Улыбка дьявола (джен)

Море на протяжении всего пути было спокойным, и только когда уже подплывали к Триполи, оно внезапно взбунтовалось и заштормило, прекратив быть лазурным и чистым. Ласковые до этого волны яростно колотились о борта «Святой Анны» и с грохотом разбивались, иногда заливали палубу, поднимали из глубин буро-коричневые водоросли и обломки кораллов. Шквальный ветер хлопал опущенными парусами, скрипел мачтой, подхватывал водяную пыль и покрывал ею лицо рулевого. Он морщился и утирался рукавом, размазывая воду по лбу и щекам.

Только к вечеру следующего дня волнение улеглось. Море унялось и затихло, только устало шлепало водой по кораблю и гоняло по темно-индиговой поверхности белые барашки вперемешку с плавником* и тиной. На все еще сером небе висели низкие кучевые облака, где-то вдали громыхал тяжелыми раскатами гром. Заходящее солнце уже прорывалось сквозь облачную завесу, и снопы его лучей прочерчивали путь сквозь легкую розоватую дымку, отчего казалось, что они расходятся из одной точки солнца подобно лестнице в небеса.

Франсуа вышел на палубу и пригладил непослушные волосы, от влажности начавшие виться еще сильнее. Было свежо, особенно после душной каюты. Прохладный ветер заставлял ежиться, и Франсуа даже удивился, заметив Армана, сидевшего на бочке в одной рубахе.

— Сильно штормило? — поинтересовался он у моряка.

Арман неторопливо скрутил себе цигарку, закурил, глядя на мутное море, и молча покачал головой.

— Бывает сильнее, — через некоторое время добавил он уже вслух. — Это так… Чуть-чуть… Иногда швыряет так, что ломает мачту или кажется, что корабль перевернется. А этот шторм — ерунда. «Святая Анна» и не такое видала.

— А вы?

— И я, — охотно согласился моряк. — Я, знаете ли, давно плаваю. Лет с пятнадцати. Всякое бывало… Один раз попали в такой шторм, что ни зги не видно было, прямо тьма египетская. Море бушевало, и казалось, что из его пучин вот-вот выскочит морской черт… Да-а-а… А сейчас что-то таких штормов нет. Но оно и к лучшему.

Франсуа согласно кивнул. Хоть шторм, по мнению Армана, был несильным и несерьезным, все равно было не по себе. Виктору и вовсе от качки было плохо, Франсуа перенес это более стойко, только слегка болела с непривычки голова.

Разговор с Арманом не завязался, тот был в каком-то задумчивом и лиричном настроении, в котором люди не любят вести беседу с кем-то, кроме самого себя. Франсуа оставил его и прошелся по палубе взад-вперед, думая о предстоящем ему деле. Порт был совсем близко, и по словам капитана Сен-Жана, они должны были причалить на днях.

Мимо быстрыми шагами прошел Виктор, поприветствовав кузена только сдержанным кивком. Он все еще был слегка бледным, но уже не с зелена, как несколько часов назад. Франсуа на его приветствие рассеянно улыбнулся, говорить ему уже перехотелось, да и Виктор не проявлял такого желания. Он скрылся в каюте капитана, видимо обсудить, когда прибудут.

Темнело быстро, как во многих южных широтах. Франсуа еще немного постоял, глядя на море, а затем поежился и вернулся в каюту, намереваясь лечь спать. Ночь прохладой дышала сквозь открытую дверь, и он не стал ее закрывать. Так не было мучительно душно. Но сон от ночной свежести сняло, как рукой, а вместе с ним исчезла головная боль, оставив только тяжесть в затылке.

Франсуа присел за стол и принялся читать те инструкции, которые ему вручил Грач. Он перечитывал их уже сотню раз, но сейчас изучал с особой внимательностью. Совершенно внезапно он понял, что оказался втянут в крупную и, кажется, политическую игру, в которой он, простой артиллерийский капитан, мало что смыслит. Как известно, игра важнее игроков... Страшно почему-то не было, хотя Франсуа никогда не участвовал в таких авантюрах, и самой серьезной его аферой была подделка подписи майора, да и то шутки ради.

Негритянка тихонько копошилась в углу, расправляя пальцами складки батистовой темно-алой юбки, и украдкой смотрела с любопытством и без прежнего ужаса на Франсуа. Этот бог был не таким, как все остальные на корабле. Он был добр к ней и не поднял еще ни разу на нее руку, говорил с ней всегда тихо, и голос его напоминал журчание ручья. Он говорил с ней на равных, хотя это, наверное, ей только казалось.

Еще он опускал горящую палочку в странный маленький сосуд, который начинал через некоторое время дымиться. Бог вдыхал этот горьковатый дым, то глядя на море, то смотря как сейчас на какие-то рисунки на тонких белых листах. Он был необыкновенным, этот бог.

А еще она заметила, что он был главнее на корабле, чем тот бог, который купил ее у араба. И главнее этого второго светловолосого бога, делившего с ними каюту. Конечно, это было не так, но у Франсуа действительно был авторитет, даже капитан Сен-Жан со всей его вспыльчивостью к нему прислушивался.

Бог тратил много времени на разговоры с ней. Но сегодня он совсем не заговаривал с ней. Наверное, обиделся на ее непонятливость. Дело было в том, что Франсуа часто садился рядом и пытался узнать хотя бы ее имя, сначала указывая на себя и произнося свое, а потом на нее. Но негритянка молчала и смотрела на него огромными глазами, даже не моргая.

Чем больше она наблюдала за богом, тем больше уверялась в том, что он обиделся. Он всегда садился рассматривать эти рисунки, когда ругался с другим богом. Девушка никогда не понимала: действительно ли белые боги видят что-то, разглядывая эти каракули, даже отдаленно не напоминавшие ей понятных рисунков ее племени, или же это просто какой-то странный ритуал.

Любопытство, наконец, пересилило страх. Она тихонько вылезла из угла, подошла к нему ближе и заглянула через плечо. Бог обернулся, и в его взгляде прочиталось недоумение и удивление.

— Франсуа, вы опять забыли о времени, — послышался голос Виктора сверху. — Ложитесь спать. Можете задуть свечу, я вижу в темноте.

Франсуа хотел было отозваться, что он ляжет, когда дочитает, но девушка вдруг тихо-тихо, запинаясь и слегка коверкая звуки, произнесла, указывая на него:

— Франсуа…

Франсуа уронил лист бумаги и так и замер с открытым ртом, подавившись словами. Она наконец-то повторила! Это было первое слово, которое он услышал от нее и первое слово, произнесенное ею на корабле в целом.

— Франсуа, — уже увереннее произнесла она, а затем, чуть подумав, ударила себя в грудь и добавила: — Нео.

— Нео… — повторил Франсуа и внезапно понял, что это ее имя.

От этой неожиданной догадки перехватило дыхание, а сердце забилось с такой силой, что было готово выскочить из груди. Неописуемый восторг охватил душу. Наверное, все учителя чувствуют подобное, когда ученики делают первые шаги в изучении и понимании сложных наук.

— Значит, Нео… — выдохнул он, улыбаясь.

Девушка улыбнулась в ответ, чуть приподняв уголки губ. Она заметила, что это тоже какой-то ритуал, который всегда нужно исполнять. Может быть, она бы и еще что-то сказала, но тут заглянул Виктор, и она снова забилась в свой угол.

Уснуть той ночью у Франсуа все же не удалось, настолько велико было волнение. Только под самое утро он забылся легкой дремотой, сквозь которую в голове стучало: «Нео! Нео!.. Нео...».

* * *

В ту ночь не спал не только Франсуа. Не спалось и Фридриху. Франсуа не спал от приятного волнения, а Юнгханс — от мерзкого ощущения вины. Он лежал и глядел, как секундная стрелка мерно тикает и кружит по циферблату. Стоило закрыть глаза, как он увидел усталое серое лицо Франсуа, видел его, стоящим перед трибуналом, и становилось совсем невыносимо. В конце концов, это он, Фридрих, виноват во всем.

Честь — наша внешняя совесть. Совесть — наша внутренняя честь. У него не было ни того, ни другого, как он считал до последнего времени. А тут совесть вдруг проснулась и впилась в сердце острыми клычками, нашептывая: «Есть вещи, которые нельзя совершать, пока ты относишь себя к человеческому роду, Юнгханс. Вспомни, сколько всего ты натворил за это время». Ощущение не из приятных, особенно учитывая, что совесть противоречила его прямому долгу.

«Но зачем, господи, зачем же тогда мне подвернулся именно его кабинет?» — с тоской думал Юнгханс, восстанавливая малейшие детали того злополучного вечера, когда он спрятал бумаги в первой попавшейся комнате. Франсуа был для него нечто большим, чем просто другом. Он знал Юнгханса лучше, чем кто-либо другой, всегда поддерживал и был рядом, несмотря на взрывной характер и мрачность. Франсуа принял его таким, каким он был.

Их связывала крепкая дружба, испытанная Альпами, Штоккахом… Фридрих чуть ли не боготворил Франсуа, поскольку он во многом скрашивал ему жизнь. Франсуа всегда мог заставить его улыбнуться и обратить внимание, что после самой страшной бури бывает радуга. Благодаря ему Юнгханс перестал быть таким замкнутым, каким был раньше. И тут вдруг все могло рухнуть в одночасье и из-за кого? Из-за него, из-за Фридриха!

«Простите меня, если сможете, Франц… — устало подумал он, прикрыв глаза и кутаясь в одеяло. — Если когда-нибудь сможете…».

Примечание к части

* — ветки, обломки кораблей, в общем, всякая деревянная грязь;