Плохая примета (джен)

На улицах Ресдайна клубится ночь и ползут тени, но мне не до этого. На моих плечах полторы сотни фунтов не очень живого и совершенно нетрезвого веса.

Я не отрицаю — мне зверски повезло встретить в таверне легендарного капитана «Каспартины» и даже помочь ему надраться до такого состояния, когда подпись в договоре о найме он ставил, практически уснув на бумаге.

Меня наняли. И вот я волоку своего работодателя по порту в поисках его воздушного корабля. Это такие штуки с аэростатами вместо парусов. Питаются собранными в грозы молниями. Корабли вроде «Каспартины» имеют еще и крылья для планирования, чтобы не разбиться, если неожиданно закончатся молнии.

К чему это я? Ах да, мне на ухо сейчас храпит капитан Шекспир, легендарный воздушный пират Сиродиила, Чернотопья и Морровинда. Его уже даже не разыскивают, потому что награда за его голову не оплатит лишения собственной. И моя задача — доставить его до корабля быстрее, чем он проснется и сообразит, что к чему. Если сообразит — работы мне не видать.

«Каспартина» — красавица, и видно ее издалека. Боцман не так уж удивлен при виде обитателя моей спины. Сует мне медяк и машет рукой, перехватывая капитана:

— Спасибо за доставку, можешь идти.

— Меня, вообще-то, наняли, — выпаливаю я на остатках наглости. Боцман смотрит на меня взглядом голодного волколака и шипит себе под нос: «Нанимает салаг, скоро, наверное, меня соблазнять начнет». Ничего не понимаю, но на всякий случай показываю договор. Такую грязную бумажку, которую удалось выбить у трактирщика, с надписью: «Фред Арлайн нанят на судно «Каспартина» в качестве юнги. У. Шекспир (капитан), Ф. Арлайн (нанятый)».

Боцман, кажется, даже обнюхивает пергамент, поджимая губы:

— Надеюсь, кэп в тебе не ошибся. Вали в трюм, картошинка.

Через полчаса он притаскивает мне одеяло и тюфяк. Не очень-то сильно они друг от друга отличаются — оба грязные, тонкие и залатанные.

Сон, сладкий, но короткий. Меня поднимают соседи по трюму, расползающиеся по делам и не без интереса на меня глазеющие. Боцман вручает швабру и ведро, приказывая познакомиться с ними и палубой поближе.

Когда из своей каюты выполз капитан, затихла вся палуба. Никто не смел даже пикнуть и побеспокоить капитанскую похмельную голову, хотя за минуту до его появления стоял гогот, потому что мне не посчастливилось споткнуться об мое же ведро, свернуть его, поскользнуться в луже и едва не улететь за борт. Слава богам, моя тушка повисла на бакштовах, и меня вытянули на палубу.

— Джин, почему провисают выбленки на вантах? Живо подтянуть, — рычит Шекспир на матроса, и по вантам сразу начинают ползать ловкие как пауки парни. А потом происходит событие страшнее полета за борт. Следующим шагом Шекспир вступает в лужу, растекшуюся на палубе.

«Сапоги у кэпа, видимо, — дрянь», — думается мне. И по лицу капитана похоже, он со мной согласен. Вот только согласие это мне жизни не гарантирует. Швабра, матушка, спрячь меня.

— Эта лужа твоя, или ты все-таки швабру плохо отжал? — матросы «Каспартины», о безжалостности которых ходят легенды по всему Сиродиилу, начинают рассасываться с палубы кто куда. Судя по стремительности их исчезновений, головы мне не сносить.

— Ш-швабру, с-сэр... — лепечу я, мечтая лишь о том, чтобы палуба оказалась под моими ногами непрочной и мне повезло сгинуть с капитанских глаз.

— Значит, это тебя я вчера взял на работу? — нежно улыбается капитан. Палуба в поле моего зрения пустынна и тиха. Спасать меня некому. Зато на паутине вант, кажется, уже образовался переизбыток «пауков». Если делать выводы по поведению привычных предсказателей погоды на корабле — сейчас меня ждут страдания. Кэп очень кровожадно глядит на мою швабру. Интересно, каким концом и куда мне ее запихнут?

— Д-да, сэр, — голос предает меня. Или я его.

— О, ты еще и заикаешься, — Шекспир тем временем стаскивает сапог и осматривает его.

В горле пересыхает, приходится сглотнуть.

— Как звать, картошинка? — ласково произносит капитан, а глаза у него добрые, как у голодной акулы.

— Ф-фред, — я уже не могу говорить, лишь блеять.

— Ну так вот, Фред, — Шекспир прихватывает меня за грудки и нежно начинает разъяснять мне суть моего существования шепотом и на ухо.

Моя вселенная живо пополняется многими интересными фактами и целым скопом неприличных ругательств и изощренных оскорблений. Когда капитан разжимает пальцы, мои уши, и не только уши, пылают от стыда.

— Убрал живо свою лужу, — орет на меня капитан, выпуская из рук, и стоит мне сорваться с места за тряпкой, в спину прилетает сапог. Похоже, моя скорость кажется ему неудовлетворительной.

— Живее, картошинка, — доносится мне вслед.

Следующие три дня, пока «Каспартина» снимается с якоря и набирает высоту, мне не хватает смелости появляться на палубе. Зато приобретается ценный навык заряда молниями генератора и перетаскивается с места на место множество ящиков. Как оказывается — даже эта работа не защищает от моего идиотизма и неуклюжести. Я умудряюсь запутаться в мотке веревок, и врезаться в три поставленных друг на друга ящика штормхолдского рома. Замести следы не хватает времени — боцман, видимо, недосчитался меня на палубе и спустился в трюм как раз в момент обрушения ящиков и под звон бьющихся бутылок, возвещающих о моей погибели. Разбить на пиратском корабле одну бутылку рома — уже преступление. А за три погибших ящика меня по частям развесят на вантах — вялиться.

— Через неделю мы нагоним торговое судно из Блэкроуза и возьмем его на абордаж, — замечает боцман, — а по твоей милости в запасе осталось бутылок пять. Чем будем поить ребят после бойни? Картошкой?

— А ее много? — и в моей беспутной голове иногда пробегают мысли, особенно сейчас — когда я в нескольких шагах от мучительной смерти. Боцман глядит на меня долгим взглядом:

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, салага. И мне не придется отмывать от тебя палубу.

Дрожжи и сахар, слава богам, наличествуют. Солод возьму из своих запасов. Какой самогонщик не берет с собой солод в путешествие, что грозит затянуться? И да, все-таки хотелось понравиться команде.

Чтобы добраться до картошки и начистить ее сколько нужно, приходится покинуть трюм и более того — ступить на территорию, опасную немногим меньше капитанской каюты, — камбуз. Хан — кок — мог прирезать просто за рассыпанную соль.

— Ты что, выковыриваешь глазки? — мой палец едва не прощается с рукой, настолько неожиданно звучит голос кока. — Ты же лишишь картофель вкуса, идиот.

После этого мне на голову надевают кастрюлю. Не бьют — и на том спасибо.

А потом с палубы доносится вопль капитана:

— Где моя расческа?!

— Кэп, зачем тебе расческа, ты ж лысый, — орет боцман, за этим следует звон и грохот. Мне не хочется узнавать, в кого и чем запустили. Хочется в трюм, к гамаку и тем пяти бутылкам рома, что еще выжили. Пусть меня потом команда разорвет на части, но после пяти бутылок будет почти не больно.

— А парики, парики я чем буду расчесывать, крыса помойная? — орет капитан, и снова звенит сталь. — Если вы, дети помойки, о расческах и мыле слышите в кошмарах, почему это я должен быть таким же?

— Спасайся, — шепчет мне Хан, — слышишь, выстрелы? Значит, этот псих уже нашел пистолет. И поверь, пока он не найдет расческу — он будет искать ее везде. И в наших черепах и внутренностях.

— Почему капитан так орет из-за расчески? — заползая за котел, интересуюсь я.

— Он просто чокнутый. Ему веский повод не нужен. Ползи к двери. Сейчас я его заманю сюда — и сразу выскакивай.

Хан действительно достает из фартука маленькую расчесочку из слоновой кости.

— У меня твоя расческа, кэп, не ори как псих, — совсем как псих орет Хан, и дверь камбуза распахивается от сильного удара.

— Хан, — вкрадчиво шепчет Шекспир, улыбаясь как крокодил, — скунс кладбищенский, я вижу, у кого-то сдохло желание пожить подольше.

Дальше я не смотрю — выскакиваю на палубу, и за мной с легкой ноги капитана захлопывается дверь.

Лязгают, встречаясь, сабля и кухонный тесак, грохочут сшибаемые на пол кастрюли, а боцман, прикрывая лицо рукой, стоит опираясь на штурвал.

— Что они делают так долго? — прислушиваясь к воплям, причем затрудняясь определить, кто орет — Шекспир или Хан, озадачиваюсь я.

— Арлайн, тебе проблем мало? Или может, тебя надо закинуть на проверку заплат на аэростате? — устало глядит на меня боцман, опуская ладонь и демонстрируя наливающийся ярко фиолетовый синяк.

«Орать на всех, калечить каждого, не ущемляя никого» — вот девиз капитана Шекспира. И не мне беспокоиться за его жертв.

— Ой, нет, кажется, я еще не дочистил картошку, сэр, — приходится унести ноги от греха и боцманского внимания подальше.

— Не заработался ли ты, Фредди? — появившийся на моем горизонте штурман — Лука Илсон — мне не нравится с первого дня. Уж больно пристальным взглядом он меня обшарил при знакомстве.

— Ничего, справляюсь, — отзываюсь я, нагружая полное ведро картошки.

— Не слишком тебе неуютно в нашем свинарнике? — скалится Лука, стоя надо мной.

— Видал и похуже, — бурчу, ни капли не лукавя. Последнее место работы было мало того что отвратительной забегаловкой на окраине Ресдайна, так еще и хозяин там был мудак.

— О, думаю, что так. Раз уж нанялся к нам… Обращайся, если нужна будет помощь, — ухмыляется Лука.

Нельзя ссориться со штурманом. Он наверняка в любимцах капитана. А мне эта работа и так с трудом досталась, и я в шаге от краха — достаточно всего лишь не успеть с перегонкой.

— Илсон, сгоняй к Кэйлу, спроси, хватит ли у него пороха к атаке, — рычит боцман, и штурман с явным сожалением на роже уходит к канониру. На душе светлеет разом.

Картошку помог начистить плотник — Стайлз, — поделившийся большими планами на работу на кухне. Когда закончилось ведро картошки — затихли вопли в кубрике.

Капитан вышел с камбуза с расквашенным носом, но с гордо поднятой головой. Хан, пошатываясь, не поднимая головы, выполз вслед за ним и отправился дергать лекаря Хима.

Все оставшееся до абордажа время было посвящено переживаниям — успею ли. Слава богам, капитан «Кларабеллы» — посудины, на которую у моих коллег были планы, — замечает «Каспартину» и пытается убежать. Таким образом абордаж откладывается еще на сутки, которые и я посвящаю перегонке. Конечно, бегать между трюмом и пушками, поднося пушкарю ядра, очень непросто. Но жить хочется больше.

Нельзя сказать, что купцы с «Кларабеллы» рады пришедшему к ним избавлению от необходимости тащиться по Чернотопью, даже явившемуся с небес под гром корабельных пушек и улюлюканье матросни.

Купцы злобно орут и бранятся, хотя до кэпа им явно далеко, и спустя некоторое время жертвы понимают — если пала половина команды, то лучше отдать товар раньше, чем умрет оставшаяся половина, иначе вести посудину до порта будет некому. А воздушным кораблем управлять — та еще задачка.

Так команда «Каспартины» становится богаче на три тюка с жемчугом, четыре — с шелком и еще одиннадцать — с мелкой снедью и материалами.

Купцам хорошо, они-то не рискуют — выложили товар и выжили.

А мне предстоит рискнуть всем — вынести матросам несколько бутылей с первачом.

Первые полчаса сердце волнительно прыгает: «Вот сейчас тебя придут убивать. Вот сейчас… Вот…»

Но нет — из кубрика доносятся радостные вопли и звон кружек, а изредка вываливающиеся оттуда матросы хлопают меня по плечу: «Атличн, Фредди-брат».

Отпускает. На свет звезд из трюма являются бутылка рома и кусок сыра, даже почти незаплесневелый. Меня не уволили, не убили, не выбросили за борт. И даже если найдут дозорного с выпивкой — мне ничего не будет. Мы на большой высоте — чтоб согреться — можно.

За спиной скрипят доски.

— Ну что, отдыхаешь, малыш? — о боги, Илсон. А у меня плывет в глазах, и вряд ли стоит тратить недопитую бутылку, чтобы треснуть этого идиота по голове.

— Я не малыш.

— Ну-да, ну-да, — осклабляется Илсон, а у меня все внутри переворачивается от страха, — есть разговор.

Пара фраз, мерзкие руки, прихватившие ниже спины, и древний непреложный инстинкт знакомит мое колено с самой чувствительной зоной штурманского тела. Запоздало слышу треск своей рубашки.

Обычно алкоголь и еда отключают чувство восприятия окружающего мира довольно-таки резко. Однако вой штурмана, донесшийся с палубы, отрывает команду от столь милого сердцу процесса радостного возлияния и заставляет покинуть кубрик.

А на палубе, согнувшись и держась за чувствительную область, опирается на штурвал Илсон, и я стою, бледнея под мертвеца, со слезами на глазах, и стягиваю клочья разорванной рубахи на…

И ведь зря стягиваю — видно же, что грудь у меня перетянута. И что она у меня есть.

Бегом. В трюм. Выброситься. Утопиться. Повеситься.

В трюме забиваюсь в куль из одеял и реву, реву как истеричка. Я надеялась, надеялась, что хоть тут. Женщин не берут на корабли — плохая примета, а мне в Ресдайне жизни нет. Мерзкий Эреаз, хозяин таверны — полуэльф. Зажимал по углам, ославил как шлюху — и ни один приличный и женатый хозяин не брал на работу. Устроилась за счет того, что умела варить самогон, в самую мерзкую и грязную забегаловку. В подвале, где я спала, шастали крысы. Из которых мы делали жаркое для посетителей. Когда заметила надирающегося в углу Шекспира, казалось — мне улыбнулась удача. И улыбнулась же — капитан напился в лоскуты, подписал контракт. И ведь и тут козел попался.

Нашариваю вторую бутылку, открываю и прикладываюсь к горлышку — хмель успокаивает немного, но сразу выветривается. А хочется напиться до беспамятства.

Над головой раздаются шаги. Кто-то спускается в трюм. Новый приступ рыданий рвется из груди. Я не хочу на землю. Я не хочу в Ресдайн.

Вот скрипит лестница, и голос боцмана из-за ящиков.

— Поговоришь с… ним?

И снова вою как белуга.

— Ну а что я скажу-то… — озадаченный голос Шекспира.

— Что угодно. Там последний оставшийся ром. Та сивуха, конечно, здорово пьянит, но я верю проверенному алкоголю. И оно сейчас его припьет. Все одно психует, и на нервяке алкоголь просто пропадает зря. А нам до города еще неделю добираться.

Мои зубы выстукивают дробь на стекле бутылочного горлышка. И щеки горят. Но меня колотит озноб даже в коконе из одеяла.

Протиснувшийся меж ящиков Шекспир смотрит на меня раз, смотрит второй. Даже не орет. Пока что.

— Что за неуставные слезы, матрос? — стискивая зубы на бутылке, я, кажется, чуть не откусываю горлышко. — У нас что, вся палуба надраена? Или может быть, заплатки на аэростате сами себя проверят?

— Не могу-у-у… — подвываю я, — все ви-и-идели!

— Что видели? — капитан морщась, прочищает ухо, потому что мои стенания приобретают новый уровень громкости.

— Ну, подумаешь, сиськи увидели, — прикрикивает на меня Шекспир. Интересно, подслушивает ли матросня, протирает ли люк в трюм ушами, — мои парни и не такие сиськи видали, а у тебя и смотреть не на что.

Я, опешив, таращусь на капитана. Ничего не понимаю. Кажется, меня оскорбили. Но пока не уволили. Но так же не может быть, правда?

— Илсон сходит на землю завтра же. С вещами, — произносит капитан, — ему сейчас ребята объясняют, что значит на борту домогаться к юнгам.

Молчание, я хлопаю ртом, как летучая рыба, выброшенная на палубу и отбившаяся от стаи во время перелета.

— А в общем-то, мадемуазель Фредерика, я не понимаю вашей истерики. Неужели ты думала, я в городе о тебе не поспрашивал?

— Но когда?

— В тот же день, как ты скрылась в трюме. Да и боцман с ребятами намекали, хотя с тобой все было очевидно — уж больно голос тонковат, да подбородок голый. Не один Илсон в моей команде мозгастый. Иначе бы нас уже переловили всех.

— Но почему вы меня оставили?.. — лепечу я.

— Ну тебе же нужна была работа.

— Ну так это плохая примета же — баба на корабле, — из последних сил ворочаю языком, размазывая по лицу то ли грязь, то ли сопли.

— Запомни, милочка. На этом корабле баба — это я, — прорычал Шекспир, нависая надо мной, — а тебе три наряда на кухне.