Сонные сказки (джен)

— Готова ли ты сыграть? — у бога снов были темные глаза и три родинки над губой. И брови — тонкие и черные — презрительного изгиба. И вовсе он ими не двигает — просто так растут.

Готова ли? О нет, Дина была не готова. Дина устала пробираться сквозь эту переменчивую реальность. Пару часов назад она скакала на верблюде сквозь пустыню из голубых гладких песков. И небо было — в белую шелковую складку. Вот из барханов, разрывая их гладкую поверхность, оставляя висящие лохмотья песчаной ткани, выдрался зеленый пустынный змей. Заревел и к каравану ринулся — видно, голодный, а тут и завтрак, и обед, и ужин.

Караванщики разбежались, не желая подходить под струи его дыхания, что заставляли окаменеть, а Динка осталась, свалилась с верблюда, выбив из себя последний дух и отбив локоть, ребра, в общем — все, на что упала.

Упала и ощутила, как сминается под пальцами барханная гладь. Вскочила, толкнулась ногами от пружинящего песка, дернула ткань, и змей, потеряв опору под ногами, вместо того чтобы попасть по бегущим жертвам, врезался мордой в резко обтянутый тканным песком камень. И тут же, как и было должно, — вода стала водой, а Динка ушла с головой под нее. Нащупала под пальцами твердый мрамор, вынырнула и завизжала. Она не хотела оказаться в одной, пусть и просторной, ванне, кажется, это называется джакузи, с юношей. Да, была пена, пахло шоколадом и корицей, парниша весьма удивленно пучил на нее глаза, но факт оставался фактом — Динка была мокрая, а ОН был голый. С визгом Динка покинула воду и заметалась по ванной.

— Где тут дверь, — в исступлении простонала она, когда поняла, что оного объекта здесь нет.

— А тебе куда? — поинтересовался обитатель ванны.

— Хотя бы в соседнюю комнату.

Парнишка озадачился, кажется, данный вопрос его до этого не беспокоил.

— Подойдет? — минуту назад это был кафель, но вот это уже белая гладкая дверь с серебряной круглой ручкой.

Там, вопреки всем ожиданиям, была комната. С мебелью.

— Так подойдет? — Динка подскочила, уставившись на собеседника, что только что был в ванной, а теперь, выглаживая пальцами складки на тунике, сидел в кресле.

— Да, вполне, — выдавила она, — а ты?

— Я — Морфей, — произнес он, а Динка не могла оторвать взгляда от серебряных созвездий, что перемещались по лиловой ткани туники, — а ты что тут делаешь и как ткань сна нарушила?

— Я долго сплю, хочу проснуться, — что ему ответить Динка не знала, — разбуди меня.

— Исключено, проснуться ты можешь только сама.

— А если не могу?

— Значит, ничем не могу помочь.

— Мне говорили — можешь. Что ты даешь шанс выбраться из сна, что затянул.

— Теоретически, — если выиграешь у меня игру.

— Какую?

— Прятки, — казалось, что он издевается.

— Но где прятаться в одной комнате и ванной.

— Мой дом, дворец — это все, что ты вообразишь, — улыбнулся Морфей. — Если я найду тебя в твоих фантазиях — значит, ты проиграла, идет?

— А попыток?

— Ну, допустим четыре…

— А почему не три?

— Не люблю повторяться, — хмыкнул бог сновидений и король своей страны, — так что — идет?

—А фору дашь?

— Обязательно, — когда он ухмылялся, то чуть наклонял голову к левому плечу. Вроде бы мелочь, но он сразу становился слегка шаловливым. Дина тронула ручку двери.

Представила темные мрачные извилистые коридоры, где было множество ниш и гобеленов, и сама забралась в рыцарские латы. Пока он ищет в нишах — она нужное время и выждет.

Он шел по коридору, рассматривая каждый гобелен и портрет. Вот засмотрелся на танцующих драконов, а Динка затаилась, боясь дышать. Дзинь — латы зазвенели, когда Морфей постучал по забралу.

— Вылезай.

Следующим ее представлением стала анфилада комнат, затопленных светом из-за цветных витражей, с огромным количеством штор и шкафов, а она — затаилась за длиннющим плащом в прихожей.

— Бу, — ухмыляясь, Морфей отбросил плащ, и его глаза заблестели. Ему было весело — и этого было не скрыть.

«Это бесполезно, от него не спрятаться… Пока я одна…Одна ли?»

— А все, что я представлю, появится?

Морфей кивнул, и улыбка его стала шире. Дина нырнула в темные улочки, освященные фонарями, меж которыми ходили ряженные. Карнавал, карнавал смен обликов. Вот Дина — жокей, скачет верхом по ипподрому, но стоит ее лошади достичь финиша, и глаз цепляет Морфея среди зрителей. Она спешно выныривает с ипподрома и из жокея становится красоткой из кабаре — с грудью, затянутой в жесткий лиловый корсет, и в алой пышной оборчатой юбке, а волосы черными кудрями разлетаются по плечам. Вот она пляшет-танцует, и пианино в руках музыканта страдает, но выпускает из себя радостные энергичные ноты. И маски — белые, дивной красоты на каждом лице и на лице Дины — тоже.

Но стоило шагнуть в гримерку, и его руки опустились на плечи, обрывая последнюю нить, на которой держалось сердце.

— Почти, — шепчет он, и пальцы волнительно дрожат.

— Последняя попытка? — без сил спрашивает Дина, пока Морфей разглядывает черный цветок на крышке пудреницы.

— Не нужно, — пожимает плечами он, — я тебя проведу,

Она не понимает, почему Морфей нарушает собой же установленное правило, но идет за ним по тропе среди снов, и там в кошмарной ткани Динка видит, как оказалась в стране снов, видит, почему не может проснуться — потому что сон ее просто вечный, видит, что пока она тут — отец уже успел жениться. У его жены черные упругие кудри, белые зубы и смуглая кожа.

— Разве можно вернуться после смерти? — невпопад спрашивает она, и Морфей, оборачиваясь, хмурится. — Я могу сменить реальность, сделать эту сном. И ты останешься жива. Но только — эта часть бытия исчезнет.

— А она? — Динка подняла пальцем дрожащий кусочек реальности, в котором шоколадными ручками размахивала ее крохотная сестра.

— И она, — кратко ответил Морфей.

— Но разве менять реальность можно?

— Кто запретит богу? — этот кусок его пальцы подхватили весьма бережно, поднимая колышущийся мираж к глазам.

— Я хочу остаться, — Динка не ждала от себя такой фразы. Не ждал ее и Морфей. Но Динка не могла оборвать жизнь младшей сестренки. Не могла вычеркнуть ее из бытия.

Тяжелые ладони вновь опустились на ее плечи. И стало стыдно и горячо до слез глядеть в его глаза.

— Ты можешь остаться здесь, — тихо произнес он, и от его пальцев, что ловили освободившиеся слезы, становилось невыносимо, — я не ищу королевы, но мы могли бы играть в прятки.

А Дина-младшая вырастет и никому не расскажет, что ее сестра — княжна страны снов и создавала для нее самые прекрасные, самые чудесные сказки.

Пауль терпеть не мог традиции караванщиков. Он бы вовек не ходил в идиотские караваны, если бы отец не настаивал на преемственности семейного дела. Самой идиотской из всех традиций странников пустыни действительно была привычка заматывать лица всегда, в дневное и ночное время суток. И это, напоминаем, в пустыне, в которой немилосердно пекло.

Пауль посмел проигнорировать эту традицию. И вышел после ночевки из шатра с открытым лицом. Суховеев не было. Все было вполне себе красиво — тем более что, в отличие от южной пустыни, самой ближней к землям Морфея, в регионе Сальвадор все было более привычно по отношению к правилам мироздания. Ни тебе изменчивых материй, ни неведомых монстров. Пески, крокодилы и скорпионы.

— Ох, накликаешь ты на себя гнев Сальвадор, — заметил Р’Ким, погонщик верблюдов.

— Почему это?

— Она в этих пустынях ищет любовь.

— И чего плохого?

— Шутишь? Что плохого в любви духа пустынной переменчивости? Что властвует жарой дня и холодом ночи? Которая налетает, как песчаная буря, и столь же безжалостна, как скорпионий яд?

— Почему она вообще эту любовь ищет? — мимо пронесся маститый рысак, и Пауль сложил руки козырьком, чтобы приглядеться к всаднице, что была верхом.

— Она была принцессой местных земель, когда те еще были цветущими. И вот ее убил жених, ради трона отца. Разгневанная, ее душа не смогла упокоиться, и она превратилась в духа. Иссушила все местные земли, истребила всех местных жителей. Хотела покинуть мир, но боги отказались выпускать ее, потому что она не созрела. Вот с той поры и мечется — после каждого романа ищет смерти и хочет покинуть наш мир.

— Я бы тоже хотел, что хорошего — властвовать пустынями? — и вот тронулся караван.

Коней перегонял Р’Ким, и у него была рабыня. Хороша, чертовка. Волосы светлые, талия тонкая, ноги крепкие. Пауль поневоле засматривался на нее, покуда двигался. Это была единственная девушка в караване. Единственная шла с открытым лицом, объезжала коней и гордо козыряла черным рабским клеймом на лопатке. Как только не сгорала с голой спиной под палящим солнцем?

Пауль и думать забыл про Сальвадор.

Девушку звали Сани. И ее привезли из краев Морфея. Животные слушались ее, и за этот дар она была благодарна шелковому небу и духам, что жили в его складках. Иначе — не по конюшням она бы болталась, а по гаремам, а это весьма сомнительное счастье.

— Все боятся Сальвадор, почему ты нет? — много после того, как Пауль настоял, чтобы она не обращалась к нему с «господином» и на «вы», за чашкой супа с полынью поинтересовалась Сани.

— А чего ее бояться? Дух и дух.

— Ходят слухи, что она жестока, — спускался ночной холод, и Сани уже натянула мужской кафтан, явно перешитый с плеча Р’Кима, — и всех своих возлюбленных испытывает.

— Как?

— Да по-разному. На верность, на честность, не знаю больше, это все же местные легенды, — Сани растянулась на песке, глядя, как на шелке неба меняется расположение складок, — даже странно, что ты не знаешь о них.

— Отец не любит легенд, — Пауль оглядел затихшую стойку каравана, — что, если я тебя куплю?

— Зачем? — удивилась Сани, приподнимая голову. — Вы же шелками торгуете, не лошадьми.

— Запала ты мне в душу, — произнес Пауль, — я тебя освобожу, а потом женюсь.

— Смелые слова. Рабыни на подобное и не рассчитывают, — Сани горько усмехнулась, — да вот только, господин, это все как раз с таким же вкусом, как и те легенды, что твой отец не любит. Да и господин Р’Ким меня задешево не отдаст.

И действительно не отдал. Заломил цену, что была равна полугодичному содержанию Пауля. Но сошлись на цене, и уже ночь спустя грело тело Пауля в ночной холодрыге тепло светловолосой северянки.

Отец не был рад столь большой трате. Больше того, Пауль даже не успел озвучить варианта о женитьбе на рабыне — ему представили невесту. Младшую сестру Р’Кима.

Приданное у нее было огромное, девушка была красивая.

Стал бояться он говорить с Сани. А она молчала и ждала. Наконец, когда объявили о свадьбе перед соседями, пришла.

— Отпусти меня, — сказала, — если не можем быть вместе, так хоть свободу мне дай. Дай любить тебя на свободе. Не хочу ненавидеть в рабстве.

— Не могу я тебя отпустить, — с тяжелым сердцем произнес это Пауль, — потому что если уйдешь ты — я тебя возненавижу. Сам твою неверность придумаю, сам в нее поверю и не смогу тебя любить.

Молчала Сани минуту, молчала вторую, а затем рассмеялась.

И над пупком ее черный треугольник расцвел — знак духов.

И взглянул Пауль в лицо Сальвадор и смерть свою увидел.

— Сколько смотрю на людей, столько понимаю — врут они о любви, — произнесла покровительница пустынь и песком сухим на землю осыпалась — исчезла.

Беды начались в семье Пауля.

Сначала пожгли лавку, товару потеряли — на много жемчужин.

Потом обручальное кольцо от семьи Р’Кима пропало и на мраморной статуе нашлось — на сжатом кулаке. Снять его не смогли.

— Проклятый он, — сказала невеста, — не пойду за него, беды на семью нашу навлечет.

А потом умер отец.

И не выдержал Пауль.

За три пути бросился, нашел капище, на котором Сальвадор жертвы приносили. И под черным шелком ночного неба вызвал духа Сальвадор не на жизнь, а на смерть. За отца своего и за все горести, его семье принесенные.

— Не трогала я твоего отца, — произнесла Сальвадор, являясь, — смерть мне не подвластна.

— Яды твоих скорпионов зато тебе подвластны.

— Пауль, если выйдешь против меня — либо ты уйдешь живым, либо я, — Сальвадор за оружие браться не спешила.

— Если я умру — одного хочу — семью мою в покое оставь.

Тяжел стал взгляд у Сальвадор. Лязгнули ножны, что на бедре ее покоились, и трехгранный клинок упал к ногам Пауля.

— Не убьешь меня простым мечом, — произнесла Сальвадор, — ранишь меня этим — не смогу заживить. А сюда ударишь, — ладонь к знаку духа на животе поднялась, — так и вовсе сгину.

— Будь по-твоему, — и зазвенела сталь сабли и клинка трехгранного. Нет — Сальвадор не собиралась ждать, пока ее прикончат. Она билась, сражалась, как и полагается подлинному духу.

Бились час, бились два, понял Пауль, что сил держать клинок больше нет. Руки дрожали, на плече и колене расцветали кровавые цветы.

Бросился он в последний раз, с последним ударом. И опустила руки Сальвадор, саблю на траву кинула. И пронзил трехгранный клинок знак духа.

— Пусть умру сегодня, все не ты, — только и успела шепнуть, исчезая. Выпал клинок из рук Пауля. Гнев иссяк. А боль — осталась.

А наутро — зацвела пустыня. Пошли слухи, что перестала пустынная владычица избранника искать.

Храм Сальвадор был тих, но не пуст. Когда-то давно сюда стекались почитатели безжалостной, но справедливой Пустынной Госпожи, но один из ее раздавленных и брошенных возлюбленных поджег ее храм. Верующие расползлись по капищам; восстанавливать очерненную греховным гневом святыню побоялись.

Даже сейчас — прогоревший, черный изнутри и снаружи заброшенный храм впечатлял своего гостя. А житель этого храма пока не показался, но наблюдал за гостем, который не убирал ладони с рукояти трехгранного клинка, качавшегося в серебряном кольце у его бедра.

Гость шагал по темным залам храма в поисках алтаря. В отличие от остального храма, святыня оказалась непокорной для пламени, и маленькая белая зала со статуей Сальвадор была не осквернена и пронизана светом. Здесь витала пыль, по рукам и ногам статуи ползали столь любимые Пустынной Госпожой пауки, а у ног ее свили гнездо скорпионы, но гость совершенно бесстрашно обходил вокруг статуи, так пристально глядя на нее, будто сравнивая с чем-то или с кем-то.

— Кто ты? — сварливо прокаркал вошедший в алтарную залу житель. Гость вздрогнул, обернулся и впился тревожным взглядом в лицо жителя. Лязгнул трехгранный клинок.

— Я не дух, против меня хшат не нужен, — хохотнул житель и в доказательство задрал грязный подол туники, демонстрируя чистый живот, — так кто ты?

— Что тебе до моего имени? — уточнил гость, опуская острие хшата, но не убирая оружие.

— Имя и вправду не особенно важно, — не унимался житель, — имя твое мне известно. Если ты не она, значит, ты последний ее испытуемый. А имя того, кто разбил сердце пустынной госпожи, известно всем обитателям земель Морфея.

— Я не разбивал ее сердца, — ощерился гость.

— Ты просто оказался слаб, правда? — усмехнулся житель. — Как и все мы.

— Слабость — не порок.

Житель засмеялся. А гость глядел в его сухое покрытое морщинами лицо и молчал, сжимая рукоять хшата.

— Все мы слабы, — смеялся и бормотал в исступленном безумьи старик, что поселился в храме, — все мы любили ее так, что не мыслили ни о ком кроме нее. Все приходили в ее храм, искали ее тут, а нашли лишь безмолвную статую и гнездо скорпионов. Хоть что-то парень, хоть что-то. Но ты... Ты несешь клинок ее. Все мы ранили ее, лишь ты убил. Из-за тебя... — старик качнулся вперед, вытягивая длинные руки, — мы никогда не увидим ее больше.

Скрюченные пальцы жителя тянулись к горлу гостя. Вспорхнуло вверх острие хшата, и упал на землю старик с пронзенным горлом. На землю перед статуей капнула кровь.

Пауль, в последний раз взглянувший на статую и спешно покинувший храм, и не догадывался, что в этот момент стеклянные оковы на одном из томившихся в тюрьмах Морфея духе треснули и осыпались пылью.

Пустынная Госпожа, лишенная смертной оболочки, просыпалась, чтобы снова вернуться в мир снов.