительную несправедливость, однако рассердиться по-настоящему на это ни у кого из них ни разу так и не получилось.

Да и сами поцелуи в Норе порой имели горький и траурный привкус, и Гарри с грустью вспоминал их свидания по субботам в Хогсмиде, куда Джинни выбиралась с завидной регулярностью, наплевав на все правила и пользуясь ведущими из школы потайными ходами. Впрочем, не реже, чем она тайно сбегала из школы, Гарри приходил туда сам, регулярно теперь навещая Хагрида — да и кому бы вообще пришло в голову спрашивать Гарри Поттера о том, что он позабыл в Хогвартсе в разгар учебного года.

— А знаешь, — говорил Гарри, затаскивая Джинни в кладовку, покуда на кухне Молли накрывала стол, — в этом определённо есть что-то такое… я себя чувствую школьником, скрывающимся от наказания, осталось дождаться мяуканья с другой стороны двери.

Он поцеловал её — долго-долго, глубоко вдыхая её тёплый запах и думая о том, что даже когда она закончит, наконец, Хогвартс, ему останется ещё целых два года обучения в Академии, хотя мысли об Академии в этот момент отчего-то совсем не задерживались в его голове.

— Про это можешь Рона с Гермионой поспрашивать, — тихонько засмеялась она. — А вообще, в Хогвартсе куда больше укромных мест, чем дома. Тут вообще негде спрятаться!

— Рон рассказывал, — улыбнулся Гарри, снова её целуя. — Говорил, что ждёт не дождётся, наконец, выпуска…

— Вопрос в том, где они будут жить, — фыркнула Джинни. — И тогда вся надежда, что они смогут иногда находить прибежище у тебя на Гриммо.

— Да пусть хоть поселятся там… Как говорил Дамблдор, любой, кому нужна помощь, найдет её в этих стенах, — ответил Гарри, со вздохом слыша в этот момент призыв Молли к обеду, который, вопреки царящему оживлению, как и все в Норе, тоже оказался тронут траурной горечью.

Несмотря на то, что все постарались рассесться как можно комфортнее, с учётом расширенного состава — и Гарри, и Гермиона, и Флёр давно уже стали частью семьи, и свободных стульев за столом, разумеется, не осталось — происходящее всё равно казалось немного неправильным, как будто из общей картины выпал важный фрагмент. И от того, что все старались поддержать привычное рождественское веселье, улыбались и дарили друг другу подарки, это ощущение лишь усиливалось, но ни у кого не хватало ни сил, ни мужества сказать или сделать хоть что-то, что помогло бы им всем просто принять тот факт, что Фреда уже нет и никогда больше с ними не будет.

В отличие от особняка на Гриммо, куда иногда по субботам или в каникулы, особенно летом, при первой возможности сбегали Гарри и Джинни — потому что смерть давно уже покинула его стены, и теперь это был просто старый и требующий ремонта, но всё равно по-своему красивый и, определённо, таинственный и волшебный дом.

Ремонт Гарри затеял летом девяносто восьмого, вскоре после своего дня рождения — когда у него, наконец, появилось хотя бы немного свободного времени. Понимая, что уже первого сентября ночевать он будет совсем в другом месте, и мечтая уже следующее лето провести здесь в нормальных условиях, он постарался устроить всё так, чтобы работы велись и в его отсутствие. Помог ему Билл, посоветовавший волшебника, готового взяться за подобную непростую работу — а где взять побольше рабочих рук, Гарри придумал и сам, наняв нескольких оставшихся без работы, а, в иных случаях, и без хозяев в принципе, эльфов, которых так много оказалось на улицах в то первое послевоенное лето.

Поначалу дело двигалось быстро: обои со стен Гарри сдирал сам, делая это с огромнейшим удовольствием, причём по большей части даже не используя для этого магию, однако, когда начались собственно отделочные работы, работа застопорилась. Ибо все попытки Гарри выбрать для тех же стен цвет, не столь блэковски мрачный, встречали просто шквал ворчания со стороны хранителя семейных традиций в лице Кричера, находившегося после битвы в стойком состоянии просветленья рассудка, и обижать и расстраивать его Гарри совсем не хотелось. Приходилось искать компромисс — а это оказалось совсем не так просто, учитывая специфические вкусы эльфа. Однако головы его сородичей были, наконец, преданы земле, а тяжелые бархатные портьеры, неоднократно пропитанные доксицидом, отравились на помойку.

Особенно яростно бился Кричер за спальню своей любимой хозяйки, Вальбурги Блэк, однако недвусмысленные следы пребывания в ней гиппогрифа его всё же сломили, и он согласился, в конце концов, выбросить всё, что восстановлению не подлежало… иными словами, фактически вообще всё. Целым остался только комод, каким-то чудом вовсе не пострадавший от когтей и клюва — его-то Гарри и подарил Кричеру, рассудив, что, таким образом, разом и старого эльфа обрадует, и поможет ему упорядочить все те вещи, которые тот наверняка натащил в свою каморку.

Единственной комнатой, которой не коснулись никакие переделки, была комната Сириуса. Отправляясь в Академию, Гарри сам запер её, использовав и обычный ключ, и все известные ему заклинания, и строго-настрого запретил Кричеру менять там хоть что-нибудь.

* * *

«В этом году мы отмечали первую годовщину битвы за Хогвартс, вспоминали павших, встречались с выжившими. Эта война изменила всех нас, и люди до сих пор не оправились — те бродяги, которых мы когда-то встречали у Гринготтса, до сих пор бродят по улицам и ищут своих детей, а к тем, кто всё же шагнул в новый день, кажется, снова вернулось привычное для волшебников безумие. Кингсли говорит, что это оттого, что народ наш глуп… они умны на зло, но добра делать не умеют. А я думаю, что умеют, но понятия о добре и зле в их головах перемешались, словно ингредиенты в котле, и зелье вышло на удивление горьким.»

Торжества по случаю первой годовщины победы слились для Гарри в сплошную череду речей разной степени патетичности, которые он различал лишь в силу отведённой ему самому роли, и говорить было значительно утомительнее, чем слушать, так как дремать с задумчивым выражением лица он уже научился, а вот обращаться к тем, кто внимал ему с такой надеждой в глазах, ещё нет.

Ближе к вечеру он с тоской вспоминал полевые учения, во время которых, по крайней мере, не нужно было улыбаться и тщательно выбирать слова. Торжественное построение в Академии, церемония в Хогвартсе, пресс-конференция в Министерстве, наконец, обед на центральной площади Хогсмида, где стояли украшенные маками и шиповником ломившиеся от еды столы, которые показались ему бесконечно длинными…

Вот там-то всё и случилось.

Ближе к концу того, что лишь по какому-то загадочному недоразумению называлось обедом, ибо пища служила здесь, в основном, декорацией и реквизитом, а содержательной частью стали очередные проникнутые торжественностью момента речи, иногда даже вполне искренние, но Гарри это уже было неважно — он просто слушал, кивал, делал соответствующее выражение лица и ждал, когда же он сможет спокойно поесть, а этот фонтан красноречия, наконец, иссякнет.

И, наконец, дождался.

Когда все уже собрались расходиться, под общие аплодисменты и умилительные восклицания к Гарри подошла девочка лет семи, чья нарядная ярко-жёлтая мантия вызвала у него стойкую ассоциацию с новорожденным цыплёнком. Слегка запинаясь от волнения, она лепетала что-то о том, что они все всегда будут помнить, что он для всех сделал, и поэтому…

— …мы все долго думали, как сделать вам по-настоящему приятный подарок, и решили хоть отчасти смягчить одну из понесённых вами утрат, мистер Поттер! — заученно проговорила малышка, а потом, сияя от осознания важности своей миссии, преподнесла ему нечто достаточно крупное, скрытое белой и словно бы невесомой тканью, которая красиво растаяла в воздухе. Вокруг вновь зазвучали аплодисменты — а Гарри застыл, позабыв, как дышать.

Потому что у него в руках была… Хедвиг.

Точнее, её чучело.

А если уж совсем точно — конечно же, не её, а просто невероятно похожей совы, так как он своей рукой устроил Хедвиг огненное погребение в ту летнюю ночь.

Не научись Гарри за этот год всегда, в любой ситуации, невзирая на состояние, себя контролировать, быть бы беде, потому что на какое-то, пусть и очень короткое, время ему захотелось сделать со всеми теми, кто хлопал сейчас в ладоши, смотря на него с восторгом и умилением, что-то весьма нехорошее, чтобы они вместе с ним почувствовали, как это — держать на руках труп твоего друга, пусть даже он… она была всего лишь почтовой птицей. Но он не сказал ничего и не сделал — только перестал улыбаться, кивнул коротко и вернулся на своё место, стараясь даже не смотреть на еду, так как кусок вряд ли полез бы ему сейчас в горло.

А уже после церемонии, шагая рядом с министром к окраине Хогсмида, он понял, что плачет.

Он унёс чучело этой несчастной птицы, так похожей на его Хедвиг, с собой, и долго-долго сидел в одной из ещё не разобранных комнат бывшего особняка Блэков, держа его на коленях и тихонько гладя по белоснежным перьям, стараясь не думать о том, что ещё одно живое существо отдало за него свою жизнь, вот только в этом не было совсем никакого смысла. И эта похожая на цыпленка девочка, с таким торжественным и серьёзным лицом вручавшая ему свой подарок, и те взрослые, у которых хватило фантазии на этот по-настоящему незабываемый дар герою, наверняка хотели его, Гарри, порадовать, возможно, выразить ему свою благодарность, сделать для него что-нибудь безусловно хорошее… и не заметили, как походя сотворили очередное зло, и если бы оно заключалось лишь в том, что они заставили его вновь пережить боль потери! Но они, не задумываясь, лишили жизни живую птицу, которая, наверное, любила летать и ела с их рук совиные лакомства… и что же они, все те, кто сотворили такое из самых добрых и даже высоких чувств, должны были о нём тогда думать? Кем нужно считать человека, которого может обрадовать подобная жертва, и кому будет приятно видеть чучело своего друга пылящемся на комоде? Почему же они, даже желая сделать благое дело, в итоге, пришли к убийству?

— Да что же с нами со всеми не так? — громко спросил он у старого дома, но ответом ему была лишь тишина.

Он несколько дней думал, что же делать с этим чучелом «новой Хедвиг», и видеть, и не видеть которое ему было одинаково больно, а потом похоронил её рядом с Добби — сам, в одиночестве, просто аппарировал туда на рассвете и, выкопав маленькую могилу, уложил птицу в просоленную землю, завернув её в одну из своих рубашек и положив с ней целую коробку лучших совиных лакомств. А потом долго сидел рядом, на берегу, и молча смотрел на море.

* * *

«Первого июня случилось то, чем нас так долго и безуспешно пугал покойный (увы, не до конца) профессор Бинс. Мы стали живыми свидетелями восстания гоблинов. Нет, нас не бросили на амбразуры, конечно, потому что нашей задачей было смотреть и учиться. Мы наблюдали из оцепления, как гоблинов окружают авроры и ребята из группы аннулирования случайного волшебства, и с какой праведной яростью эти зубастые коротышки сражаются за свои права. Стоя там, я понимал, что даже если сердцем я, скорее, с ними, то место моё именно там, где я есть, и задача моя, как аврора, в том, чтобы защитить от волшебства тех, кого оно не должно коснуться и кому не стоит не видеть его, не знать, хотя в этот день было, на что посмотреть.»

Первого июня тысяча девятьсот девяносто девятого года в Чиппинг Клодбери должна была проходить высокая встреча Министра Магии Кингсли Шеклболта и лидера Братства гоблинов Бодрига Косого. Уже не в первый раз должна была быть решена судьба «Билля о правах гоблинов», и, в частности, достигнуто соглашение о праве использовать волшебные палочки, за что Братство билось не первый десяток лет. Встреча должна была стать решающей: дело шло к подписанию соглашения — однако, если по некоторым спорным вопросам сторонам всё же удастся найти компромисс, условия Министерства были драконовскими и их вполне можно было счесть шантажом.

Курсанты прибыли к месту своей дислокации одними из первых, и, выслушав длинные и достаточно нудные наставления Сэвиджа, организовали оцепление, в котором им предстояло провести минимум половину дня. К десяти утра к особняку, где должна была проходить высокая встреча, начали прибывать делегаты, а после всё стихло, и потянулись томительные и уныло-однообразные часы ожидания. День был тёплым и почти что безветренным, и к обеду стало уже достаточно жарко… и вдруг в трепещущем над асфальтом мареве, словно в старых вестернах, которые Гарри украдкой умудрялся смотреть, пока жил в доме у Дурслей, появились они.

Гоблины.

Они шли по тихим однообразным улочкам, никогда не видевшим ничего более волшебного, нежели приглашённый на детские праздники унылый фокусник, и под взмахами их палочек, о которых им не положено было даже мечтать, почтовые ящики превращались в антилоп гну и начинали радостно скакать по ухоженным чистым газонам, выбивая своими копытами комья земли и объедая живые изгороди. Фонарные столбы обращались цветущими яблонями, и их бело-розовые лепестки, кружась, усеивали словно бы тёплым снегом все окрестные улицы, а автомобили превращались в небольших разноцветных драконов и, извергая яркое, но холодное пламя взмывали в небо над городком, время от времени путаясь в электрических проводах и раздражённо их разрывая и перекусывая. А магглы глядели на весь этот разгул волшебства из окон своих домов, испуганно и восторженно одновременно. Некоторые дети даже выбегали на улицу, чтобы войти в эту вдруг ожившую сказку, не понимая, насколько страшна эта магия и как легко она может убить.

А драконы, тем временем, подожгли какой-то сарай, от которого загорелись уже и составлявшие живые изгороди кустарники, и пламя это, яркое и высокое, рассыпало вокруг радужные искры и бликовало в окнах неотличимых друг от друга домов.

Гоблины же шли и шли маршем по улицам, громко и чётко чеканя шаг, взрывая канализационные люки и поддерживая свой боевой дух, распевая старые боевые гимны. А Гарри смотрел на них, осознавая, что их борьба за свои права, несмотря на всю их решимость, по сути, не менее безнадежна, чем борьба Гермионы за права домовых эльфов. Хотя они сами не менее обречённо боролись не так давно просто за право жить — а большей части волшебного общества как в то время, так и сейчас было, в общем-то, всё равно, главное, чтобы бои развернулись не под их окнами, но сколько тех окон тогда уцелело?

А затем на сцене появилась вторая сила — служители магического правопорядка: авроры и бойцы ДМП, вслед за которыми прибыла и группа аннулирования случайного волшебства, которой предстояло стереть память магглам и отнять у них эту пускай и жутковатую, но всё же сказку.

Столкновение получилось коротким и, в общем-то, скучным: окружённых превосходящими силами гоблинов метко и слаженно выбивали из строя Ступефаями и Петрификусами, и те неизбежно падали на нагретый асфальт. Лишь некоторым из них удалось дать достойный отпор аврорам, устроив пару ярких, но коротких дуэлей. Но и они были побеждены и повержены — и очередная война, по сути, закончилась, не начавшись.

И Гарри Поттер, которого вместе с другими курсантами отправили вылавливать по всему городу разбежавшихся антилоп и драконов, впервые увидел обливиэйторов за работой. Он, замерев, наблюдал, как они со скучными лицами умело и как-то буднично сгоняли магглов на улицу, словно баранов, а затем стирали им память. Увидел, как у тех стекленели глаза — и хотя Гарри и понимал, что так будет лучше для них же самих, потому что настоящая сказка страшна, и иногда лучше не знать о своей беспомощности, не знать, как много существует тварей, которые могут просто взять тебя — и сожрать, а то и сделать нечто похуже… он всё же испытывал печаль и сожаление. Ему было горько знать, что очень скоро магглы вернутся в тот унылый привычный и относительно безопасный быт, в котором им всем предстоит прожить всю их жизнь, лишенные права выбора.

А от всей этой волшебной феерии, им, скорее всего, останется только мигрень, которая, впрочем, благополучно пройдёт после короткого сна.

Именно в этот момент он, наконец-то, ощутил ту черту, которая делила мир на две половины, и до конца осознал себя тем, кем он был — волшебником, не магглом, не человеком в широком смысле этого слова, волшебником до мозга костей, и хотя он уже не первый год знал, как устроен их… нет — его мир. Но не думать о том, насколько же он устроен неправильно, Гарри, превращая очередную антилопу в мусорный бак, не мог.

Ибо магия всё-таки изначально была дарована волшебникам ради чудес, дающих надежду, но не ради власти и не ради жестокости. Он знал это точно — и никто никогда не смог бы его в этом разубедить.

* * *

«На этом, пожалуй, и всё… меня уже зовут ужинать. Сегодня 31 июля, мой день рождения, все ждут только меня. Прощаюсь с тобой ровно на год, и надеюсь, что мне будет о чем написать.»

Гарри закрыл дневник и, погладив кожаную обложку руками, несколько секунд смотрел на него. А потом взялся за палочку — и одним взмахом его уничтожил.

Ибо одно из первых правил, которые он усвоил за время своего обучения — нет ничего коварнее письменных улик. Да и сам он давным-давно перестал доверять дневникам как явлению.

Гарри поднялся из-за стола, привычным жестом попытался пригладить ладонями непослушные волосы и решительно направился к двери. Он, как и чуть менее восьми лет назад, по-прежнему с оптимизмом глядел в своё будущее, хотя то, что видел там одиннадцатилетний мальчик, отправлявшийся в свое первое путешествие, разительно отличалось от того, что видел там будущий аврор.

Но главное — что своё будущее он теперь строил сам.