Палатка (гет)

Эти несколько дней определенно станут одними из худших в моей жизни. Дней, когда кажется, что весь мир отвернулся от тебя. Нечто подобное я чувствовал уже не единожды — после смерти Сириуса, когда погиб Дамблдор… И сейчас я опять потерял лучшего друга. Нет, даже двоих. И хотя они, хвала небесам, оба живы, я чувствую себя одиноким, как никогда раньше.

Ярко-оранжевый край солнечного диска блеснул напоследок на стеклах очков и скрылся за горизонтом. Стало еще неуютнее.

Я брожу сейчас почти по самому краю наших защитных заклинаний, на открытом участке какого-то плоскогорья, где мы с Гермионой поставили накануне свою палатку. В моем бесцельном хождении нет никакой необходимости, но уж лучше я буду торчать здесь на диком холоде, чем зайду сейчас в палатку, где атмосфера и без моего унылого настроения такая, будто там засела пара дементоров. Да, наверно со стороны мы с Гермионой теперь смотримся именно так.

Когда окончательно темнеет, а холод становится просто невыносим, я решаюсь наконец зайти внутрь. Досадно сморщиваюсь — в лучшем случае я сейчас тихо проскользну к своему спальному месту и буду потом полночи сверлить взглядом потолок. Не лучшая перспектива.

Мы с Гермионой почти не разговариваем. Прячем глаза. И кажется, испытываем друг друга на прочность. Я в растерянности, потому что не имею ни малейшего представления, как можно вернуть все на круги своя.

* * *

Тяжелой поступью, будто старик, я захожу в полутемную комнату, замечаю тебя, сидящую в свете ручного фонаря, и медленно опускаюсь на складной деревянный стульчик. Кажется, ты и вовсе не замечаешь моего присутствия, и с завидным упорством смотришь куда угодно, но только не в мою сторону. Гермиона…

Сердце сжимается при виде того, как ты сидишь на пыльных ступеньках и, трогательно сжавшись в комочек и обхватив себя руками, чуть-чуть раскачиваешься вперед-назад. Горько усмехаюсь про себя — сейчас ты так напоминаешь безутешную Винки. Надеюсь, Добби о ней заботится…

Странную неловкость в воздухе, кажется, можно потрогать руками. Между нами — только тишина, изредка разрезаемая рваными звуками из скрипучего радио. Еще одно напоминание… Хотя оно и не требуется — мы сами служим живым подтверждением того, что все изменилось. Мы изменились.

И я ненавижу это. Что угодно в этом мире может меняться, но только не мы с тобой. Не наша дружба, взаимопонимание и умение читать мысли друг друга. Или вовремя приходить на помощь, будь то в последний момент выкрикнутое «остолбеней!» или почти насильственное вызволение из душной библиотеки. Когда-то мы могли вдвоем противостоять всем и каждому, даже нашему лучшему другу. Нисколько в друг друге не сомневаясь и никогда не раздумывая над тем, что говорим. А что сейчас? Мы ведь даже боимся встретиться с тобой глазами.

«Я понял. Ты выбираешь его». Он поставил жирную точку и ушел, оставив нас наедине с этой звенящей в ушах фразой. Просто слова. Но черт побери, почему мы тогда просто не посмеемся над ними, не закатим глаза и не посокрушаемся над тем, какой наш друг все-таки ревнивый придурок? Я правда не знаю. Он выплюнул это нам в лицо, и теперь фраза эта как вскрытый незаживающий нарыв, который мы не в состоянии игнорировать.

В мои мрачные мысли вдруг врываются звуки старой знакомой песни. И этот кусочек чего-то нормального среди царящей вокруг нас катастрофы выглядит почти как чудо. Я слушаю радио и с какой-то горечью понимаю, что кто-то где-то, оказывается, еще может жить нормальной жизнью, в которой есть место музыке, любимым вещам, родным людям. Кто-то, кому не надо биться над чужими тайнами, и кто еще окончательно не запутался в себе.

Как мы с тобой.

С болезненной решимостью я поднимаюсь вдруг на ноги и направляюсь к тебе. И да, только приблизившись вплотную, я наконец-то удостаиваюсь твоего взгляда. Усталого, и ко всему равнодушного. Дьявольский медальон и сюда успел внести свою лепту.

Я не знаю, как бы это сделал на моем месте кто-то еще, но думать об этом, если честно, нет никакого желания. В последний момент некстати вспоминаю о своем никудышном опыте, но потом, отбросив все посторонние мысли, просто протягиваю тебе руку. Ладонью вверх.

Почти с полным безразличием ты переводишь взгляд сначала на нее, потом на меня, но в конце концов нехотя поднимаешься. И я благодарен тебе уже только за это. Дальше я сам.

Сперва — крестраж. Проклятая штуковина уже достаточное время отравляла нам существование, и я незамедлительно снимаю его с тебя, касаясь теплой кожи лишь кончиками пальцев.

Я не знаю, чего в этот момент боюсь увидеть в твоих глазах, поэтому упорно смотрю не в них, а на пульсирующую венку на шее. Не до конца слушающимися пальцами справляюсь наконец с замочком и отбрасываю медальон в сторону. И только потом решаюсь заглянуть тебе в лицо.

Кажется до смешного очевидным, что нужно было сделать это намного раньше. Ты даже дышать легче стала.

Не давая времени опомниться, беру твою прохладную руку в свою, и медленно веду нас на середину комнаты. Молча. Я просто не представляю, о чем можно сейчас говорить.

Ты так внимательно следишь за мной, что я здорово радуюсь, когда как нельзя кстати раздается припев. Так будет немного легче.

Hey, little train! Wait for me!

I once was blind, but now I see

Have you left a seat for me?

Is that such a stretch of the imagination?

Не отрывая от тебя взгляда, делаю первое неуверенное, нелепое движение. Как умею. К тебе, от себя, чуть в сторону. По твоему лицу проскальзывает веселое изумление, а я только продолжаю вовлекать тебя в это безумие. И когда твое лицо озаряется вдруг такой родной и красивой улыбкой, я не спешу останавливаться. Вне себя от радости и чувствуя небывалый подъем духа, я продолжаю залихватски кружить тебя в танце. Краем сознания я понимаю, что со стороны смотрюсь наверное просто ужасно, но счастливо отмахиваюсь от этой мысли. Главное, что ты здесь, рядом со мной и больше не грустишь. Мы как будто снова стали сами собой, теми самыми Гарри и Гермионой, которым все по плечу, которые всегда вместе. Которыми мы действительно были.

Музыка постепенно затихает, а я со счастливой беззаботностью позволяю себе крепко обнять тебя и, прикрыв глаза, просто наслаждаться последними аккордами. Последними секундами нормальной жизни, которую мы с тобой почему-то не заслужили.

Помехи долетают до меня как будто сквозь сон. А я все еще стою на месте, совершенно не имея желания куда-то тебя отпускать.

Когда мы все-таки размыкаем объятья, тишина почему-то начинает давить на уши. За все это время мы не произнесли ни слова. Честно говоря, я все еще не представляю, что мог бы сейчас сказать. И просто смотрю на тебя.

Стоя к тебе так близко, я отстраненно отмечаю, что твои глаза кажутся сейчас просто огромными. В полумраке комнаты я почти не различаю их темно-карего цвета, но во внезапно расширившихся зрачках неожиданно замечаю свое отражение. Ощущение, будто меня буквально затягивает во влажную глубину этих глаз, обескураживает. Я не понимаю, что происходит, и почему вдруг становится жарко, непроизвольно задерживается дыхание и начинает легонько покалывать в пальцах. Я просто продолжаю зачарованно на тебя смотреть…

Честное слово, сейчас я словно читаю твою душу. Куда-то в миг испарились все недомолвки, а мы с тобой словно вывернуты на изнанку.

Настолько, что становится даже страшно.

И в какой-то момент я понимаю, что все это становится уже чересчур. Слишком эмоционально, интенсивно, слишком откровенно.

Никаких тайн. Глаза в глаза.

Почти безотчетно я подаюсь вперед…

И тут ты не выдерживаешь. Не выдерживаешь этого давления, этого повисшего во внезапно загустевшем воздухе терпкого напряжения, этой сумасшедшей близости. И резко, будто не доверяя самой себе, опускаешь глаза.

И нить обрывается.

Я слышу твой судорожный вдох и понимаю, что тоже все это время не дышал. Почему-то я не могу сдвинуться с места. Продолжаю стоять и смотреть на тебя, сам не понимая, чего жду. И от меня не ускользает, как ты вдруг напрягаешься. И я, кажется, впервые не могу определить, что с тобой. Да и со мной тоже.

Сейчас я знаю только, что надо просто взять тебя за руку; простой, такой привычный для нас жест. Мы же делали так тысячу раз. Но проклятое тело будто оцепенело, и оказалось, что даже мыслить связно я сейчас не в состоянии. Однако я совершенно уверен в том, что если ты сейчас отвернешься, будет больно. Сильно.

Первый раз в жизни я хочу применить к тебе легилименцию. Это даже смешно — мне никогда не нужно было лезть к тебе в голову, чтобы понять. Но почему-то совсем не хочется смеяться. Просто подними взгляд, и большего уже не потребуется. Ведь только так я узнаю, как далеко мы сейчас зашли.

Но ты не делаешь этого. Ты будто бежишь — от меня, от себя, я не знаю. И будто страшась встретиться со мной глазами, ты отворачиваешься. Будто приказываешь себе отстраниться. Отойти куда угодно, лишь бы подальше от меня.

Еще пару мгновений я уговариваю себя уйти. Пытаюсь вернуть контроль над телом. В какой-то момент получается, и я бездумно выхожу прочь из палатки. Морозный воздух должен привести в порядок мысли… Напрасно, кажется они просто улетучились.

Сажусь у входа с зажженной палочкой и бессмысленно пялюсь в кромешную тьму. Пустая голова понемногу начинает приходить в себя, и я запрещаю себе думать. Не сейчас, нет. Но проклятые мысли теперь словно взбесились и мечутся в голове.

Моя храбрая гриффиндорская девочка… Сегодня ты струсила. И какая же ирония — именно перед тем человеком, кому можешь доверять как себе.

Но я не виню тебя. Нужно обладать гораздо большим мужеством, чтобы поступить так, как ты. Правильно. И кажется впервые в жизни я сожалею о том, что у тебя этого мужества хватило.

Я осознаю полную безответственность своих мыслей, но ничего не могу с собой поделать. И сейчас, вдали от тебя, понимаю, что я — идиот, который, кажется, разрушил и без того хрупкое равновесие. Ведь после его ухода мы обозначили для себя четкие границы и старательно обходили острые углы. Потому что тем, КАК он ушел, он просто не оставил нам выбора.

Его брошенные «на прощанье» слова каленым железом жгли память. Проклятая фразочка будто внушила нам, что теперь мы больше не можем быть собой, а должны сейчас почему-то подбирать слова перед тем, как заговорить, и вести себя так, будто и вправду в чем-то провинились. Злость на то, как легко он смог превратить нас в тех, кем мы никогда не были, чужих людей, разбушевалась, как пожар. Где ты сейчас, интересно? Приди и полюбуйся на нас, на нее, на то, что теперь мы ведем себя, как вынужденные попутчики. Ты ведь этого хотел, правда же? И ответь наконец, чем она заслужила подобное отношение? Ведь все эти годы ты как будто испытывал ее на прочность…

Я раздраженно пинаю ногой потухшие головешки.

Я чудовищно устал. Эти несколько дней были слишком выматывающими, слишком напряженными. Я переживал, кажется, каждую минуту.

Потому что за эти дни четко осознал, что это такое — остаться одному. И жить, каждую секунду опасаясь, что ты, Гермиона, тоже не выдержишь и уйдешь, мучительно. И хотя глубоко в душе я знаю, что ты никогда так не поступишь, мне все равно страшно. А страх выматывает почище схватки с хвосторогой.

Но довольно. Сегодня я наплевал на всех и вся, и попытался снова вернуть нас. И у меня получилось, действительно получилось, даже несмотря на то, что я сижу сейчас у входа в палатку, на холоде, а не рядом с тобой, и отчего-то страшусь заглянуть внутрь. Каким взглядом ты встретишь меня? Или мне все показалось, и ты опять поспешно спрячешь лицо, как только я войду в комнату?

Я резко поднимаюсь на ноги и решительно направляюсь в палатку. Будь что будет; мне уже опротивело сидеть и сомневаться. Мне просто нужно знать…

Откинув полог, я неожиданно чувствую запах чая с мятой, и мгновением позже вижу тебя, накинувшую теплую куртку, с двумя дымящимися чашками в руках.

— Гарри, может… чаю?

Ты несмело улыбаешься, а я почти физически чувствую, как теплеет между нами атмосфера. И дело здесь совсем не в кипятке, пар от которого создает подобие эффекта от того памятного Протего. Просто лед треснул, и передо мной та самая Гермиона, которую я знаю почти как себя. Которая никогда не пасует перед трудностями. Которая, если ей что-то не ясно, тотчас бежит в библиотеку. Которая, не задумываясь, выскажет тебе в лицо все, что думает. Которая будет пилить и изводить тебя, но никогда не оставит в беде. Вот она — моя подруга, которую я никому не позволю обидеть.

Я чувствую, как дрогнули уголки моего рта.

— Спасибо.

И ты безусловно понимаешь, что я хочу сказать своим «спасибо». Потому что лучше чем кто-либо, даже лучше чем я сам знаю себя, знаешь меня ты. В нем и извинение, и благодарность, и любовь, и бесконечная нежность.

Я не знаю, что написано сейчас у меня на лице, но надеюсь, что ты все поняла. Возвращаю тебе улыбку и забираю свою чашку, попутно приоткрывая «дверь» наружу.

Мы не спеша усаживаемся у входа, и на меня накатывает неподдельное счастье, когда ты, как в былые времена, доверчиво прислоняешься ко мне, а моя рука незамедлительно находит твою свободную ладошку. И знаешь, в этот момент мне абсолютно все равно, как там без нас справляется окружающий мир. Я просто ненадолго позволяю себе побыть не Избранным, не Мальчиком, который должен, и даже не легендарным Поттером. Сейчас я — просто Гарри, который только в компании с Нежелательным Лицом номер два может быть самим собой.

Я прикрываю глаза и улыбаюсь, благодаря небо за то, что ты, Гермиона, есть у меня. Потому что пока ты рядом, я знаю, что со всем справлюсь.

Мы справимся.