Сэйдзи (джен)

Зеленоватые расплывающиеся огоньки перестали мельтешить перед глазами, обрели отдаленное подобие четкости и, наконец, сложились в цифры: шестерка и два ноля. Противная трель будильника ввинтилась в висок хирургическим сверлом и суматошно заметалась внутри черепа. Скрипнув зубами, Огата потянулся выключить пиликающего мучителя и медленно сел на кровати, с тоской бросив взгляд в окно. Рассеянный утренний свет просачивался сквозь неплотно задернутые шторы, сигнализируя о том, что мир проснулся. Замечательно. Теперь ему обеспечена мигрень до конца очередного отвратительного дня.

Огата прикрыл глаза, мягко откидываясь на подушку и мечтая, чтобы сегодняшний день не начинался. Зачем он вообще поднялся в такую рань? Перед глазами всплыла пестрящая пометками сетка расписания игр, вызванная незначительным усилием годами тренированной памяти. Защита Дзюдана. Второй матч против Кураты-будь-он-неладен. И какой садист ставит в расписании титульные партии по понедельникам?

Первую игру из утвержденных правилами пяти Огата Дзюдан Госэй выиграл с разницей всего лишь в три с половиной моку. Мало. Очень мало. Курата Ацуси сильный игрок, даром что пока только седьмой дан, рейтинг не отражает его уровень достоверно. Рейтинг вообще давно перестал отражать истинную силу игроков, как и наличие титулов — уж Огате-то это точно известно. Дело вовсе не в бумажке с печатями Нихон Киин, не в присутствии твоего имени в списке держателей титулов Большой семерки и даже не в количестве выигранных партий. Дело в желании победить любой ценой. В жажде взобраться на плечи предшественника, безжалостно растолкав по пути остальных претендентов, искренне наслаждаясь скоростью их падения. Вот как берутся титулы — в битве, через проигрыши, неудачи и разочарования, под грузом которых ты не ломаешься, а лишь яростнее лезешь вперед. Вот в чем сила игрока — в воле к победе...

Отлично, с самого утра «любимые» размышления. Почему бы вместо всей этой бесполезной философии просто не сосредоточиться на предстоящей партии? Резко напомнила о себе боль, пульсируя, забилась в левом виске и мгновенно вытеснила из головы все мысли, не дав им даже до конца оформиться. Придется снова глушить обезболивающее. Потянувшись к тумбочке, Огата высыпал из прозрачной баночки на ладонь сразу три таблетки и проглотил, запивая водой. Должно подействовать.

Когда он вообще в последний раз нормально спал? Не вспомнить так сразу. Года два назад, или около того... Хотя, себе можно не врать — перед партией пятого тура в лиге Хонъимбо. С Тойей Акирой, своим учеником, тогда еще третьим даном. Огата уставился пустым взглядом в темный потолок, вспоминая ту игру, каждый ход, дававшийся неимоверным трудом, свою вымученную победу, высосавшую из него все силы до капли, глаза Тойи-куна после его, Огаты, глупых, совершенно лишних слов... Ч-черт. Сколько раз он мысленно клял себя за эту выходку, продиктованную сбежавшим из-под контроля страхом. Уж себе-то надо признаться: это был именно страх. Панический, захлестнувший с головой, затопивший сознание, подобно вышедшей из берегов реке, оставивший его наедине с одной-единственной бьющейся в агонии мыслью: «Уже так близко!» — обернись через плечо и увидишь горящие азартом глаза преследователей. Но… Даже в таком состоянии не стоило бить настолько подло и слишком откровенно в лоб. Он лишь показал свою слабость, дал повод остальным думать, догадываться, что он, Огата Дзюдан Госэй, блестящий ученик Тойи Мэйдзина, один из лучших на данный момент профессионалов в Японии боится собственного ученика, младшего игрока, только начинающего долгий тернистый путь по дороге великого мастерства.

Да, он боится их, молодых соперников, наконец встретившихся и карабкающихся на вершину мира го вдвоем, цепляясь и подгоняя друг друга, черпая в своем соперничестве дополнительные силы, второе дыхание. Он боится всю талантливую молодежь, идущую за Тойей и Шиндо — своими вождями — по им самим когда-то пройденному пути, решительно настроенную отобрать титулы у старой гвардии. И это не паранойя, а объективно обоснованный страх. Однако это не та информация, которую стоит сообщать всем и каждому. Это его тайна, и тайной должна остаться. Но с этим надо что-то делать, иначе оно станет его концом, потому что страх — самый сильный противник.

После той партии он играл в официальных матчах с Тойей Акирой еще дважды в отборочных турнирах. И оба раза выиграл с минимальным преимуществом. И оба раза лишь протокольно здоровался и подчеркнуто вежливо прощался с бывшим учеником, угрюмо встречая его решительный холодный взгляд до и ледяные, горящие сдерживаемой яростью глаза после игры. Очередная встреча предстоит им скоро в лиге Мэйдзин. Только ками-сама знает, как она завершится…

Время. Огата потряс головой, отгоняя панические мысли. Надо просто собраться и ехать в Киин, проиграть титульный матч по неявке из-за глупой головной боли и хронической бессонницы — верх идиотизма.

* * *

— Финал сорок вторых игр за Дзюдан. Держатель титула Огата Сэйдзи Дзюдан Госэй против претендента Кураты Ацуси, седьмой дан, игра вторая, — официальным тоном произнес распорядитель. — Прошу провести нигири.

Очередная молоденькая девчонка из инсеев взбудораженно прикусила кончик карандаша и приготовилась вести запись партии. Амано-сан уселся со своим вечным истрепанным блокнотом ближе к выходу, так удобнее бегать отправлять горячие новости в редакцию. Идеально выглядящий в своем светлом костюме Огата привычным жестом поправил очки и безразлично воззрился на сидящего напротив: все тот же улыбающийся добряк Курата беззаботно потягивал чай из кажущейся крошечной пиалы, в своем мятом пиджаке и явно несвежей сорочке отчетливо смахивающий на слегка придурковатого бездомного. Но так он выглядит только до начала партии. Уж его-то этот образ не обманет — слишком хорошо он знает сегодняшнего противника.

Огата скривил тонкие губы в, как он надеялся, самой гаденькой из имеющихся в арсенале ухмылок. Судя по досаде, мелькнувшей во взгляде оппонента, ему удалось выразить свое отношение к происходящему верно: высокомерное презрение и напускное безразличие всегда были его самым надежным щитом против страха. И лучшей атакой на противника. Одновременная защита и нападение. Все как и на гобане. О, отлично! Ему играть любимыми черными. Именно черными он взял Дзюдан — свой первый титул — и сегодня у него есть хороший шанс приблизиться к его успешной защите. В очередной раз.

— Удачной игры.

— Желаю удачи.

Итак. Курата в последнее время играет весьма… оригинально и напористо. Первая партия показала, что обычный выжидательный стиль Огаты — не самое эффективное оружие против него. Надо вынудить соперника обнажить слабости и без промедления воспользоваться ими. Ну, это он умеет. То, что последнее время Огата играет осторожно, не означает, что он играл так всегда или что это его истинный стиль, как и то, что он не может быть агрессивным или изобретательным. При, кхм, излишне творческом подходе к игре появление слабых мест неизбежно, а значит, нужно лишь немного подтолкнуть соперника к совершению ошибки. Например, вот этот откровенно слабый ход Кураты, если он продолжит в том же духе — проиграет, не добравшись даже до середины тюбана.

Стоп.

Огата на миг задержал дыхание, словно погружаясь в себя, его рука с зажатым между пальцев прохладным камнем замерла на полпути от чаши к золотистому боку гобана. Что это за ход? Бесполезный заброс в пункт на нейтральной территории? Надеется расслабить и сбить с толку? Что? Что это? Время словно замедлилось, стало вязким, как густой туман поутру, окружающий мир исчез, на один удар сердца приходилась целая вечность полета мысли. Он видел. Видел следующие ходы, свои и Кураты, приводящие черных в изящную, чертовски изобретательную ловушку. Это не ошибка. Огата дернул уголком рта. Он не раз и не два играл официальные матчи с Шиндо Хикару, он видел сумасшедшую, сбивающую с толку тактику Яширо Киёхару — новых подопечных Кураты-сана. Не говоря уж о том, что регулярно просматривал кифу всех матчей «золотой молодежи». Он уверен, что никакая это не ошибка, а изощренная хитрая ловушка. Но ведь ловушка срабатывает лишь тогда, когда оппонент не успевает ее разгадать и обойти или перевернуть в свою пользу. Ухмылка его стала шире и определенно точно гаже. Он не первый год в этом мире и хорошо умеет читать игру, а потому Курата не дождется нужного ответа для того, что он задумал. Осторожность и наблюдательность еще никогда не подводили Огату, так что он просто проигнорировал кажущийся ляп соперника и в награду получил быстрый раздраженный взгляд Кураты.

Пальцы привычно перебирали холодные гладкие камни в чаше, это всегда его успокаивало; глаза напряженно следили за возникающим на доске узором — на застывшей маске лица они были единственной живой частью. Да. Вот оно. Курата забыл прикрыть брешь в своей обороне слева, увлекшись попыткой влезть на территорию Огаты. Теперь важно грамотно этим воспользоваться, чтобы противник не сразу понял, что именно задумано. Когда увидит, будет уже поздно. Сейчас Огата выигрывал около восьми моку с учетом коми. Все еще мало, но лучше, чем в предыдущей партии, надо бы аккуратно закрепить свое преимущество, пока игра не перетекла в ёсэ — долгие розыгрыши никогда не были его сильной стороной.

Черный-белый-черный-белый-черный... только два цвета ритмично сменялись перед взором, сливаясь в единое контрастное пятно, словно гротескно искаженный символ инь-ян. Мерный стук камней о древесину убаюкивал сознание, мечтающее оказаться где-то подальше отсюда в тишине и покое. Сколько уже прошло времени из положенных по регламенту часов? Тонкий ручеек боли начал пробиваться сквозь мощный заслон анальгетика — хорошо, что он принял еще пару таблеток перед игрой. На периферии зрения что-то мелькнуло, привлекая внимание: Огата поднял воспаленные глаза от собственных рук и вдруг осознал, что последние ходов… двадцать сделал на автомате. Бросив с виду равнодушный взгляд на доску, он тихо выдохнул, стараясь скрыть подкатывающую к горлу панику. Не успел. Не успел ничего фатально испортить, преимущество все еще на его стороне, хоть и минимальное. Его ход. Да, все верно, не дать этой группе белых выжить — и дело будет сделано.

— Я сдаюсь, — словно через заткнувшую уши вату он услышал тоскливый голос Кураты, а сразу за ним объявление о его второй победе, щелчки фотокамеры, гомон, какие-то вопросы... Перед обсуждением есть несколько минут, надо выйти и покурить. Иначе он, на радость всем присутствующим, просто-напросто грохнется в обморок прямо на гобан, уничтожив изящную монохромную роспись, только что созданную их противостоянием.

Огата медленно поднялся на затекших от долгого сидения ногах и, игнорируя окружающих и стараясь не шататься, не спеша вышел из комнаты. Свежий мартовский воздух, льющийся из открытого окна в коридоре, позволил наконец нормально вздохнуть и слегка развеял липкий морок в голове. Дрожащими от напряжения пальцами он вытащил сигарету из мятой пачки и долго не мог вымучить огонь из зажигалки, чтобы прикурить.

Втянув ядовитый дым, Огата поднял очки на голову и закрыл слезящиеся от недосыпа глаза. Зачем он здесь? В коридоре Нихон Киин. На матче защиты своего титула. В этом мире — мире го. Он ведь устал. Он потерял нечто, что раньше вело, толкало его вперед. Что-то, что помогло ему сдать про-экзамен на первом месте, без единого поражения; пойти учеником к Тойе Койо, стремиться стать лучшим...Что давало стимул лезть на вершину, сбрасывая по пути всех встречающихся противников. Что-то сломалось в нем, и даже не тогда, когда он прилюдно облил своего ученика грязью, — в тот момент оно безвозвратно осыпалось острыми осколками. А начало трескаться, как хрупкая ваза эпохи Хэйан, намного раньше: когда Огата впервые почувствовал, когда признался самому себе, что боится больше, чем любит играть. И тотчас проклял себя за эту слабость. С тех пор все, что он делал: гонка за титулами, за победами, желание превзойти всех профи, — превратилось из мечты стать лучшим в попытку убежать, оторваться от преследователей, от пресловутой новой волны игроков. Сильных. Талантливых. Смелых. Таких, каким он сам был пятнадцать лет назад. Был.

Вот когда Огата понял, что больше не жаждет постигнуть высшее мастерство, что он потерял желание занять вершину, заполучив все титулы го, его не волнует свое будущее в этом мире. И будущее японского го его тоже не волнует. А беспокоит и страшит его только собственное неизбежное падение — ведь именно он скоро окажется на пути идущих вверх, и именно его спихнут так же, как он сам спихивал предшественников по дороге к вершине — легко, небрежно, не удостоив прощальным взглядом и словом.

— Огата-сан, все ждут только вас для обсуждения партии. И вы же помните, что обещали мне небольшое интервью для «Еженедельника го», — Амано-сан улыбчиво подмигнул — в своем репертуаре.

Он с сожалением стряхнул пепел и затушил окурок о донышко пустой пепельницы; призрачный сизоватый дымок красиво закручивался спиралью, отравляя чистоту весеннего вечера. Спрятавшись за привычными стеклами очков, Огата равнодушно захлопнул створку окна, оставляя лишь душный прокуренный воздух коридора.

* * *

Он не запомнил, как добирался домой, и, сколько это заняло времени, тоже не знал. Судя по тому, что ключи от машины обнаружились в руке, вел он сам, удивительно, что остался жив, в таком-то состоянии. Кое-как разувшись, Огата отшвырнул ботинки и привалился спиной к двери. Нарастающий гул в голове не давал сосредоточиться ни на одной мысли, перед глазами мелькали разноцветные круги, вызывая тошноту, в ушах противно звенело на одной высокой ноте, словно лопнула невидимая струна в мозгу, отвечающая за настройку звука. Видимо, последняя порция обезболивающего стала лишней, но без нее Огата вряд ли смог бы внятно выражать свои мысли на обсуждении да еще давать дурацкое интервью приставучему журналисту.

Держась за стену рукой, он наконец добрался до ванной комнаты и сунул голову под струю холодной воды. Мокрые волосы противно прилипли к щекам, запуская ледяные ручейки за воротник рубашки, однако цветные хороводы перед глазами прекратили бесконечную карусель, и дышать стало чуть легче. Но головокружение не отступало до конца. В таком состоянии ему не уснуть точно, а завтра опять день забит до предела — как, впрочем, все его дни. Кажется, у него в баре оставался виски. Как там говорится, клин клином вышибают? Радикальная мера, но Огата Сэйдзи тоже умеет совершать рискованные ходы. В пластиковой баночке обнаружилась пара оставшихся плоских кругляшков — надо будет выписать новый рецепт.

Последним, за что смогло уцепиться уплывающее в сонную муть сознание, было назойливое мигание красной лампочки автоответчика.

Пробуждение ожидаемо сопровождалось острой пульсирующей болью в висках, настолько привычной, что Огата замечал ее лишь по утрам, выныривая из душного липкого забытья, в которое превратился его еженощный сон. С трудом сфокусировав взгляд воспаленных глаз на часах, он хрипло застонал от осознания, что опять проснулся черт знает в какую рань. Безжалостный измученный мозг мстительно выкинул на поверхность напоминание о запланированных на сегодня учебных партиях в «Мурасакидзуи», го-салоне Тойи-сэнсэя. Никак он сошел с ума,назначать занятия с любителями на следующий день после титульного матча — чистой воды самоубийство. Хотя... нет, это не сумасшествие. Ему просто нужно занять себя однообразной привычной деятельностью, желательно отнимающей все силы и резервы сознания и протекающей в обществе как можно большего числа людей, которые будут отвлекать его от себя самого. Иначе выматывающий сеанс самокопания, начавшийся вчера как раз из-за наличия свободного времени, грозится превратиться в очередной вечер с бутылкой виски, переполненной пепельницей и упаковкой сильнодействующих обезболивающих.

Как вообще закончился вчерашний день? Сквозь застилающее сознание алое марево удалось вспомнить только сверлящую боль, стискивающую его голову тугим кольцом, расплывающиеся на доске черно-белые пятна в режущем ярком свете, гул вопросов Амано-сана, словно тот говорил из-за толстого стекла, сырой мартовский воздух, пахнущий снегом и тонким цветочным ароматом, и накатывающую равномерными волнами тошноту. Он знал, что выиграл второй матч, но не сумел припомнить, с каким счетом закончилась партия, или Курата сдался без подсчета? А на каком ходу? Ладно, плевать, это все можно прочитать в «Еженедельнике го» — там напечатают и кифу, и разбор, и счет. Хоть на несколько мгновений можно выбросить из головы все, оставив звенящую пустоту и тишину? Определенно, способность мыслить — самое страшное проклятие человека.

С трудом выпутавшись из насквозь мокрой простыни, Огата на дрожащих ногах добрался до холодильника и вылил в себя добрых пол-литра холодного чая. Баночка из-под таблеток обнаружилась на журнальном столике рядом с пустой пузатой бутылкой от виски, значит, справляться с головной болью придется другими способами. По крайней мере, до тех пор, пока он не доберется до аптеки.

Ледяной душ кое-как помог собрать мысли в привычную схему и позволил почувствовать себя хотя бы относительно живым. Здраво оценив опасность садиться в таком состоянии за руль, Огата набрал номер такси, наплевав на сумму, в которую ему выльется поездка почти через весь город. Тащиться в метро он не собирался.

* * *

— Доброе утро, Огата-сэнсэй, — Ичикава-сан дружелюбно улыбнулась, — принести вам чай?

— Доброе, Ичикава-сан, да, пожалуйста. Только без печенья, — он чувствовал, что все еще не в состоянии затолкать в себя хоть крупицу чего-либо съестного. А вот крепкий чай не помешает.

Огата прошел на привычное место в центре зала и, сев за столик и вдохнув терпкий аромат горячего свежезаваренного чая, прикрыл глаза, отдаваясь разлившемуся по телу спокойствию. Тихо. Утром тут немноголюдно — собираются только те, кому были назначены учебные партии, а Ичикава-сан никогда не пристает с лишними вопросами. Можно не думать ни о чем и наслаждаться горьковатым вкусом напитка, рождающим уютное тепло внутри.

Еще есть немного времени до появления первого ученика; он сверился с блокнотом — да, все верно, Никайдо-сан придет в десять часов. Интересно, почему он никогда не сталкивался с Шиндо и Тойей в этом салоне? От посетителей, постоянно трещащих об очередной перепалке этих двоих, Огата знал, что соперники часто играют здесь. Знают расписание и избегают его? Немудрено. И к лучшему: меньше нежелательных скандалов и разочарований.

— Доброе утро, Огата-сэнсэй! — благообразный сухонький старичок Никайдо был как всегда пунктуален.

— Здравствуйте, Никайдо-сан. Прошу, присаживайтесь. На какой форе мы с вами остановились? Восемь камней, кажется?

Получив ответный кивок, Огата передал чашу с черными камнями устроившемуся напротив Никайдо-сану и терпеливо ожидал, пока тот расставит камни форы. А теперь — отключить лишние мысли и вникнуть в партию. Никайдо, несмотря на почтенный возраст, всегда играл весело и задорно. Правда, абсолютно безоглядно — никакой защиты. Именно поэтому Огата и ставил его занятие первым: может, это немного эгоистично, но подпитаться положительной энергией лучше всего получалось именно от солнечного весельчака. Что бы о нем ни думали остальные профи, Огата тоже человек, и, хоть он и тщательно это скрывал, но он настолько уставал от титульных матчей, что готов был проспать мертвым сном пару суток. И причина крылась не в физической усталости от многочасовой игры — а в мысленном напряжении, сопровождающем каждую его официальную партию последние несколько лет.

Пальцы на автомате вынимали камни из чаши, белые холодные кругляши аккуратно ложились на пересечение тонких линий, покрывая часть золотистой поверхности и создавая неповторимый узор. Никайдо-сан что-то рассказывал о своем внуке, школьнике-сорванце, о его проблемах с математикой и близости выпускного из младшей школы, Огата кивал и, удивительное дело, совершенно не уставал от старческой болтовни. Тепло, рожденное зеленым чаем, словно разрасталось от игры с этим светлым человеком, окутывая Огату непроницаемым защитным коконом теперь и снаружи.

— Никайдо-сан, думаю, мы можем закончить на этом. Вы прилично разыграли выбранный вариант джосеки и даже пытались поймать меня в ловушку. Это была хорошая идея, — Огата улыбнулся. — Вот в этой части более выгодным было бы соединиться на два хода раньше, а здесь группа черных могла бы выжить, если бы вы сыграли первым ходом на один пункт ближе. Огата смотрел в лучистые глаза напротив, внимательно следящие за разбором ходов, и сам удивлялся странному подъему в своей душе.

— Большое спасибо, Огата-сэнсэй. Но все же вы заметили мою ловушку и вовремя избежали ее, — тепло засмеялся Никайдо-сан, — ну, потому я и учусь у вас, а не наоборот, — и, довольный своей шуткой, он, поклонившись Огате и попрощавшись с Ичикавой-сан, отправился к своему непоседливому внуку.

Партия — разбор, партия — разбор… Следом за Никайдо появился Асаи-сан, за ним парочка неразлучных «друзей по го», как они сами себя в шутку именовали, Кэйдзи-сан и Кагава-сан, а после еще трое учеников.

— До свидания, Огата-сэнсэй! Спасибо за сегодняшнюю игру! — последними исчезла галдящая группа подростков, обожавшая одновременные партии.

Все они, приходящие к нему на учебные занятие, лучились каким-то странным восторгом и счастьем, и даже страх перед всегда серьезным Огатой не мог погасить эту радость в глазах. Радость от игры, от обучения, от открытия нового. Он с небольшой долей удивления заметил, что не зафиксировал ни одной посторонней мысли за весь день, тактика отдыха от официальных матчей работала. Жаль только, что стоит ему остаться наедине с собой, клубок вязких тяжелых мыслей моментально вернется.

Огата иногда завидовал им всем: любителям, имеющим возможность играть в го тогда, когда им этого хочется, и не играть — когда не хочется, выкладывать узор из камней тогда, когда просит душа, а не по расписанию турнирной сетки. Они могут получать истинное наслаждение от каждой партии, проигранной или выигранной, неважно, главное, чтобы она увлекала внимание, будоражила воображение, заставляла работать мысль, искать оригинальный ход, хитрость…

В такие моменты он понимал Тойю-сэнсэя с его уходом из профи. Ему хватило смелости и воли отказаться от профессиональной карьеры и славы ради любви к великой и бессмертной игре. Ради поиска мифической «Руки Бога», высшего мастерства, ради красоты каждой партии. Возможно, это было эгоистично по отношению к го-сообществу не только Японии, но и мира. Возможно. Но кто не эгоист? Каждый игрок живет ради своих интересов и достижений, ради своего продвижения в рейтинге, собственной славы и известности, ощущения победы и превосходства. Потому те, кто обвинял и продолжает обвинять Тойю-сэнсэя в эгоизме, сами насквозь эгоистичны — ведь это им не досталось сыграть с ним официальную партию, это они больше не смогут наслаждаться полнотой игры против великого мастера.

А сам-то Огата? Разве не такой же была его первая реакция на известие об уходе учителя? Ему тоже хотелось лишь победить сильного игрока и тем стать сильнее, превзойти Мэйдзина и отнять у него титул. Когда он сам утратил ощущение красоты го? Когда потерял чувство игры? Перестал ценить в партии не только свою победу, но и мастерство противника? И наслаждаться каждым ходом... Когда узнал про таинственного великого игрока Сая и помешался на мысли сыграть с ним? Когда взял Дзюдан? В первой выигранной партии за титул Хонъимбо против Кувабары-сэнсэя? В последней проигранной? Раньше? Когда перестал играть с Акирой ради взаимного обучения и удовольствия? Когда увидел огонь вызова и предвкушения в глазах Шиндо-куна и Акиры-куна, обращенных друг на друга? Каждый раз он думал лишь о победе над противником, забывая про то, что го — это не только спорт и соревнование. Это искусство,танец, живопись, музыка. Это не только результат, но и процесс. Он понимал это, действительно понимал. Но не мог вновь почувствовать.

* * *

Уже выходя из салона и садясь в такси, Огата, повинуясь какому-то неясному ощущению, вместо домашнего адреса назвал Нихон Киин. Неспешно движущийся лифт поднял его на нужный этаж, и он, не включая света, зашел в пустой сейчас игровой зал: вечерние тени расчерчивали помещение словно гигантскую поверхность доски; темные гобаны — застывшие на пересечении линий камни — формировали причудливый рисунок неоконченной партии. Сегодня здесь проводилась часть игр четвертого тура лиги Мэйдзин, таблица у входа сообщала, что Акира-кун выиграл свою. Его собственный матч этого тура против Кувабары-черт-его-дери-Хонъимбо состоится послезавтра в Саппоро. Надо побеждать старика, хоть это и непросто, однако Огате непременно нужна четвертая победа — в этом году он должен стать претендентом на титул — а оставлять все решаться в партии с Акирой ему не хотелось.

— Огата-сэнсэй! — чуть удивленный незнакомый голос окликнул его из темноты коридора.

— Очи-кун, если не ошибаюсь? — невысокий паренек в больших круглых очках вошел в зал и утвердительно кивнул, поджав губы. — Что вы делаете здесь в такой час?

— Возвращаюсь из архива кифу. Огата-сэнсэй… — Очи поджал губы еще сильнее, так, что стал похож на злобного воробья, — могу я... могу я просить позволения посещать ваши учебные семинары?

Оттарабанил на одном дыхании, очевидно, просьба далась ему с большим трудом. И почему вдруг — именно к нему? Да, Огата действительно продолжал проводить учебные семинары, к которым присоединились почти все ученики Тойи Койо после ухода последнего, но это тянулось словно автоматически, как дань учителю или повинность, камнем висящая на шее. Как, впрочем, и все остальное в его жизни.

Очи... тот профи, который сдавал экзамен вместе с Шиндо, завершив его всего с двумя поражениями. Вроде бы, Акира-кун именно о нем как-то обмолвился, что тот достаточно сильный игрок. Странно, но турнирная сетка еще ни разу не сводила Огату с ним в очном поединке. Или он просто не помнит? Что ж, в любом случае, это может быть интересно, новая информация для размышления точно займет его на какое-то время и отвлечет от ежедневного самоедства.

— Как насчет партии прямо сейчас? — Огата фирменно ухмыльнулся, указывая рукой за спину, туда, где застыли в ожидании пузатые чаши на гобанах. — Хочу для начала оценить ваш уровень.

— Как вам будет угодно, Огата-сэнсэй, — да он прямо-таки скрипел зубами! Зачем проситься на занятия, если тебе это настолько поперек горла?

Пройдя к ближайшему гобану, Огата неспешно опустился на колени, ощущая возвращающуюся усталость. С удивлением он отметил, что не чувствует головной боли — абсолютно.

— Нигири! — Очи тем временем оглушительно треснул черным камнем по поверхности доски. Огата чуть поморщился от резкого звука, поправил очки на переносице и неторопливо зачерпнул горсть белых — девять. Сегодня он «учительствует».

Едва заметно кивнув головой, Очи, не задумываясь, — или страшась передумать? — поставил комоку в левый нижний, довольно традиционное начало. Огата криво улыбнулся уголком губ и равнодушно уронил белый камушек в правый угол в хоси, у него была собственная идея розыгрыша фусэки в этой партии. Не сговариваясь, они оба выбрали весьма быстрый темп, Очи напористо атаковал любой попадающийся на глаза уязвимый участок на территории противника, безоглядно вползая в расставленную Огатой ловушку, однако при этом успел оттяпать два угла и практически полностью вытеснить белых с левой стороны — неплохо, с учетом возраста и отсутствия форы. Что-то остановило Огату от того, чтобы следующим десятком ходов загнать Очи в безвыходное унизительное положение. Не донеся очередной белый гоиси до поверхности доски, он аккуратно опустил камень обратно в чашу.

— Спасибо, достаточно, — Огата задумчиво потер кончик носа и привычным жестом поправил очки. Очи практически зеркально отразил это его движение. — Хорошая атакующая игра, Очи-кун. Приходи на следующий семинар в понедельник.

— Благодарю, Огата-сэнсэй, — Очи поклонился и принялся методично складывать камни в чаши, отделяя черные от белых.

Казалось, он наконец успокоился и взял себя в руки, но Огата чувствовал, что это спокойствие показное. Очи напоминал ему себя самого в бытность инсеем — та же жажда победы над каждым противником, та же напористость и сила в игре, та же несгибаемая болезненная гордость. Да, мальчишка силен, и потенциал есть. Но… в отличие от него самого все это в Очи как-то слишком: чрезмерно увлечен целью победить, чересчур академично и математически просчитывает свои ходы, очень прямолинейно действует, даже в ситуациях, где лучше было бы мягко пойти на хитрость; как следствие, слишком предсказуемым и открытым для оппонента становится сам. Как будто торопится закончить партию, стремится своей силой и напором напугать противника. Это может сработать с любителями и новичками-инсеями, но не с профессионалами высших данов. Огата всегда — всегда! — пользовался слабостями и ошибками противников, он старался выискивать малейшие оплошности и заставлять их работать на себя, при этом играл осторожно и бил наверняка. Именно потому большинство выигранных им партий заканчивались по сдаче, без подсчета территории. Но...что-то в этом Очи было, что роднило его с Огатой. Какое-то отчаянное желание доказать, что он, именно он и никто другой — лучший.

Еще долго перед сном Огата прокручивал в сознании эти мысли, навязчивый образ Очи лез в голову, не давая заснуть. Он тоже выглядел в глазах окружающих вот так? Агрессивно, напористо и... смешно?

Серый тусклый рассвет, зародившись где-то на востоке, неотвратимо наползал на Токио, принося с собой суету нового дня. Комната постепенно обретала привычные очертания, выступая из мрака ночи знакомыми углами и стенами, свесившимся со спинки стула теплым халатом и мерцающим аквариумом. Огата пролежал всю ночь без сна, уставившись в потолок остекленевшим, ничего не замечающим взглядом. Аккуратный столбик седого пепла упал с потухшей сигареты, зажатой в нервных пальцах, пачкая белое одеяло. Горка искалеченных окурков скопилась в большой пепельнице на прикроватной тумбочке. Мысли, тяжелые, как старинные гобаны, и ускользающие, как только что вымытые камни, незаметно переползли с Очи-куна на него самого. На собственное... одиночество.

У него нет и никогда не было желания завести семью — жену, детей. Он просто не видел в этом смысла, ведь что они смогли бы понять в его жизни? В его стремлении стать выше, сильнее, превзойти всех, быть лучшим из лучших. Что понимала Тойя Акико в жизни своего мужа или сына? Ни-че-го. Огата был уверен в этом абсолютно — он просто неоднократно наблюдал, с какой глуповатой растерянностью она смотрит на обсуждающих очередной интересный ход игроков, собравшихся в ее доме. Жениться ради того, чтобы приходить в прибранный дом к готовому ужину? На это вполне сойдет домработница. В нагретую постель — любовница или, на крайний случай, всегда есть профессионалки.

Все его мимолетные интрижки существовали от силы пару недель, максимум несколько месяцев, и нужны были исключительно для временного избавления от общества самого себя и банальной скуки. Ни одна из этих девушек не смогла бы понять его жизнь, жизнь го-профессионала вообще мало кто мог бы понять, кроме такого же профи. Искать жену среди женщин-игроков никогда не приходило Огате в голову — они ведь даже не противники, так, небольшие помехи на пути к цели: ни одна женщина в мире го еще не поднялась до высшего уровня.

А что он сможет дать сыну или дочери, кроме своей любви к го? Что если его дети не пойдут по стопам отца, как сделал Акира, а будут интересоваться домоводством или баскетболом? Как он сможет поддерживать это увлечение, как он сможет быть отцом, в конце концов? Его постоянные разъезды по стране и за ее пределы, матчи, официальные и не очень, фестивали и прочие связанные с карьерой профи занятия требуют все внимание без остатка. Пытаться разорвать себя между семьей и смыслом жизни — глупо. Понятно же, что тут победит.

У него никогда не было друзей. В детстве существовали одноклассники, соседи, приятели. А с тех самых пор, как Огата Сэйдзи в тринадцать лет отправился сдавать свой про-экзамен и начал долгий путь к цели, он узнал, что друзей в мире профессионалов нет и быть не может. Есть только противники, соперники, даже враги, которых нужно обойти, обогнать по пути наверх. Нельзя испытывать дружеских чувств к своим оппонентам, это порождает жалость, если «друг» слабее тебя, и зависть — если он сильнее. И то, и другое неконструктивно для игры. Жалость расслабляет и внушает излишнюю самоуверенность, зависть злит и не дает мыслить хладнокровно, а эмоциям в матче, особенно турнирном, совершенно точно не место. Дружить с обычными людьми, не живущими го? Смешно. Что могут дать ему тупые обыватели, чьи интересы вертятся вокруг покупки дивана или нового телевизора? Его жизнь — это го, его мир — мир профессионалов и любителей. Все его отношения с людьми всегда строились только вокруг игры.

Тойя Койо-сэнсэй совершенно точно не мог считаться другом. Отцом, наставником, тем, кого следовало превзойти, примером, а в самом начале — почти божеством. Разве можно дружить с богами? Ответ на столь глупый вопрос известен даже маленьким детям.

Курата? Слишком шумный, слишком показушный, вечно перспективный и чрезвычайно надоедливый. Он вызывал только царапающее раздражение, сродни першению в простуженном горле, и даже немного отвращение. Пухлая лепешка лица, улыбка во все зубы до самых ушей и цепкий хитрый взгляд голодной лисицы. Вечно испачканные в туши пальцы, так и норовящие вывести очередной автограф на любой пригодной для письма поверхности, и явно превышающий по количеству децибел норму голос. Посмешище. А в данный момент этот клоун — его соперник в борьбе за титул. Определенно, записать Курату в разряд друзей никогда бы не пришло Огате в голову.

Пожалуй, наиболее близким к категории «друг» в его жизни был Акира-кун. В маленьком сынишке учителя Огата видел самого себя: как он учился держать камни, как внимательно следил за рисующимся узором, как слушал объяснения и задавал правильные вопросы. У него тоже не было друзей-сверстников, способных понять и оценить талант Акиры, разделить его любовь к вечной игре, стать достойным соперником. Огата прошел через это — непонимание, насмешки, изоляцию — и отчасти даже понимал желание Тойи-младшего этих самых друзей обрести. Но с каждым новым разочарованием желание это постепенно угасало, и Акира мало-помалу начал тянуться ко взрослым ученикам своего отца, справедливо расценив, что только там, среди таких же, как он, сможет найти единомышленников. До тех самых пор, пока в жизни Тойи не появился Шиндо Хикару и не увел за собой и своим талантом. Эти отношения были чем-то большим, чем парадигма «учитель-ученик». Да, Акира-кун был наиболее близким к тому, что принято называть другом. Пока не стал профессионалом, сдав экзамен.

Именно в тот день Огата понял, что прежних отношений между ними уже никогда не будет: желание радоваться успехам Акиры словно стерли ластиком из его сознания, не оставив даже следа. Теперь их официальная встреча стала лишь делом времени, а именно там и только там Огата смог бы увидеть настоящую силу Тойи-куна, направленную на то, чтобы сломать его. И сам он будет стараться сломать Акиру. Никаких эмоций, лишь борьба двух гениальных разумов за право зваться лучшим. Огата узнал это давным-давно. Теперь и Акира познал эту истину — никакой дружбы по разные стороны гобана не существует. Тут либо отношения учитель-ученик, в которых второй всегда будет стараться превзойти первого, либо отношения соперничества, где каждый будет пытаться выбить противника из турнира. А уж победитель в партии, в борьбе, в итоге и вовсе один.

А после тех его слов Акира окончательно оказался потерян для Огаты в каком-либо качестве, кроме противника в официальных матчах. И, судя по яростному взгляду Шиндо-куна, которого каждый раз при любой, даже мимолетной встрече удостаивался Огата, он не только потерял потенциального друга, но приобрел еще и врага. Опасного врага. У этих двоих непонятные взаимоотношения, и ему было бы глубоко на них плевать, если бы эти «странные» отношения не делали парочку Шиндо-Тойя сильнее с каждым днем. И ближе к нему. Настанет день, и он проиграет партию одному из них. Или обоим. И этот день знаменует собой то самое неизбежное начало падения.

Могло ли все сложиться иначе? Если бы Акира-кун остался его учеником, если бы Шиндо-кун тогда согласился пойти на семинар Тойи Мэйдзина вместо семинара Моришиты-сэнсэя. Изменило бы это хоть что-то в его отношении к ним обоим? Будь он их учителем, смог бы гордиться успехами своих учеников, смог бы отступить в тень, освобождая им дорогу, смог бы испытать радость от осознания величия своего ученика, превзошедшего учителя? Было бы менее страшно, если бы он знал, что именно благодаря ему эти двое поднялись на вершину, что он причастен этому, что часть его знаний и его самого, Огаты Сэйдзи, живет вечно в их мастерстве? Это ведь и есть величайшая цель настоящего учителя, так почему он не чувствовал в себе жажду такой гордости, почему не хотел радоваться за учеников, отчего ему так было невыносимо страшно отдавать кому-либо свои знания? И почему он точно знал, что ничего бы не изменилось?

Может... ему просто не суждено быть учителем? Что если он неспособен на человеческие отношения, любые, потому что не умеет делиться ничем, ему принадлежащим, с кем-либо достаточно сильным? Он слишком эгоист и слишком трус для подобного. Эта мысль пришла в районе полуночи и неожиданно настолько расстроила, что он закурил прямо в постели и продолжал курить одну сигарету за одной до самого рассвета, серого, как пепел, и горького, как вязкая от привкуса табака слюна.

И вот теперь, лежа в насквозь прокуренной спальне и вслушиваясь в звуки просыпающегося мегаполиса за приоткрытой створкой окна, Огата в своих размышлениях добрался до последнего человека в списке своих «как будто друзей» — Ашивары Хироюки.

Вечно позитивный... неудачник. Да, именно так его определял для себя Огата, потому и не мог назвать другом в полном смысле этого слова. Как можно дружить с тем, кто настолько слабее тебя? К кому не испытываешь уважения как к противнику, с тем, кто даже не соперник. Во всех очных партиях, будь то турнирные игры, учебные занятия у Мэйдзина или неофициальные дружеские состязания, Огата неизменно побеждал с прямо-таки устрашающим перевесом. Он не мог припомнить, когда последний раз они вообще доиграли до подсчета, чаще всего партия завершалась сдачей где-то в середине тюбана. Однако это, казалось, нисколько не напрягало и не расстраивало Ашивару. Тот лишь, дружелюбно посмеиваясь, благодарил за игру, что-то черкал в своем вечном ежедневнике и спокойно отправлялся по делам. И еще Огата не мог припомнить, когда они договаривались хоть об одной игре — все происходило само собой, но так, словно было запланировано.

Ашивара всегда обнаруживался где-то поблизости, как только в нем возникала необходимость, и был готов прийти на помощь по первой же просьбе: подменить на очередном глупом фестивале — без проблем, составить компанию за партией — даже походный набор при нем, забрать пьяного из клуба — на такси, присмотреть за рыбками, когда Огата уезжал на несколько дней из Токио, — только в радость. Ашивара приходил посмотреть все титульные игры Огаты, проводящиеся в Киине, если у него самого в этот день не было матча, и вроде бы даже искренне радовался его победам, чуть ли не больше него самого. Это было бы совсем странно, если бы он не делал почти все то же самое для кучи своих знакомых профессионалов.

А еще Ашивара был тем, по сути — единственным, кто всегда спокойно смотрел ему прямо в глаза. Без страха, без подобострастия и угодливости, без ненависти, без осуждения или снисходительности. Даже после сомнительных выходок Огаты Ашивара продолжал общаться с ним как ни в чем не бывало, с той же вечно раздражающей дружелюбностью и предупредительностью. Словно ничто на свете не могло его задеть. Что это? Отсутствие самолюбия и профессиональной гордости? Или здравая оценка собственных возможностей? Тактический ход, позволяющий подобраться ближе к Огате, усыпив бдительность последнего, и обойти на крутом вираже? Нет. Глупость. Ашивара — как открытая добрая книга. Огата знал его истинную силу игрока, знал, что тот абсолютно не честолюбив и не стремится стать выше всех в мире; его, видимо, полностью устраивало быть учителем, вести семинары для инсеев и комментировать открытые партии профессионалов. Огата этого не понимал, но каждому свое — может, Ашиваре действительно просто нравилось общаться с ним? Мысль оказалась неожиданной и непривычной. Оттого абсолютно неправдоподобной.

Среда, тем временем, окончательно вступила в свои законные права, осветив ярким солнечным светом мрачную нору Огаты. Сегодня ему предстояло лететь в Саппоро, именно в этом несчастливом для Огаты городе должна была состояться партия против Кувабары-сэнсэя, снова. Однако рейс вылетал поздно вечером, утро же оставалось свободным. Он угрюмо выполз из скомканного одеяла, смахнул пепельницу, выругался и, привычно проигнорировав настойчиво сигнализирующий о сообщении автоответчик, отправился в ванную — поспать не удалось, так может хоть горячий душ расслабит донельзя напряженные нервы.

Конечно, он мог бы попытаться выспаться днем, коль скоро ночь прошла без сна, но Огата чувствовал, что из этой затеи ничего дельного не выйдет. Потому решил и сегодня съездить в «Мурасакидзуи», несмотря на то, что ни одной учебной партии в расписании не стояло, однако повод был — зеленый чай Ичикавы-сан являлся еще одним проверенным спасительным средством для разыгравшихся нервов.

* * *

— Огата-сан! Огата-сан! Как хорошо, что я вас встретил! — не успел Огата открыть дверцу машины, как перед ним возник именно тот, о ком он думал, — так недолго и поверить в сверхъестественное — Ашивара излучал одновременно привычный позитив, затмевая даже скромное весеннее солнце, и непривычную серьезность, вносящую диссонанс в его образ. — Мне необходимо поговорить с вами.

— Ашивара, — он слегка поморщился от стрельнувшей в висок боли, вызванной громким голосом. — Это срочно? Я немного не в форме сегодня для каких-либо разговоров. Может, перенесем на выходные, после матча с Кувабарой-сэнсэем?

— Я очень извиняюсь, Огата-сан, но завтра утром у меня самолет в Китай — там тестируют компьютер, который будет играть в го как человек. Вернусь только через две недели, а разговор не терпит отлагательств.

— Что ж, тогда предлагаю хотя бы переместиться в более спокойное для беседы место. Я еду в «Мурасакидзуи», — он махнул рукой в сторону пассажирского сидения, полагая, что Ашивара поймет его правильно.

Сразу две противоречащих друг другу эмоции начали борьбу за внимание Огаты: любопытство и раздражение. Что такого важного и срочного мог рассказать Ашивара, что не терпело две недели до его возвращения? Они не были настолько близки, чтобы их связывали какие-то личные разговоры, значит, тема связана с го. Его раздражал собственный интерес к происходящему, бодрость Ашивары и весь этот день, неделя, год — жизнь. Переведя селектор коробки передач в режим движения и выжав педаль газа до упора, Огата сорвался с места, мстительно хмыкнув на испуганный вскрик вжавшегося в сидение Ашивары. Он любил скорость. Когда воздух со свистом проносился мимо, расправляя крылья за спиной и выдувая из головы всяческий ненужный мусор. Однако сегодня даже скорость не спасала — отвлечься от проблем не удавалось.

Заняв свой любимый столик в салоне и вымученной улыбкой поприветствовав Ичикаву-сан, Огата воззрился на сидящего напротив Ашивару, ожидая начала разговора.

— Огата-сан, я знаю, ты не особо жалуешь всяческие фестивали и турниры вне профессионального сообщества, и ты не очень-то любишь детей, но... у меня есть мысль создать школу. Школу для маленьких детей, чтобы учить их го, — при этих словах брови Огаты удивленно поползли вверх, он начал догадываться, что именно от него нужно Ашиваре, но не мог в такое поверить, — так вот, я бы хотел позвать тебя, Огата-сан, иногда читать лекции в этой школе и проводить показательные партии — со мной или другими приглашенными профессионалами, делиться опытом...

— Ашивара, тебе больше некого позвать? Или все уже отказались? — мозг подобрал наиболее вероятный вариант такой просьбы: последняя надежда.

— Хм, не знаю, я еще не спрашивал. Ты первый, кого я зову, потому что ты лучший из всех, кого я знаю. Да, есть молодые перспективные игроки, да и с малышней у того же Шиндо отличное взаимодействие, кстати, на идею школы меня навел именно он, но все они не имеют твоего опыта, по крайней мере, во взятии и удержании титулов. Да и ты же мой друг. Кого просить в первую очередь о помощи, как не друзей?

«Лучший из всех... читать лекции... Друг» — слова звенели в ушах разбитой фарфоровой чашечкой, словно его стукнули по голове чем-то тяжелым; где-то на заднем фоне Ашивара продолжал воодушевленно рассказывать о будущей школе, о том, как важно правильно обучать детей го, о том, что да, все же надо привлечь Хикару и Акиру, Исуми и прочих молодых игроков, о том, как он, Ашивара, будет рад, если Огата согласится... Скептик и мизантроп Огата Сэйдзи мутным взглядом смотрел сквозь собеседника и отчетливо сознавал, что просто не в состоянии придумать язвительный отрицательный ответ.

Он потряс головой, возвращаясь в реальность, и уставился на самозабвенно рассуждающего Ашивару — тот светился странным восторгом и надеждой. И вдруг Огата наконец-то понял: Ашивара просто всегда играл в свое удовольствие — как любители. Он отдавался именно процессу игры, наслаждался каждым неожиданным ходом, пусть даже ошибочным, пусть не своим, а соперника, красотой мысли игроков и течением камней в вечности... Ашиваре банально нравилось играть, выкладывать всякий раз новый, доселе не существовавший, монохромный — а на самом деле наполненный всеми цветами мира — узор на расчерченной клетками доске теплого золотистого оттенка. Ему хотелось делиться этой красотой с миром, распространяя го повсеместно, делая великую игру достоянием всего человечества. Он сохранил в себе то, что Огата безвозвратно потерял, — любовь к го.

Рядом с привычной жалостью встала странная болезненная зависть, зависть к тому, чего он лишил себя сам, бросив все силы и ум на борьбу с персональным миром врагов, вместо того, чтобы продолжать любить игру, как было в самом начале. К зависти прибавилась иррациональная обида на Ашивару и тоскливая злость на самого себя. И все это заглушила вязкая одинокая горечь.

Ветер ожесточенно гнал по дороге смятую газету, швыряя ее из стороны в сторону, словно стремясь разорвать в клочья;играючи сбивал с ног редких прохожих, пригибающихся ближе к земле и прикрывающих голову руками; нещадно трепал отросшие волосы — те настырно лезли в глаза, заставляя щуриться, но Огата продолжал стоять на ступенях перед дверью отеля и не пытался укрыться от стихии.

Мрачное предгрозовое небо хмурилось, будто примеривалось, как бы поудачнее упасть на землю и задавить своей тяжестью никчемных людишек, бегущих скрыться от опасности в хлипкие бумажные домики. Забытая прикуренная сигарета тлела слабым огоньком и осыпалась в пальцах, испуская струйку дыма, которую тут же сносил ветер. Но не гасла. Он с какой-то глухой тянущей тоской ждал начала сегодняшней встречи — вряд ли стоило рассчитывать на то, что старый черт не явится по причине непогоды или что руководство перенесет матч из-за штормового предупреждения.

Играть партию совершенно не хотелось — абсолютно, совсем, никак. Он не чувствовал ни капли привычного азарта и возбуждения и как никогда отчетливо предощущал, что сольет ее, проиграет Кувабаре вчистую, сдастся без малейшего сопротивления.Так что мысль трусливо не прийти к назначенному времени и получить поражение по неявке все чаще всплывала в сознании и все меньше и меньше казалась безумной. Нужного настроя не было, в голове царил непонятный сумбур, сопровождающийся зудящей болью в левом виске; его все еще потряхивало после вчерашнего разговора с Ашиварой, не отпускало неясное тянущее чувство пустоты и фатальной ошибки, возникшее от, казалось бы, совершенно обычных слов друга, да сказывалась очередная бессонная ночь, заедаемая давно ставшим бесполезным обезболивающим.

Эта неделька вообще выдалась странной, дерганой и настолько напряженной, словно вселенная и все боги синто сговорились против Огаты с целью вывести его из равновесия. И сейчас он чувствовал себя сродни той изодранной газете, которую маниакально добивал взбесившийся ветер.

Крупные капли наконец прорвавшейся сквозь буйство ветра воды упали дополнительной тяжестью на плечи Огаты, привлекая его внимание. Ветер мгновенно стих, словно отступая перед более могучим противником; самая сильная гроза сверкала где-то на востоке, за пределами города, до Огаты докатывались только ее отголоски; очевидно, Токио повезло меньше — как раз в той стороне и полыхала огнем стихия, обошедшая Саппоро стороной. Редкие капли дождя словно нехотя шлепались на пыльный асфальт, постепенно умиротворяя остатки все еще брыкающегося ветра. С каждым мигом скорость падения нарастала вместе с гулом приближающегося ливня, и наконец небо рухнуло на измученную землю потоком холодной влаги, утверждая свое право владения.

Огата глубоко вдохнул запах сырой пыли и свежего чистого ливня, подставляя лицо бьющим прозрачным струям. Потянуло сладковатым сигаретным дымом, и он услышал за спиной знакомое насмешливое покашливание. Огата прикрыл глаза, пытаясь обрести хоть какое-то подобие спокойствия, и медленно повернулся к своему сегодняшнему сопернику.

— Кувабара-сэнсэй, — еле заметный наклон головы обозначил приветствие.

— Кхе-кхе, Огата-кун, — фальшиво-удивленно ухмыльнулся возникший ниоткуда старикан, будто не ожидал встретить здесь и сейчас именно Огату, — любуешься дождем?

Огата совершенно точно не собирался идти на поводу у Кувабары и вести с ним философские беседы. Не сегодня.Не сейчас. Он слишком устал и слишком потерянным себя ощущал, чтобы выстоять в подобной битве с и без того более сильным противником. Всего было слишком в последние дни. Поэтому он просто хотел побыть еще какое-то время наедине с дождем и ветром, чтобы не слышать за их шумом собственных мыслей, не чувствовать себя собой, не думать, не знать, не возвращаться к себе. Состроив самую доброжелательную мину, на которую он был способен, что далось в этот раз ужасно трудно, Огата вновь поклонился Кувабаре Хонъимбо:

— В вашем возрасте стоит побеспокоиться о здоровье и зайти внутрь — дождь чересчур холодный, а го-сообщество не может себе позволить потерять еще одного мастера, — предельно вежливо и предельно равнодушно. — Насколько мне известно, представители академии еще с утра расположились в номере и проводят последние приготовления к матчу. Так что вас беспрепятственно пропустят.

Какое-то время оба молчали, Огата скрипел зубами от того, что старик не понимает намеков и не хочет оставить его в покое, и при этом злился сам на себя за то, что так реагирует на ситуацию. Кувабара медленно продолжал дымить сигаретой, глядя из-под кустистых бровей куда-то в сторону грозы. Затянувшись последний раз, он слегка закашлялся, аккуратно затушил окурок и выбросил его в мусорный бак с другой стороны лестницы. Огата стоял с закрытыми глазами и молил всех известных богов, чтобы Кувабара Хонъимбо ушел.

— Хмм... Огата-кун, — неспешно, словно задумавшись о чем-то чрезвычайно важном, протянул Кувабара-сэнсэй, — а ведь ты мог бы многому у меня научиться,если бы сумел хоть раз посмотреть сквозь свою гордость и вражду. Я давно не беру учеников на постоянные семинары, это верно, слишком стар стал, кхм, но каждое сражение на гобане — тоже урок. И не только мастерства игры.

Открыв глаза, Огата наткнулся на цепкий, совершенно не старческий взгляд Кувабары, смотрящий пристально и как-то печально.Он привык видеть в нем превосходство и жадность, насмешку и желание унизить. Потому что всегда считал этого человека своим заклятым врагом, главным, кого стоило растоптать и сбросить с пьедестала. А сегодня впервые он рассмотрел в этом взгляде, в самой его глубине не негатив и издевку, а... сожаление? Сочувствие? Разочарование. Почему-то стало обидно. От удивления Огата не смог придумать, что ответить, просто молча застыл на месте, не чувствуя заливающего стекла очков усилившегося дождя и промокшего насквозь костюма и растерянно глядя в согнутую спину медленно входящего в отель старого учителя и держателя самого желанного титула в мире го. Если бы тот в это мгновение обернулся, то увидел бы абсолютно непривычную картину — растерянный больной взгляд, молящий о помощи.

Что сейчас произошло? Ему померещилось, или чертов интриган Кувабара только что предложил ему помощь? Это же нонсенс, старик столько лет сидел на своем титуле, точно император на троне, и никогда в жизни никому помогать не стал бы. Или стал бы? Но ведь это невыгодно и нелогично. Зачем собственноручно учить своих соперников, врагов, тех, кто займет твое место. Зачем рыть самому себе яму, подписывая смертный приговор? Он не понимал этого, мозг просто отказывался верить в такое безрассудство многоопытного игрока. И почему он чувствовал жгучую обиду от тени разочарования во взгляде Кувабары, словно подвел его в чем-то самом важном?

Голова разболелась с новой силой, так что пришлось схватиться за перила, чтобы не упасть. Подставив лицо под льющиеся с неба потоки чистой воды, Огата зажмурился, отдаваясь дождю и ветру,надеясь успокоить раздирающую мозг боль. Спустя сотню мгновений он протяжно выдохнул, достал носовой платок из внутреннего кармана пиджака и методично принялся вытирать забрызганные стекла очков. На лицо наползла привычная миру маска профессионала и хладнокровной сволочи. Он подумает об этом позже, что бы это ни было: очередной коварный план старикана выбить его из и так отсутствующего равновесия или же действительно протянутая рука помощи; минута слабости в его разодранной последними событиями душе или нечто более глубокое и страшное — он подумает об этом потом, вечером, после матча, когда сможет закрыться в номере отеля с чем-нибудь крепким и алкогольным в благословенном одиночестве.

Очки заняли свое место на переносице, завершая образ непроницаемого Огаты и скрывая от мира боль в его взгляде. Машинально скомкав полупустую пачку сигарет, он швырнул ее мимо урны и широким шагом отправился вслед за Кувабарой. Проигрывать — так с высоко поднятой головой.

* * *

В номере было душно и влажно, несмотря на работающий кондиционер, так же, как в том, где час назад Огата оставил сияющий белым автограф под пактом о полной и безоговорочной капитуляции. Впервые в жизни эмоции настолько выбили у него почву из-под ног, что он не смог отрешиться от них во время матча — и закономерно проиграл, как и предчувствовал. Он не признался бы в этом никому, но мысль о том, что даже ход, на котором ему все же пришлось сдаться, он тоже предвидел заранее, словно ками-сама выкрутил до максимума регулятор интуиции, до сего времени молчаливо дремавшей, пугала и заставляла дрожать руки.

Заперев дверь, Огата устало стянул пиджак и бросил его на аккуратно заправленную кровать. Тонкая рубашка взмокла и мгновенно прилипла к спине, раздражающая ткань вызвала непреодолимое желание избавиться от нее. Щелкнув пультом, он отключил бесполезный сейчас кондиционер и распахнул настежь створки окна, впуская ночную прохладу и свежесть дождя. С залива доносились крики чаек, прорывающиеся сквозь гудение грузовых кораблей в порту — город не спал даже ночью, продолжая работать. Очистившееся после дождя небо поблескивало далекими точками звезд, темнота снаружи приятно успокаивала уставшие глаза, в которых до сих пор рябило от черно-белых камней.

Огата высунулся из окна, опершись обеими руками о подоконник, и вдохнул, наконец, полной грудью холодный морской воздух, о чем мечтал уже мучительно долгое время; тяжелое марево, забившее его сознание с момента начала партии, чуть развеялось, возвращая способность мыслить. Наплевав на высокую вероятность простыть от ночного ветра, он вытряхнул из новой пачки серо-серебристый цилиндрик сигареты и глубоко затянулся горчащим ядом — так ему всегда думалось легче.

Пододвинув кресло к открытому окну и водрузив пепельницу на подоконник, Огата ослабил узел галстука и чуть прикрыл глаза. Стоило успокоиться и, вооружившись холодной логикой, самостоятельно проанализировать в памяти только что слитую вчистую партию, просмотреть ее, восстанавливая ход за ходом, камень за камнем, ошибку за ошибкой. И впредь не допускать подобного.

О, ему было что вспомнить. Кувабаре даже не пришлось хоть сколько-то напрягаться и изобретать фирменные хитроумные ловушки, чтобы задушить, лишив всяческих шансов выжить белое войско Огаты. Он все сделал сам, преподнеся победу противнику на блюдечке, — такие ходы и ошибки не прощались даже новичкам-инсеям, не то что профессионалам высших данов, да еще, на минуточку, держателям сразу двух, пусть и не самых престижных, титулов Большой семерки. Проще было действительно не явиться на матч — результат был бы тем же.

Горьковатый сизый дым окутывал неподвижно сидящего в глубоком кресле Огату, чьи мысли в это время были двумя этажами выше и тремя часами ранее. Сейчас он воспроизводил в памяти каждый свой ход, вспоминая, как не мог совладать с дрожью в руках, словно новичок на первой официальной встрече, как кожей ощущал исходящие от присутствующих волны изумления и недоверия, как убил свою игру, не дав ей начаться.

Вместо хоси первым ходом поставил мокухадзуси, сразу сбившись с выбранного розыгрыша; ошибся на целых два пункта и тем лишил себя последнего шанса на глаза — слил перспективную группу камней, застрявшую в тисках черных. Ввязался в глупую борьбу за несколько пунктов в углу и проморгал ловушку, стоившую ему всей правой стороны. Сбежал от атаки Кувабары, бездарно отдав при этом группу в десять камней.

Огата понимал, что убивает свою игру, но ничего не мог поделать, его разум словно действовал отдельно от тела, руки ставили гоиси не в те пункты, в которые он хотел их поставить, перед глазами двоилось и плыло, пару раз он даже пытался втиснуть камень на место уже стоящего; он видел недоуменное выражение на обычно бесстрастном лице Кувабары, делавшее того похожим на удивленную мартышку, злился на себя за слабость и продолжал вести партию так, словно намеренно решил проиграть.

Когда он наконец понял, что абсолютно не чувствует ход игры, камни утекают сквозь пальцы, словно мелкий колючий песок, а стратегия его совершенно разваливается, Огата, не поднимая глаз и мечтая лишь избавиться от мучительного ощущения позора, сдался в середине тюбана, из последних сил надеясь, что Кувабара не скажет ничего унизительного в своем стиле. Тот словно услышал его молчаливую просьбу и лишь удрученно кивнул, принимая сдачу.

Распорядитель зафиксировал результат, запечатав кифу в белый конверт с логотипом Киина, и согласился с предложением Кувабары обойтись без обсуждения. Огата поблагодарил всех и, пошатываясь, удалился в свой номер. Вслед ему смотрели несколько пар непонимающих глаз и странно улыбающийся Кувабара — без толики торжества, но с искоркой надежды во взгляде.

Сигарета давно потухла в затекших пальцах, когда он открыл глаза и вернулся в настоящее. За окном светало, отблески зари окрасили небо в оранжево-алый цвет, словно зажгли пожар. Огата потянулся всем телом, разминая уставшие мышцы, и отправился в душ. Что-то безвозвратно изменилось.

Верно говорят, что каждая партия в любом соревновании выиграна или проиграна заранее. В голове игрока. Вчера он позорно сдался еще до стартового писка часов, розыгрыша цвета и первого хода Кувабары-сэнсэя. По правде говоря, он сдался еще накануне вечером, после разговора с увлеченным своей идеей Ашиварой, который не то чтобы открыл глаза Огате на что-то новое, нет, он просто-напросто перевернул весь его мир, сам не заметив, как парой несложных фраз доказал ему, как он ошибался все это время. Во всем.

И теперь все мысли Огаты текли только в одном направлении: можно ли, стоит ли и, если ответить на первые два вопроса утвердительно, как существовать в этом мире? В мире, где нет толпы жаждущих его оплошности врагов и завистников, а есть обычные люди, которые просто живут своей жизнью, уж точно не вертящейся вокруг профессионального игрока девятого дана Огаты Сэйдзи.

Мобильник благостно молчал. Он отключил его в аэропорту Саппоро, еще до объявления регистрации, не желая мучиться головной болью от навязчивых звонков или от их отсутствия, и так и не включил по прилете, поймав такси прямо у выхода из терминала. Обратный рейс задержали почти на сутки в связи с продолжающей бушевать над Токио бурей, в результате улетел он только в субботу днем, а не в пятницу вечером, как изначально планировал. Огата уже даже подумывал сдаться и вернуться чертовым поездом, но... вместо этого просто провалялся еще одну ночь в номере отеля, уничтожая запасы виски в мини-баре. Помогло ненадолго.

Квартира встретила его темнотой, тишиной и странным ощущением пустой неуютности. Дверь с тихим щелчком затворилась, отрезая его от мира, закутывая в кокон одиночества. Не зажигая свет, Огата миновал тесную прихожую и бросил портфель на кресло. Усталость накатывала волнами, с каждым разом все сильнее, так что мысль просто упасть прямо на пол и заснуть все настойчивее возникала в сознании.

На журнальном столике все еще поблескивал пустой стакан из-под виски с засохшим бронзовым ободком на толстом стекле дна, но после вчерашней ночи его воротило от одного лишь воспоминания об алкоголе. Эмоции атрофировались словно за ненадобностью, внутри ощущалась странная пустота, как будто все мысли остались в том отеле, даже голова особо не болела, только ощущалась горящим китайским фонариком, да на языке тлел привкус горького табака.

Фильтр в аквариуме привычно булькал пузырьками воздуха, успокаивающе шурша в полутьме; вода чуть переливалась голубоватыми отблесками от маленького светильника, вмонтированного в верхнюю панель. Сквозь забытое приоткрытым окно натекла дождевая лужа, и подоконник стал напоминать незаконченный узор на гобане — черно-белые разводы пыли.

Домашний телефон продолжал настойчиво мигать красным огоньком автоответчика, словно сигнализируя о неизвестной опасности, яркой звездой выделяясь в абсолютной темноте комнаты. Счетчик непрослушанных сообщений уже перевалил за второй десяток — и это за неделю, в воскресенье он его обнулил, как обычно, не слушая. Огата потянулся рукой к кнопочке «Удалить», но передумал и нажал на «Воспроизвести».

Последним звонил Ашивара — сообщал, что успел улететь до прихода бури и даже добраться до Пекина живым. Звучал радостно и немного заикаясь — автоответчик искажал звук по собственной прихоти. Сказать, что сообщение было странным, стало бы преуменьшением. Звонить, чтобы просто известить о своем самочувствии — раньше подобной сентиментальности Огата за ним не замечал, что на него нашло? И почему на домашний? Видимо, на отключенном мобильнике он найдет сходное по содержанию послание.

За радостным голосом из Китая последовала пара десятков звонков из Нихон Киин с разными организационными вопросами, записанных в течение всей недели. Чуть свистящий голос на записи сообщил ему о запланированном фестивале в следующем месяце в Нагое и традиционном турнире среди школ. Еще бы за год сообщили, тогда он бы точно не забыл. Девушка-секретарь мило напоминала о его обещании провести показательную партию на следующей неделе, о приезде делегации из Кансая и необходимости развлекать их. И остальные в подобном духе.

Он прослушал их все, не перематывая и не переключая на следующее, пока не заканчивалось текущее сообщение. Почему-то ему этого хотелось. Или просто невероятная усталость не давала дотянуться пальцами до телефона. Или ему было все равно. Но факт оставался фактом: Огата лежал, бездумно таращась в потолок, и слушал однообразные сообщения, проговариваемые четким приятным голосом с небольшим механическим искажением, и периодически цеплялся сознанием за какие-то отдельные слова.

Во вторник после противного писка раздался голос Тойи-сэнсэя: учитель сдержанно поздравлял его с победой во второй титульной партии, сообщая, что не дозвонился на мобильный, и желал успеха в лиге Мэйдзин. Видимо, пожелание не дошло до ками-сама, ибо теперь все будет решаться для Огаты в партии с Акирой. Иронично. Он криво усмехнулся и закрыл глаза, думать не хотелось. Пустая запись шелестела в ночи падающими листьями, пока щелчок не возвестил переход к следующему дню.

Только одно сообщение было датировано понедельником. Самое первое. Тихий, очень родной голос позвал его по имени.

«Сэйдзи, сынок, здравствуй. Я давно тебе не звонила, прости, как-то все руки не доходили. Да и новостей особых у меня нет — все по-прежнему. Сегодня годовщина, уже десять лет прошло. Я понимаю, с твоим плотным графиком ты мог и забыть, так что я звоню напомнить. И еще, Сэйдзи, я разобрала, наконец, его кабинет. Тут есть кое-что для тебя, старый походный набор для го, он, конечно, уже совсем разваливается, но думаю, отец хотел, чтобы именно ты его забрал. Если будешь проездом в Киото... загляни. Люблю тебя, сын».

Он прослушал сообщение трижды, нетерпеливо ожидая перемотки на начало, прежде чем понял, что именно мать говорит. Первые два раза он просто вслушивался в ее голос, чуть глуховатый из-за телефона, но все такой же самый родной; вспоминал теплые глаза, вечно пахнувшие лекарствами руки и всегда ясную улыбку. Сообщение прерывалось долгими паузами, словно мать подбирала слова, но голос не дрожал и слез в нем не слышалось. Всегда сильная мама. Сэйдзи по привычке кривовато улыбнулся — он и не помнил уже, когда улыбался нормально, — сел на кровати и поставил запись на повтор еще раз, прислушиваясь к тихому голосу матери. Горло сдавило спазмом.

Это все Ашивара, чертов придурок, из-за его слов с ним творится непонятно что — сентиментальщина и ностальгия! — он с самых похорон не вспоминал, не разрешал себе вспоминать. Потому что знал, что если вспомнит отца, то вспомнит и себя прежнего — слабого, мечтательного неудачника. Но эта неделя... все события, встречи, разговоры... как будто сама вселенная категорически намекала на что-то. И память, словно накопившая силы волна, обрушилась на него, сметая все преграды в сознании на своем пути.

Первым, что сразу же всплывало на этой волне, был отцовский кабинет, который всегда, сколько Огата себя помнил, вызывал у него восторженный трепет, как первое посещение храма. Широкое окно с удобным подоконником и вечно заваленный рукописями стол, так что отцу постоянно приходилось что-то убирать и передвигать, чтобы найти место для письма. На стенах ютились сравнительные таблицы каны разных периодов, диаграммы эволюции японского письма, от строгого до скорописи; отличия адаптированных заимствованных китайских кандзи от использующихся в Китае сегодня. Маленький Сэйдзи частенько пил свое обязательное вечернее молоко в глубоком пахнущем пылью и бумагой кресле рядом с книжными полками и там же засыпал — мать дежурила по ночам в клинике, и присматривать за ним приходилось отцу.

За креслом вырастал до потолка высоченный стеллаж, заставленный книгами всех мастей и размеров. Здесь были десятки переизданий «Ста песен ста поэтов», с иллюстрациями, на английском языке, с подстрочным текстом каной и транскрипцией, три издания «Гэндзи-моногатари», в том числе одно с комментариями отца; толстенная современная «История японской литературы. Периоды Нара, Хэйан и Камакура» и старейшие «Нихон сёки»; учебники по каллиграфии и истории письменности; свитки рисовой бумаги с попытками отца воспроизвести средневековый стиль начертания; учебники по китайскому и корейскому; иллюстрированная история самураев и периода сёгуната; его любимые «Записки у изголовья» госпожи Сэй Сёнагон и рядом с почти тысячелетней историей придворной дамы — «Похвала тени» Танидзаки, свежеизданный «Конец света» Мураками и пестрые томики современной манги.

Второй стеллаж занимали тысячи брошюр с заданиями для студентов, методических пособий и словарей всевозможных восточных языков; сборники с публикациями исследований отца, пахнущие типографией в тоненьких серо-стальных обложках с ветвистым деревом в плену кольца, стояли на отдельной полке; подшивки университетского журнала и «Еженедельника го», рассортированные по месяцам, оккупировали все нижние полки. И в самом низу, в закрытом дверками шкафу хранилась главная святыня — темно-золотистый гобан, настолько тяжелый, что Сэйдзи смог самостоятельно сдвинуть его только лет в десять, и то оставив основательные царапины на полу. К гобану прилагался дорогущий набор камней из хамагури и базальта: эту редкую красоту отец получил в подарок от преподавателей филологического факультета Киотского университета на пятнадцатую годовщину своей работы на кафедре японского языка и литературы, когда педсостав прознал о его особом интересе к культуре Хэйана и го в частности.

Он помнил, как отец впервые рассказал ему про го, он тогда случайно нашел на вечно заваленном столе в кабинете выпуклый белый камушек с ровными краями и не смог пройти мимо загадочной вещи: ему было пять. История го звучала как волшебная сказка на ночь — прекрасная и утонченная, повествующая о великой, красивой и изящной столице Хэйан-кё, об императорах — детях богини Аматэрасу, о министрах влиятельного рода Фудзивара, придворных поэтах и мудрецах, о могущественных колдунах и гадателях оммёдзи и сильнейших мастерах величайшей игры на свете — го. О том, как ее привезли монахи-буддисты из империи Тан — Китая, как стратегическая игра в камни получила популярность при дворе и стала свидетельствовать об образованности и умении мыслить. Сэйдзи слушал с распахнутыми в восторге глазами и безмолвно просил продолжать рассказ.

А потом отец учил его играть.

Он не рассказывал правила и не объяснял принятые термины, не перечислял нудно и долго имена великих игроков, нет. Вместо это он просто делился своей любовью, заражая этим чувством так, как только он один умел — недаром студенты валом посещали именно лекции по Хэйанскому периоду японской литературы.

«Посмотри, как это красиво, Сэйдзи: в самом начале у тебя есть только пустая, абсолютно чистая поверхность гобана — холст. И два цвета, черный и белый, два вечных противника — свет и тьма. И только ты выбираешь, что на холсте появится, какого цвета будет больше, останется ли рисунок монохромным или же засияет красками. В этот миг во всей вселенной есть только два игрока по разные стороны доски размером девятнадцать на девятнадцать, рисующие, создающие новый мир в пустоте; и в каждой конкретной партии только от них зависит, каким этот мир станет. Вы — боги, творцы, создатели. И так случается каждый раз, когда ты садишься к гобану — ни одна партия не повторяет другую, ни один узор не может быть скопирован, никаких подделок, только оригинал. В этом величие и красота го — потому что играющие становятся богами на один бесконечный миг, пока длится их сражение...»

Куда-то потерялось это ощущение тайны и магии, неповторимости и почти религиозного трепета, с которым маленький Сэйдзи подходил к гобану, с которым ставил свои первые камни, старательно метя ровно в центр пересечения линий; пропало восхищение музыкальным звучным щелчком, с каким гоиси падали на золотистую поверхность; стерлась из памяти горделивая улыбка папы, когда сын впервые обыграл его на равных, не достигнув и восьми лет. Неужели это все нельзя вернуть? Ведь сейчас он почти слышал отцовские слова в своей голове, они вызвали все тот же отклик, так, может быть, ему просто надо вспомнить что-то еще?

Он вспоминал ощущение шершавости камушков из отцовского походного набора — тот был дешевенький и очень старый, приобретенный им еще в бытность студентом-филологом: черные камни потерлись и потрескались по краям, белые давно уже не отмывались до оригинального молочного цвета, оставаясь чуть сероватыми, а некоторые вообще пестрели мелкими сколами; доска раскладывалась пополам, и петли настолько разболтались, что приходилось перетягивать ее лентой, чтобы не раскрывалась в неподходящее время. Роль гокэ выполняли две пластиковые коробочки — они были самыми новыми во всем наборе, потому что прошлые пришлось выбросить, когда семилетний Сэйдзи не уследил за Тёко — пес был чуть ли не более любопытным, чем он сам, — и тот их погрыз.

Они с отцом множество раз играли в го именно этим набором: по какой-то причине тот не любил использовать роскошный подарочный гобан, говоря, что душа и память живет в старых камнях. Тогда все было новым и неизведанным, каждый ход открывал бесконечные перспективы для развития партии; каждый миг Сэйдзи узнавал что-то новое, тайное, читая записи кифу мастеров прошлого, и восхищался простотой и изяществом принятых ими решений. Иногда ему и впрямь казалось, что в камнях и гобане живет душа — ками великой игры, вдыхающий жизнь в каждый ход, дарующий озарения гениальных решений игрокам и готовый открыть свои тайны и знания лишь самому достойному и упорному ученику.

В возрасте десяти лет Сэйдзи с серьезной решимостью заявил, что будет заниматься го профессионально и твердо намерен скорее, стать инсэем, а потом сдать экзамен и завоевать титул, и бесценный гобан переехал в его комнату, став центром жизни на следующие два года. Одноклассники смеялись над ним и его увлечением интеллектуальной игрой, предпочитая силу уму; Сэйдзи злился и даже пару раз ввязывался в драки — почти всегда безуспешно. Однако стоило только ему вернуться к своему гобану, злость испарялась, оставляя вместо себя ощущение превосходства и избранности и мечту о достижении вершины.

В двенадцать, когда Сэйдзи уже с легкостью обыгрывал всех знакомых любителей, отец по совету профессора Мацуо с кафедры Средневековой истории отвез его в Токио к великому Мэйдзину, с которым оба они сталкивались по вопросам истории изучения го в Японии. Хмурый и чрезвычайно серьезный Тойя-сэнсэй, оценив талант Огаты, согласился взять его учеником и проследить за обучением в Нихон Киин. Сэйдзи был счастлив, ведь для него открылось еще больше новых возможностей — целый мир профессионалов, живущих игрой и посвящающих ей все свое время. Любовь к го подкрепилась уважением к игрокам и страстным желанием занять заслуженное место среди элиты этого мира.

Когда ему исполнилось девятнадцать, отца не стало — банальный инсульт по дороге домой с работы. Это окончательно разорвало все связи Сэйдзи с прошлым, унеся вместе с отцом память о детской мечте, сказке и вере в живущего в игре бога. Он помнил этот миг — ощущение пустоты и предательства накрыло его с головой, как будто он снова стал пятилетним ребенком, но вот только не услышал рассказ о белом круглом камушке от слишком занятого отца. Тогда он запер в своей душе все эмоции и чувства, связанные с го, оставив лишь стремление превзойти прочих игроков — ведь этого достаточно для победы, а только победитель может претендовать на уважение и признание своей исключительности. Стиль его игры изменился, став расчетливым и аналитическим, утратив подростковую мечтательность и непосредственность. Вот когда он перестал чувствовать течение камней в партии своей жизни.

Сэйдзи устало смотрел в потолок, а в душе его рождалось привычное желание доказать прежде всего самому себе, что он сможет все вернуть. Ведь он этого хочет. Потянувшись было к пачке сигарет на тумбочке, он на полпути остановился и вновь включил запись с маминым сообщением. Сквозь ее голос звучал голос отца, воодушевленно рассказывающий ему о го, задумчиво рассуждающий вместе с ним над особенно трудной задачей и гордящийся своим сыном — первым даном. Надо бы съездить к ней, к ним. С этой мыслью измученный долгой неделей, проигранной партией и затянувшейся дорогой к самому себе Огата Сэйдзи Дзюдан Госэй уснул.

Его память действительно хранила в себе все — кучу воспоминаний от самых ранних — как года в два он уснул в отцовском кресле в пропахшем пергаментной пылью кабинете и проснулся от того, что папа взял его на руки, — до последних сегодняшних: в такси играла привязчивая песенка из какой-то дорамы, а таксист слегка фальшиво подпевал, похлопывая в такт по рулю. Тысячи партий, своих и чужих, сотни лиц, знакомых и не очень. Миллиарды секунд жизни. Пока он вспоминал свою любовь к го, которая выросла из детской волшебной сказки, рассказанной отцом, вновь пошел дождь, но в этот раз без грозы и буйства стихии, а мягкими, чуть солоноватыми слезами памяти и скорби, омывая никогда не засыпающие улицы Токио, очищая и принося успокоение. Огата спал, раскинувшись на кровати, так и не раздевшись. Спокойное дыхание чуть шевелило упавшие на лицо пряди волос.

Он неуверенно улыбался во сне, наблюдая, как насквозь промокший под летним шумным ливнем подросток в форме средней школы, забыв о сдержанности и хороших манерах, размахивая руками, сбегал по узеньким ступенькам храма Юушима Тэнман-гу и спешил к смеющемуся отцу: он только что попросил у великого Тэндзина помощи и поддержки перед началом важнейшего испытания в своей жизни — профессионального экзамена. Сладко пахнущие сливы блестели желтыми боками под упругими струями дождя, асфальт серебрился, отражая тени деревьев и дрожащие силуэты спешащих по делам людей, словно зеркальная поверхность озера, а в душе тринадцатилетнего Сэйдзи росла и крепла уверенность в том, что он достигнет вершины и станет самым сильным игроком во всем мире, потому что только лучшим бог го открывает секреты высшего мастерства.