Путешествие Тихиро (джен)

Когда дорога упёрлась в старые ворота, она выключила зажигание, шагнула в густую траву и несколько минут стояла, слушая тишину. Потрескивал остывающий мотор, негромко позванивала игра в дочкином смартфоне, но звуки окружающего леса — шелест листьев, скрип ветвей, журчание недалёкого ручья, — призрачным коконом обволакивали её тело. На мгновение даже показалось, что она тонет в них, словно в воде той речки из детства, но это воспоминание потянуло за собой другие, более приятные. И, когда щеку мазнуло дуновение ветерка, такое же невесомое, как утренний поцелуй бегущего на работу мужа, она повела плечами и осознала, что страх, который сжимал холодной лапой внутренности с самого пробуждения, пропал. Сразу стало легче дышать, сквозь шум листвы пробилось пение птиц, запах прелых листьев, жужжание шмелей, и вернулась уверенность, что всё будет хорошо.

Поэтому она шагнула вперёд, оставляя машину за спиной, и сразу наткнулась на каменного божка Даруму, который улыбался беззубой улыбкой. Она улыбнулась в ответ, погладила зелёную от мха каменную голову и отправилась в темноту вокзального входа.

Погружённая в свои мысли, она спокойно отметила пустые лавки для ожидающих, пыльный и давно не используемый фонтанчик для питья, сухие листья на плитках пола — всё, что напугало её в детстве каким-то до жути бесконечным одиночеством. То, что когда-то не мог охватить разум ребёнка, сейчас скользило по краю сознания, вызывая смутные ассоциации в памяти: католическая церковь на окраине Парижа, где они были всей семьёй два года назад, чаша-трек для велосипедов и скейтбордов, открытая районными властями прошлой весной, ламповый абажур из цветного стекла в технике Тиффани, который сразу напомнил о детском приключении. Воспоминания, забытые образы, полусмазанные ощущения, тень давно угасших страхов и надежд — всё это медленным хороводом кружилось в голове, пока она шла сквозь пустые залы к яркому прямоугольнику выхода.

А потом на несколько бесконечных мгновений она ослепла и перестала существовать, когда простор бескрайних полей и холмов, бездонное небо с лохмотьями облаков, и ветер, напоенный забытыми запахами детства, свободы и приключений, ударили по напряжённым нервам. Она захлебнулась густым от ароматов воздухом, засмеялась и побежала вверх по склону, крича: «Я вернулась! Эге-гей, я вернулась! Снова!».

К середине склона, когда старая пожарная каланча была уже хорошо видна, а каменное ложе реки осталось позади, к ней вернулась способность рассуждать по-взрослому. Наверное, помогло и колотьё в боку, и одышка, а особенно болезненная ссадина на колене, появившаяся из-за того, что кроссовок соскользнул с булыжника, и она загремела физиономией в траву. Острая боль выдернула из детского восторга мгновенно. Она зашипела, привычно сдерживая ругательства, пощупала колено, осторожно подвигала ногой, и только после того, как встала на ноги и убедилась, что может нормально ходить, позволила себе облегчённо выдохнуть.

Потом испуг сменился нестерпимым стыдом, и она тихо застонала, когда представила, что получилось бы, если бы падение оказалось чуть менее удачным. Наступает вечер, вся эта территория уходит под воду, дочка оказывается одна в неработающей машине посреди безлюдного леса, муж отчаянно ищет их обеих (а она ведь специально не сказала, куда едет, чтобы его не волновать!), и призрак ещё одной бестолковой мамаши навсегда остаётся среди этих валунов и травы...

Потом ветер донёс звуки барабана тайко, и стыд растворился в детской уверенности, что всё будет нормально, что завтра будет лучше, чем вчера, а жизнь продолжается вечно. Она улыбнулась своей наивности, отряхнула одежду и спокойно двинулась дальше — к звукам, запахам, ощущениям давно забытых времён.

Подъём завершился ровной площадкой и ступенями, которые заканчивались в полуметре над землёй, словно безумный строитель решил бросить надоевшее занятие прямо на середине. Она взобралась на нижнюю, глянула на далёкое здание вокзала, поёжилась, когда накатил ужас потерявшегося ребёнка.

Чтобы скорей избавиться от неприятных ощущений, пришлось спрыгнуть в траву, пробежать несколько кругов, чтобы разогретые мышцы прогнали старый спазм, и закончить пробежку на краю склона, возле тёмно-зелёного кустика, на котором капельками крови поблёскивали ягоды, что дал когда-то Хаку.

Их вкус ошеломил — словно ледяная сосулька взорвалась в горле сотнями маленьких, обжигающе холодных иголок. От неожиданности глаза чуть не выскочили из орбит, горло онемело, по щекам побежали слёзы. Несколько минут она сидела, вытирая лицо, потом вспомнила, как это было в первый раз, и снова пришла в себя.

Похоже, магия потустороннего мира влияла на разум живого человека, потому что теперь, после проглоченных ягод, мир словно приобрёл новые краски — более резкие, яркие, а все предметы получили более чёткие очертания. И крохотные осколки, из-за которых ей показалось, что мир перевернулся, никуда не делись — то и дело где-то в теле чувствовалось лёгкое покалывание, словно аккуратное напоминание: «Не спи! У тебя есть цель!».

Ступеньки вывели наверх и пропали в лабиринте магазинчиков, ларьков, закусочных и едален на самые разные вкусы и привычки. Запахи на этот раз показались одуряюще соблазнительными, совсем не теми, что запомнила маленькая Тихиро. Теперь уже взрослая, она шла мимо открытых дверей, манящих ароматов, призывных вывесок и с большим трудом удерживала себя от того, чтобы не нырнуть вон хотя бы туда, в уютный полумрак, настоянный на ароматах жареных голубей, тушёной в сливовом вине рыбы, маленьких, на один укус, чесночных пельменях гёдза.

А потом ноздрей коснулся совсем другой запах, совсем не японский, и она застонала от наслаждения, когда на очередном прилавке, за длинным рядом разноцветных бутылок и флакончиков с европейскими ликёрами, увидела кофейный автомат. Он пах сказочным эспрессо, совсем как тот, что попался им с мужем во время путешествия по Северной Италии.

Итальянский кофе всколыхнул в ней с неожиданной силой воспоминания и ощущения, уже припорошенные пылью повседневных забот: любовь на рассвете под запах лаванды из раскрытого окна; горячая пицца прямо из деревенской печи, пахнущая дымком и обжигающая пальцы горячим сыром, поцелуи в траттории под одобрительные возгласы местных жителей. Оглушённая восторгом, она шагнула в сторону упоительного запаха. И ещё раз. И ещё...

А потом в сбитой коленке вспыхнула такая острая боль, что она чуть не закричала, когда грубая ощутимая реальность в клочья разнесла воображаемое наслаждение. Несколько ударов сердца она просто стояла на одной ноге, потому что попытка нагрузить повреждённое колено закончилась бы падением, затем боль утихла, спряталась где-то внутри сустава, как сторожевой пёс, что выскакивает из будки лишь в минуты опасности, и она сделала осторожный шажок.

Теперь запах кофе не кружил голову. Может быть, потому, что в памяти всплыли слова мужа, когда она завела разговор-воспоминание. Дочь, как обычно в последнее время, спряталась от них за наушниками, а муж охотно вернулся в те времена, когда небо было выше, а они оба не помнили своих имён.

— У мёртвых нет чувств, — говорил он негромко, пока она устраивала голову на его коленях. — Они не чувствуют вкуса, они не испытывают любви. У них остаётся лишь память. Память о первом поцелуе, о глотке чая, о прикосновении или запахе. Со временем воспоминания слабеют, теряются и остаются лишь самые сильные. Поэтому хорошее постепенно становится прекрасным, а плохое — ужасающим. Купальни Юбабы — место отдыха, там собраны лучшие воспоминания тысяч людей и духов, самые выразительные и приятные.

Такие места для живых людей смертельно опасны. Не только потому, что сама земля, воздух такого места высасывают жизнь, но ещё и потому, что стоит поддаться наведённым, не своим, желаниям, и остановиться больше не сможешь. Будешь жрать в три горла, любить до разрыва сердца, петь до потери голоса. И когда голос исчезнет, ты всё равно будешь петь дальше, сквозь кровь из разорванных связок, потому что тормозов нет, и остановкой может быть лишь смерть. Твоим родителям здорово повезло в тот день, что с ними была такая замечательная дочка.

Вырваться из плена наваждений очень сложно. Может помочь очень острая боль, молитва другого человека, вмешательство сильного мага. Или предопределение, как у тебя. Нам было суждено спасти друг друга...

Шум недалёкого поезда пробился сквозь гипнотический ритм барабана и трещотки, она потрясла головой и заторопилась к пожарной каланче — именно оттуда открывалась дорога к баням.

Мост появился неожиданно: только что она ковыляла мимо лавки с какими-то амазонскими лягушками, которые длинными рядами торчали на шпажках, обжаренные до черноты, а из магазинчика напротив улыбались одноглазые Дарумы-напоминайки. И вдруг впереди распахнулась широкая дорога с цветущими кустами огромных хризантем вместо надоевших вывесок. Ветер тоже вырвался из лабиринта ресторанчиков и закусочных, принеся горьковатый запах угольного дыма и креозота — запах старой железной дороги.

Она радостно выдохнула, решительно двинулась к мосту, поправляя сумку на плече, где дожидались своего времени тщательно отобранные предметы-ключи.

Первым её встретил Бандай-гаэру, Лягушка-смотритель. Едва стопы шагнули с досок моста на утоптанную землю перед воротами купальни, как словно ниоткуда появился лягух. Случилось это буквально в одно мгновение: она шла к дверям с большим знаком «горячая вода», вокруг было тихо и пусто, не считая уже привычного барабана-тайко, сзади затихал шум удаляющегося поезда, потом она моргнула, и перед глазами возник лягушонок в своём вечном наряде.

— Человек! — заверещал он, и подпрыгнул в воздух. — Человеку нельзя!

— Привет, Смотритель, — улыбнулась она. — Не помнишь меня?

Но земноводное словно не слышало её слов:

— Человек! Живой человек!

Видимо, лягушачий мозг был слишком мал для запоминания давних событий. Или просто Юбаба сменила работника — её вспыльчивый характер известен был всем. Рука нырнула в сумку, вытащила заранее приготовленный гостинец.

Лягушонок подавился криком, когда золотые самородки жирно блеснули в лучах вечернего солнца.

— Золото! — квакнул он. — Дай золото! Дай!

— Лови, — усмехнулась она и широко махнула рукой. Драгоценные блёстки полетели в реку, а лягушонок зелёной молнией бросился за ними. Уши почти одновременно уловили плеск упавших самородков и жадного Смотрителя. Пока он соберёт всё золото, пока удостоверится, что больше ничего не осталось, ей хватит времени сделать всё, что надо.

Вторая линия охраны проявилась практически сразу. Она успела сделать только несколько шагов, как из-за деревянного заборчика возникли слуги Юбабы, сразу оба заведующих — Титияку и Анияку.

— Человек! Живой человек!— закричали они тут же.

— Может, пропустите? — без особой надежды спросила она. — Вы ведь меня должны помнить?

— Живой человек! Назад! Сюда нельзя!

Она вздохнула — Юбабино нежелание выполнять договор об обязательном приёме на работу всех желающих было известно каждому работнику купален. Поэтому переродившиеся слизни, из которых она обычно формировала штат встречающих, тех, кто кланяется гостям ещё у входа, и продолжает улещать их в бане, старались не пускать на зачарованную территорию никого. Конечно, можно было с ними договориться — как и другие жители загробного мира, слизни были падки на золото, но именно его было очень мало. Ценится ведь только природное золото, не осквернённое руками человека. Эти-то самородки она доставала почти год...

Поэтому осталось прибегнуть к радикальному средству, и, как только один из сторожей потянулся за сигнальным барабаном, её рука опять нырнула в сумку.

Струя слезоточивого газа ударила прямо в псевдо-человеческие лица. Сторожа захлебнулись криком, начали биться в конвульсиях, лица их поплыли, стекая крупными каплями грима и косметики на утоптанную тысячами призрачных ног землю. Отвратительное зрелище распада оболочки сжало в тугой узел желудок, рот наполнился тягучей слюной, и несколько мгновений она боролась с собственным организмом, чтобы не выблевать под ноги сегодняшний завтрак. Потом реакцию удалось перебороть, она вытерла пот со лба и увидела, что в куче одежды, там, где только что стояли стражники купальни, среди быстро засыхающей слизи копошатся крупные, в ладонь длиной, садовые улитки. Ошеломлённые жуткой вонью и болью повреждённой кожи, они вернулись в своё естественное состояние, как самое привычное и безопасное для них.

Однако с этим газом она перехитрила и себя — идти вперёд оказалось невозможно. Облако перед входом не собиралось рассеиваться, и, если бы она решила пройти сквозь него, всю баню всполошил неприятный запах. А ей надо попасть в кабинет Юбабы как можно скорее, пока солнце не спряталось в вечерних облаках и пограничная река не вернулась в своё русло.

Она прикусила нижнюю губу, огляделась по сторонам и недоверчиво покачала головой — ну как можно быть такой забывчивой?! Да, главный вход сейчас закрыт, но остаётся ведь боковой, тот, сквозь который она впустила Безликого!

Калитка нашлась в отнорке рядом, та самая, куда они с Хаку ныряли, прячась от погони, и сейчас осталось только удивиться, до какой же степени она засиделась в офисе — поясница упорно не хотела сгибаться, чтобы дать телу протиснуться на территорию бани. Потом она испугалась, что поясницу переклинит в самый ответственный момент, и вползла на четвереньках, смирившись с тем, что на коленях останется земля с цветочных грядок.

Унавоженная, тщательно прополотая, та вызывала в памяти рыхлые комья свежераскопанной могилы, и подсознательно хотелось прикасаться к ней как можно меньше. Однако сделать это не получилось, и пока она пробиралась между кустами роз, хризантем, пионов, астр — всего юбабовского цветника, который магическими стараниями благоухал практически весь год, — изгваздала в земле не только брюки, но и руки почти по самые локти, и даже кофту.

Поэтому дверь для уборщиц, через которую выносили бадьи с грязной водой, она встретила с огромной радостью. Усевшись на тёмные от времени доски, она стянула пропотевшую одежду, вытряхнула её, как смогла, и прислушалась — где-то рядом журчал родник. Спрятанный за густыми кустами, он давал воду для полива, так что смыть жирную землю в нём удалось на удивление хорошо. Она даже удивилась, когда почувствовала, что вместе с потом и грязью из тела ушли беспокойство и усталость. Потом опять настало время содержимого похудевшей сумки — на чистое тело прекрасно лёг костюм служанки юна (сшила на новогодний маскарад красную кофту и брюки, и теперь это пригодилось), а обувь с оставшейся одеждой укрылись под досками.

Когда всё было готово, она решительно выдохнула, подвязала рукава, чтобы те не мешались в трудный момент, и аккуратно потянула дверь. Та бесшумно скользнула по отполированному дереву, изнутри пахнуло влажным теплом, травяными настоями, гвоздичным маслом.

Прошмыгнув внутрь, она осторожно прикрыла вход, осмотрелась, вспоминая забытое расположение комнат и лифтов, засеменила направо, к служебным лестницам. Здесь, на рабочей половине, где никогда не ступала нога гостей, не было нужды в ярких надписях, картинах на всю длину многометровых ширм, фресок до потолка. Тут всё было сделано просто, если не сказать утилитарно — светло-бежевый цвет, чтобы лучше видеть в сумерках и подольше не жечь фонари, голый пол, никаких украшений на стенах, чтобы не отвлекать внимание.

Впереди показался знак-указатель, она заторопилась и чуть не перешла на бег. Пришлось остановиться, успокоить нервы долгим тихим выдохом, продолжить путь с ещё большей осторожностью. Бежать по коридорам было нельзя — громкие шаги взрослого человека разнесутся немедленно по всем этажам, и кто-то из бодрствующей смены, из тех, кто готовит купальню к вечернему приёму гостей, обязательно заинтересуется, кто тут бродит по рабочим помещениям. Только на цыпочках, тихо-тихо, скользя по полу босыми ступнями можно было пробраться в покои Юбабы так, чтобы никто не заметил. В рабочей форме она не слишком отличалась от остальных юна, а на крайний случай в сумке дожидались своего часа два жареных геккона, вчера вечером собственноручно приготовленных на живом огне костерка. В первое появление такой деликатес здорово помог отвлечь внимание смотрителя, так почему бы не повторить этот трюк ещё раз?

Однако всю дорогу наверх — длинные коридоры, натёртые до блеска ночной сменой, пересадки с лифта на лифт, переходы по мостикам над пустыми номерами — она проскользнула в полной тишине и одиночестве, словно ниндзя из самурайского фильма. Даже на кухне, всегда полной поваров и их помощников, на этот раз царило полное безмолвие, прерываемое только негромким капанием воды из крана.

Она просеменила сквозь запах сырой рыбы и горькой болотной травы, которую любили добавлять при тушении, едва не расчихалась, когда торопилась от лифта к лифту прямо через облако можжевелового пара, стоявшего над залитой с ночи ванной (видимо, опять чересчур грязный клиент попался, раз её сразу отмыть не удалось), успела поплакать от резкого запаха васаби, стоявшего в лифте, и наконец осторожно шагнула в гулкую тишину хозяйского этажа.

Здесь ничего не поменялось — огромные вазы какой-то китайской династии, стоившие больше, чем дом в Токио, яркие фениксы на панелях, позолоченная резьба везде, где только смогло дотянуться долото скульптора, и полумрак, настоянный на запахе гвоздичного масла — в купальнях его использовали как защиту от инсектов.

Она двинулась по тёмному коридору, робея от звука собственных шагов, скосила глаза на дверной молоток в виде женского лица, так напугавшего её в своё время, и уже собралась взяться за него, чтобы постучать, как сзади послышались чьи-то гулкие шаги.

Вовремя обернувшись, она успела отскочить до того, как одна из голов-касира, стражей личных покоев Юбабы, подкатилась под ноги. Бумкнув о закрытую дверь, оглушённая голова отлетела назад, сшибла другую, которая уже нацелилась было повалить незваную гостью.

— Стойте! — крикнула она, уворачиваясь от атак. — У меня для вас кое-что есть!

Жареные гекконы полетели в темноту, и все три головы попрыгали за ними. Времени хватило ровно столько, чтобы рвануть тяжеленную дверь, нырнуть в открывшуюся щель, и всунуть назад щеколду замка. Резное дерево тут же загудело от ударов с той стороны.

Она отступила на несколько шагов, не веря своим глазам: это с какой же силой они бьются лбами о дверь! Потом глянула по сторонам, метнулась по длинной анфиладе комнат, отчаянно распахивая двери, что пытались преградить ей дорогу. Путь закончился ещё одним коридором с такими же птицами на стенах, жирно блестящей позолотой, лаковыми футлярами для подарков на низеньких столиках и вездесущими китайскими вазами.

Она растерянно оглянулась, не понимая, куда теперь бежать, и собралась запаниковать по-настоящему, когда ноздри уловили сладковатый запах дорогого табака. Торжествующая улыбка появилась сама собой, потому что утомительное и страшное путешествие наконец-то подошло к концу.

Головы-касира нагнали её у самых дверей, гостеприимно приоткрытых ровно настолько, чтобы увидеть отблеск электрической лампы, так отличающейся своим ярким светом от подслеповатых огоньков фонарей в пустых коридорах. И оттуда же тянуло сигаретным дымком, а курить в помещениях бани могла только Юбаба, потому что любого другого за такой проступок ждало неумолимое наказание.

Когда сзади послышался приближающийся топот, она прижалась к двери, ухватила полной ладонью то, что лежало на самом дне сумки, и сыпанула над головами широким веером.

— Держите шоколадки! Настоящие!

Стражники тут же забыли обо всём, прямо в воздухе разворачиваясь за вкусняшками. Она выгребла остатки, швырнула их подальше, чтобы дольше собирали, и скользнула в приоткрытую дверь.

— Госпожа Юбаба, соблаговолите выслушать!

Из церемониального поклона, когда лоб упирается в толстый ковёр, невозможно увидеть, что делает хозяйка купален, зато можно услышать, как шелестят листы бумаги на её столе, как она затягивается сигаретой и медленно выпускает сладковатый дым.

— Опять хозяйничаешь, как у себя дома? — соизволила, наконец, буркнуть Юбаба, и Тихиро подняла голову. — Знаешь ведь, что им шоколада нельзя...

— У меня не было иного выхода, госпожа. Я хотела...

— Работы нет! Даже не проси! — рявкнула жуткая старуха, явно накручивая себя перед скандалом. — Ходят тут всякие, а потом золото пропадает! После тебя целый день пришлось бани ремонтировать!

В сердцах она хватила кулаком по столу, и всё, что было на нём, взлетело в воздух:

— Хватит мне одного Безликого, доброхотка!

— Зениба вам просила привет передать, — перебила Тихиро, внутренне ёжась от страха, и Юбаба поперхнулась на полуслове.

— Привет? Мне? Зачем?

Порядок на столе восстанавливался на глазах — укладывались аккуратной стопкой долговые расписки и счета, золотой песок ссыпался обратно в деревянный короб из-под сакэ, драгоценные камни скатывались в аккуратную кучку возле золотого бювара.

— Опять чего-то хочет?

— А она когда-нибудь хотела, госпожа?

— Нет, — Юбаба щёлкнула пальцами, из пачки вылетела сигарета, ткнулась в губы. — Но обязательно захочет. Когда-нибудь...

— Бо тоже вам привет передавал.

— Вот видишь, из-за тебя я теперь собственного сына не вижу, потому что он у сестрички на болотах пропадает. А ведь такой был милый, в подушечках, игрушках, пелёнках. Я ему «Утю-тю», а он мне «Уа-а, уа-а!».

Юбаба тяжело вздохнула, зыркнула из-под густых бровей:

— А всё из-за тебя, Сэн.

— С вашего позволения, Тихиро, госпожа Юбаба. А ваш сын просто скучает. Ну сами посудите — с кем ему тут играть? С уборщицами? Стражниками? Гостями?

— Зато я его не вижу, Сэн! Когда он мне нужен, его никогда нет рядом!

— Именно с этим я шла к вам, госпожа.

Юбаба удивлённо замолчала, долго рассматривала её тяжёлым взглядом, неохотно бросила:

— Говори.

— Чтобы чаще бывать с вами, Бо должен повзрослеть. Когда он увидит чужие страдания, чужую боль от потери родителей, станет больше ценить каждую минуту с мамой. Лучше учиться на чужих ошибках, чем на своих...

— Как ты себе это представляешь?

— У меня есть дочь, госпожа...

Несколько мгновений Юбаба ждала продолжения, затем её брови полезли вверх, и она захохотала так, что чуть не упала с кресла:

— Ты что, хочешь повторить ещё раз? Только на этот раз дочка вместо тебя, а мой Бо вместо Хаку? Ах-ха-ха! Сэн, как ты могла до такого додуматься?

— Я теряю дочь, госпожа, — тихо, но решительно произнесла Тихиро. — Маленькой девочкой она была прекрасным ребёнком, но, как только стала превращаться в подростка, изменилась так, что я порой просто не понимаю, кто передо мной — родная дочка или чужой человек. И я подумала, что мы сможем помочь друг другу...

Она опять склонилась в церемониальном поклоне и долго слушала, как Юбаба носится по комнате, не в силах сдержать веселья. Когда та перестала разрушать кабинет, Тихиро опять рискнула взглянуть на хозяйку бани:

— Что вы думаете об этом, госпожа?

Та, значительно подобревшая, вытерла слезу, ткнула в Тихиро когтистым пальцем:

— А ты что с этого будешь иметь?

— Мы обе вернём самое дорогое: я — дочь, а госпожа — сына. Мне больше ничего не надо.

Она выпрямилась, твёрдо встретила колючий взгляд Юбабы. Та какое-то время буравила её взглядом, потом откинулась в кресле, улыбнулась:

— Да, не врёшь... А не боишься в свинью превращаться? Вдруг на бекон пущу?

— Мы не будем становиться животными, госпожа. Хаку наложит иллюзию, этого будет достаточно, чтобы дочка поверила. Зачем вам напрягаться?

— Что-о-о? Этот недоучка будет у меня колдовать? После того, что произошло? Да никогда!

...Спор и торговля длились бесконечно долго, но в конце концов женщины договорились. Да и разве может быть иначе, если речь идёт о родных кровиночках? Уставшая так, что едва волочила ноги, Тихиро переплыла реку на призрачном пароме (хоть с большой неохотой, но Юбаба дала проездной билет), прошла вокзал, полный призрачных силуэтов, и оказалась в мире живых людей.

Солнце ударило по глазам, как только она шагнула из входного проёма, и Тихиро зажмурилась, вытирая побежавшие по щекам слёзы. Потом, когда вернулась возможность видеть мир, она глянула на машину — дочкина макушка по-прежнему торчала над креслом. Похоже, та даже не заметила её отсутствия.

Вздохнув, Тихиро вытащила телефон, и позвонила мужу:

— Любимый, я вернулась. Да, от неё, извини, что заранее не предупредила...

Какое-то время она улыбалась, слушая поток эмоций, которые вызвало неожиданное сообщение, а когда ошеломлённый муж иссяк, продолжила:

— Напрасно ты волнуешься, всё прошло так, как говорил Бо. Да, любимый, конечно, я была не права... Нет, тебе совершенно не нужно было идти вместе со мной... Мне очень, очень стыдно, и я никогда так больше не сделаю. Я очень виновата и сегодня же ночью постараюсь показать тебе, как сильно я раскаиваюсь... Да, да, и это тоже... Не задерживайся, я тоже тебя очень-очень сильно люблю... Целую и обнимаю изо всех сил, ты даже не представляешь, как ужасно я по тебе соскучилась!

Потом она улыбнулась своим мыслям, прищурилась и раскинула руки, стараясь охватить весь мир — лес вокруг, огромное небо над головой, вечернее Солнце, которое медленно пряталось за облаками. Потом громко звякнул смартфон дочки, задилинькали очки, которые насчитывала очередная игра, и Тихиро снова потянулась за телефоном:

— Любимый, извини, что опять отвлекаю — ты не помнишь, где наша дочурка положила свой старый «Самсунг»? Надо сегодня же спрятать её «Айфон», чтобы пришлось тем попользоваться. Потому что, любимый, мы у Юбабы корни пустить успеем, пока айфоновская батарея разрядится, а с тем «Самсунгом» она нас искать уже через полчаса отправится...