Элис (джен)

Моя история закончится здесь. В этой самой тюрьме, после того, как меня выведут из консервной банки камеры и проведут на показательную казнь. Электрический стул. Вселенная всегда черпала у своих маленьких прыщиков-планет их знания и использовала лишь те, что считала критически совершенными. Самая совершенная ткань? О, в созвездии Сириуса изобрели такую. Удерживает любую окраску, не сносится годами. Зачем она? Разумеется, для красоток из элиты, которые вряд ли нацепят платье из такой ткани больше пары раз. Самая болезненная казнь? О, на Терре придумали такую, а один из писателей даже усугубил её мучительность, сказав: уберите мокрую губку, и приговоренный к казни будет умирать в муках, гореть, пылать и познавать все муки ада еще при жизни. Надеюсь, что казнь будет действительно болезненной.

Ах, наверное, вы думаете, что я не заслужила смертельного приговора? Да, юность, хрупкость и бледность играют в пользу того, что сторонний наблюдатель ужасается тому, что совет двенадцати галактик принял решение о моей немедленной казни по самому жестокому протоколу. Но, он ошибется, как и вы. Я — человек, не пожелавший быть рабом. И даже убивший собственными руками своего первого хозяина.

Никаких репетиций казни не будет. Вчера был суд. Завтра будет казнь.

До суда меня держали в камере три недели. Боже, если ты есть, храни бюрократов. Если б не они, я бы не выспалась перед казнью.

И сейчас я лежу и распеваю песни. Мой надсмотрщик уже трижды орал мне, чтобы я заткнулась, но в карцер он зайти боится. Ведь и в карцере я оказалась после того, как голыми руками вырвала ему глаз.

— Ну прости, Март, ты слишком откровенно пялился на мой зад, — ору ему я, а он ударяет дубинкой по двери. Ох, как бы я хотела, чтобы он ткнул этой дубинкой в мою спину. Пара разрядов тока, пара вспышек цвета, это так упоительно.

— Лидделл, заткнись.

— Тебе жена опять не дала? Или ты опять не смог? — хохочу я, слышу еще один удар, но тщетно. Он не войдет и не расцветит происходящее яркой россыпью искр. И я буду продолжать смотреть на эти черные-черные стены и вспоминать о том, как все было хорошо даже неделю назад.

Я люблю черно-белый мир. Он был вокруг меня всегда. Такой контрастный, объемный, но однообразность нынешних будней делает его плоским и безвкусным, и даже четкая грань черного и белого смывается, размазывается и становится серой. Серый же поглощает меня, не давая вдохнуть ни единой лишней молекулы кислорода.

Раньше я ненавидела цвета. Я могла разобрать их, только когда было больно. Когда хозяин натягивал у ошейника цепь и заставлял вставать на четвереньки. Вот тогда мир прекращал быть черно-белым, и появлялся красный, много красного, столько красного, что от него начинала на разрыв болеть голова. Я ненавидела даже правильную речь, к которой меня приучил хозяин, и яркие наряды, в которые меня рядили перед тем, как выгулять на какую-нибудь очередную демонстрацию игрушек. Красиво одетые и красиво разговаривающие игрушки забавляли синтов больше, чем игрушки безмолвные и голые. Но чем красивей меня наряжали, тем больше боли наступало после. Такая была закономерность. А потом меня выиграл в карты он. Мой капитан. Он меня забрал от жестокого хозяина, забрал к себе на “Страну Чудес”, и я так зачарованно любовалась сверкающим серым серебром корабельных покрытий, что новый хозяин заходился насмешливым смехом...

Именно от него я узнала, что можно жить и не в рабстве. Именно от него узнала, что есть такие, которых на всех планетах нарекают неприкасаемыми, потому что их раса принадлежит к распространителям болезней. Люди. До их появления на галактическом пути не знали болезней. Люди носили их на себе, даже не замечая. Они изобретали прививки и продолжали ходить, окруженные облаком вредоносных микроорганизмов.

Вот и я была человеком. Он тоже — был. Частично. Я много раз гадала, представители каких еще рас присутствуют в его родословной, угадала где-то десяток, но он говорил, что не угадала и половины пока что.

Итак, меня почти выкупили и почти освободили. Почему почти? Теоретически, Солем имел расписку, в которой ему меня дарили, а я могла идти куда мне вздумается, потому что мне никто не запрещал. Но кому нужны люди, даже свободные? Только на своей планетке им и разрешено пребывать, только там разрешено жить и не ограничивать себя ничем, кроме границ атмосферы.

Так я осталась с новым хозяином. Я долго называла его так, по старой привычке, да и просто потому что он не знал, как мне представляться. Имя его сгинуло среди многочисленных его кличек. Даже законным и лицензированным торговцам наркотиками не рекомендуется представляться настоящим именем, а уж если они промышляют контрабандой... В общем, я называла его Солемом, это было максимально близкое произношение его клички, распространенной на Млечном Пути. Но это там, в цветном прошлом и объемной памяти. А сейчас — серость, плоскость и пресность.

За стенкой карцера я слышу стук. В соседнем карцере выстукивает неведомым сообщникам свой приговор Уэйт Рэбби. Не знаю, на что он надеется. Нас завтра казнят в одно и то же время. Но он как оглашенный рвался в карцер, наверное, это было нужно, зачем — не знаю. Я бы, наверное, предпочла уютную камеру холодному полу карцера, да еще скованным рукам. Интересно, а чем Уэйт барабанит? Освободился? И как ему это удалось?

У нас была одна такая проныра в команде. Софа, шикарная и очень могучая мышь. Ну, то есть человек бы назвал зилдианку гигантской антропоморфной мышью. И она бы за это вытянула его хвостом по спине и побила. Чего только она этим хвостом не делала! Часть нашего экипажа часто краснела, когда Софа красноречиво улабаясь, касалась своего хвоста. Я не знаю, почему они краснели. Я лично провела с Софой не одну ночь. Мне нравилось. Не видела повода краснеть даже в том, чтобы обсудить с ней следующую ночь. Наверное, всем робким просто нужно было сходить в рабство. Даже цвета с Софой я начала разбирать, хоть и очень приглушенно.

После первой ночи у Софы я наткнулась на Солема, обходящего наш корабль перед вылетом. И только тогда поняла, что его кожа синяя. До этого я даже не догадывалась, что она отличается от моей. Для меня каждый обитатель вселенной был просто серым. А серый — чуть более светлым оттенком черного.

Синий цвет был красивым. Я аж несколько минут шла за Солемом, пока тускнел цвет, наслаждалась его прекрасной синевой. Уже потом, вечером, задымив всю комнату дымом от кальяна, он спросил, почему я так пристально смотрела на него. Тогда я и созналась, что вижу цвета, лишь когда мне больно.

Солем берег меня. Помогал мне видеть мир разноцветным, при этом будучи максимально бережным. Он не хотел, чтобы я был красивой, он хотел, чтоб я была сильной, и мышечная боль после утомительных занятий расцвечивала мой мир. Я видела ярко-рыжую шерсть нашего волосатого штурмана Хэтта, который был просто помешан на шлемах для скафандров. Однажды, когда он заболел и у него начала лезть клочьями шерсть, стало видно черную морщинистую кожу на его морде. Его тогда лечила я. Нет, я не стала квалифицированным врачом, но могла приносить лекарства, облеплять прогревающей пленкой или делать уколы согласно присланному из межгалактического медицинского центра диагнозу и предписаниям. С тех пор хранила рыжий клок в одном из медальонов на тонкой ныне конфискованной цепочке. Интересно, что будет с моими вещами после казни? Хорошо если сожгут, так моя память уйдет в небытие вслед за мной.

В коридоре рядом с карцером погас свет, проникавший сквозь крохотное оконце практически под потолком, и я сейчас же перестала разбирать вообще хоть что-то, хоть какой-то контур окружающего меня пространства. И сразу тисками сжал горло страх. Чернота всегда меня пугала, и даже время, проведенное с Солемом, не помогло избавиться от страхов.

— Март, ты хоть топай погромче, — кричу я надсмотрщику. Он, конечно же, притихнет, не желая исполнять моей просьбы, но сначала Март ожидаемо пнул дверь карцера, напоминая, где мир сомкнул зубы. Я практически ощущаю, как шевелится подо мной язык неведомого зверя, поэтому напоминание о реальном мире не повредит. Нужно же дожить до казни и не сойти с ума окончательно, правильно?

Когда Солем меня забрал, я никогда подолгу не оставалась одна в темноте. Всегда был кто-то рядом. Если не могли быть Софа или сам Солем, приходили Фил и Рис. То ли близнецы, то ли просто очень похожие друг на друга тлалоканцы. Их кожа была серой всегда, даже когда я видела цвет. И глаза были черные и фасетчатые. Сотни маленьких черных глазиков в каждом огромном глазу. Фил и Рис очень быстро осваивали все музыкальные инструменты. Еще бы — с шестью-то щупальцами на брата. А вот пели они не очень. Но уж если ты подписался на то, чтобы выслушать их икающе-вскрикивающие залихватские частушки, ни в коем случае не стоило их критиковать: они могли вытереть критиком стальной трап, а то и вовсе под шумок спустить из шлюза в открытый космос.

Вспоминая об этом сейчас, я лишь громче начинаю горланить всякую похабщину. И мне весело, и Марта бесит.

Солем выяснил, что моя ущербность была болезнью. Даже не столько болезнью, сколько нанесенным увечьем. Мой бывший хозяин сделал мне этот подарочек, видимо, когда его рабыня-наложница притащила к нему моё тощее орущее тельце. Для синтов с его планеты исказить генетику "распространителей болезни" — развлечение. Скучное такое развлечение, которым пробуешь разнообразить свою тоску настолько часто, что оно надоело. Вроде и доброе дело сделал — перебрал и перестроил ДНК, наделив клетки неприятием несимбиотических микроорганизмов, но напоследок сделал гадость. Наверное, это показалось господину Ангу забавным.

Когда об этом узнали наши пилоты — Блэк Рэбби и Чет Широ, они предложили расширить для моего бывшего хозяина любовные горизонты. Даже клятвенно обещали научить его наслаждаться мужеложством. Те еще были мальчики — ввиду собственной рекордной озабоченности, чаще спали друг с другом, чем с кем-то другим, впрочем, Фил и Рис тоже весьма подозрительно крепко дружили.

— Лиддел, закрой рот, иначе я тебе температуру снижу совсем, — орет Март за дверью. Я затыкаюсь. Не потому что он напугал, просто голос сорвала. Тьма скалится и крепче сжимает на мне тиски объятий.

А я прячусь от неё в самом горячем, самое ярком моем воспоминании. Мне хочется переживать его снова и снова, настолько оно приятное. Мне хочется снова видеть лицо Анга, кожа на котором трескается, когда оказался перекрыт доступ кислорода. Казалось бы, синты должны существовать без дыхания, они на порядок выше всех прочих рас освоили биологическую модификацию, но эту потребность они отключать не научились и все так же гибнут, если окажутся в открытом ледяном космосе.

Он попал к нам на корабль не случайно. Он хотел забрать свою игрушку настолько, что даже перехватил корабль Солема в космосе. Я помню, как сжалось сердце, когда я увидела его на корабле. Помню, как страшно мне стало от одного лишь властного взгляда в мою сторону. Он мог разобрать всех членов экипажа на клочки ДНК в случае, если Солем откажется возвращать ему меня. Синты умеют и не такое. Но я не хотела назад, ни в коем случае. Я слишком привыкла сама выбирать, с кем спать, когда видеть цвет и что делать. Я не хотела снова становиться частью коллекции Анга. Софа меня обняла, мне стало чуть лучше, но от ехидной ухмылки, исказившей тонкие голубые губы хозяина, меня снова обнял ужас. Он будто говорил: "Твои чудеса скоро кончатся, Элис, поиграй пока тут, без меня". Я практически слышала этот отстраненный синтетический голос. Я забилась в самый дальний отсек корабля, совершенно не думая о том, что там даже друзьям меня будет сложно найти. А вот Анг нашел меня легко. Синты умели искать тех, чьи ДНК они изменяли. Он улыбался, я уже практически знала, что он скажет. Солем не мог рисковать столь многим и отказывать ему. Игра — это развлечение, а уж если Анг предложил достойную цену, то отдать ему выигранную меня Солем мог совершенно без терзаний. Я человек, порождение вселенной, которое ввиду собственного происхождения считается самым низкоуровневым разумным существом. За людьми признали ряд прав, как за разумными, их не трогали — кому нужна их полная болезней планетка, — но здесь, за пределами Солнечной системы, будучи всего лишь рабыней и дочерью рабыни, я не имела права ни на что, и уж точно — не имела прав на саму себя.

— Идем домой, Элис, — сказал мне Анг. Но я не хотела домой. Не в темень, где из всех цветов мира есть лишь красный, не туда, где нет Софы и Солема.

Я пыталась сбежать. Впрочем, куда можно сбежать от синта, тем более на закрытом корабле? Он поймал меня, и я повисла в его руках, будто слабая кукла. Я и была ею. Но я так хотела избавиться от этой роли, что дотянулась до его горла и сжала на нем пальцы.

Я не знаю, почему он не убил меня. Видимо, до последнего думал, что я остановлюсь, испугаюсь. А может... Может, все-таки Солем, перебирая мою ДНК и пытаясь найти там следы искажения восприятия, сделал меня неуязвимой к влиянию полнокровных синтов. Он говорил, что это теоретически возможно.

Важно не это. Важно, что я собственными пальцами выдавила из Анга всю его жизнь каплю за каплей, мне было сполна заплачено за каждый день моего рабства, а потом — просто сбросила практически безжизненное, но еще способное ощущать тело синта в вакуум, обнимавший "Страну Чудес".

Затем прошла в кают-компанию и, ничего не говоря, обняла Четта. У него на коже не было шерсти, зато были татуировки и куча пирсинга. Мы часто валялись в обнимку на диванчике, особенно когда я пыталась сбежать от черноты, заволакивающей мою душу. Мне нравились кольца на длинных острых ушах, а еще нравилось бесить ревнивого Блэкки.

Солем хотел удариться в бега. Солем сказал, что можно оспорить убийство, ведь он отказал Ангу в возвращении меня, а значит речь шла о попытке кражи имущества. Проблема была в том, что если бы начали выяснять личность Солема как свидетеля, всплыли бы все нюансы его незаконного заработка. Поэтому я сошла на первой же планетке, отправилась в Общество Защиты Прав Синтов и созналась в убийстве Анга Бамбетти. Синты — высшая раса, за ними больше прав, чем за любым другим разумным народом. Поэтому меня ждал неторопливый суд, жестокий приговор, недолгое пребывание в тюрьме после него и мучительная казнь.

Утро приходит тогда, когда начинают пикать замки на двери карцера. Мне пора идти по длинной дороге между одиночных камер. Обитателей здесь немного, здесь не задерживаются. Но те, кто есть, вышли меня проводить. Я благодарна им настолько, что хочу прикоснуться к тянущимся ко мне и плетущемуся позади меня Уэйту. Но нельзя, я должна пройти этот путь с высоко поднятой головой, слушая, как стук каблуков сопровождающих меня жандармов складывается в мой последний марш. Мою грудь разрывает хохот, я хочу смеяться, больше, чем хочу чего-либо другого сегодня.

Иные из моих бывших соседей — люди, подлинное воплощение своего происхождения. Кукольник — человек, который распространил оспу по Халте, истребив народ с целой планеты. Террорист. Он не хотел, чтобы к людям относились хуже, и поступал дерьмово. Это так по-человечески.

И вот меня пристегивают к стулу, Уэйт — не сбежавший, осунувшийся, еще более белый, чем обычно, тлалоканец с острыми наростами на голове — тоже сидит рядом со мной. Мы не можем даже взглянуть друг на друга. Я рада, что умру и рядом со мной будет он — чужой мне преступник. Кто-то хочет умирать рядом с близкими. Я не хочу. Будь рядом Софа или Солем, я бы рвалась, металась, кусалась, пыталась бы если не отнять шокер у охранника, то хотя бы оторвать клочок стали от гребанного стула. В общем, делала бы свое отвратительное положение только хуже.

Солем бы организовал мне побег. Даже отсюда, я его знаю. Он клялся что сделает это, когда я уходила, а я умоляла его не вмешиваться более в мою судьбу. И спустя столько времени я не хочу на "свободу". Мне — человеку, вообще стоит быть благодарной, что в моей жизни были Солем и Софа. Их могло бы и не быть. Могло не быть ничего, кроме красного.

Мне не дадут последних слов. Мою казнь видят лишь те, кто последуют за мной завтра и послезавтра. Сухо щелкает рубильник, опускаясь вниз и обрубая мою жизнь.

Мой мир расцветает так ярко, как никогда прежде, и меня переполняет эта текущая в мое тело энергия, так, что тьма, что жила в моей душе, пробивается сквозь скорлупу кожи и разворачивает крылья.

Мой мир теперь останется навеки цветным.

Я — Бармаглот.