Посвящается - Берену (джен)

Волчица ощерилась и рыкнула зло, и Берен остановился на краю поляны, давая ей время принюхаться. Так и вышло — спустя пару мгновений приготовившаяся к прыжку волчица расслабилась, шерсть на загривке опустилась, глаза перестали метать молнии, и она доверчиво подошла к человеку. Теперь Берен понял причину такого неприветливого приема — под кустами, за спиной волчицы возились два детеныша.

«Смелая — детей здесь заводить», — подумал он, опуская руку на лобастую голову зверя.

— Здравствуй, здравствуй, подруга, — Берен легко провел ладонью по ее шерсти и тут же убрал руку. Дружба дружбой, а дикий зверь такие вольности не любил. — Вижу, у тебя все хорошо? Детки здоровые, а красавцы-то какие!

Вряд ли волчица могла его понять, но он так давно не слышал человеческого голоса, что завел привычку говорить всегда, когда подворачивалась причина.

Убедившись, что волчатам ничего не угрожает — материнство сделало ее подозрительной даже по отношению к друзьям — волчица легла на траву и вытянула морду на лапы. Берен устроился по соседству: здесь, у подножия холма, располагалась небольшая уютная пещерка, где он и планировал заночевать. Вид мирно играющих зверей ясно говорил о том, что орками тут и не пахнет.

Правда, сунувшись туда проверить укрытие, Берен понял, что все-таки с юности знакомое место изменилось. Там, где раньше росли нежные цветочки вереска и мягкая трава, теперь топорщились крапива да осока, а тут и там зияли проплешины земли, где не росло уже ничего. «Злая воля Тху дотянулась и сюда...»

Но о лучшем укрытии не приходилось мечтать, и Берен постелил себе в пещере плащ: стояло лето, и не было нужды ни в теплом одеяле, ни в костре. Солнце уже зашло, и волчица загнала малышей в свое логово в густом кустарнике возле пещеры.

«Пора бы и мне спать,» — устало подумал Берен, сидевший возле входа в пещеру, обхватив колени руками. Он не любил ночи, потому что во снах часто приходили кошмары, или того хуже: воспоминания о юности, о родителях и братьях, и просыпаться было невыносимо.

Поежившись от порыва ветра, он встрепенулся и поднял голову. Что-то изменилось, и это не было хорошей переменой. Берен взялся за рукоять меча, вслушиваясь в лес. Сердце сжалось от недоброго предчувствия.

За спиной, на вершине холма, раздался волчий вой. Не живого, настоящего волка, вроде его старой знакомой, нет — то был голос гаура, одного из слуг Бауглира.

Даже хуже. Ни один гаур не мог бы выть так, что дрожь пробирала до костей, а луна и звезды становились холодными и тусклыми. Берен вскочил на ноги, обернувшись.

В свете луны отчетливо был виден огромный иссиня-черный волк, в ту же секунду ринувшийся прыжками вниз с холма. Заметил ли он Берена или просто почувствовал присутствие живого, тот не знал, и думать было уже некогда. Берен прянул в сторону, чтобы волк не сбил его с ног. От зверя исходила удушающая вонь пополам с гнетущим страхом, так что хотелось даже не бежать — рухнуть на землю и закрыть голову руками. Но этот порыв Берен немедленно пресек, крепче сжав рукоять меча. Шершавая поверхность под пальцами помогла собраться с мыслями.

А в следующий миг волк прыгнул, вышибая меч из его рук, и земля стремительно рванулась вверх. Берен упал на спину и успел откатиться в сторону, так что страшная пасть щелкнула чуть в стороне от него.

Должно быть, при падении он слишком сильно ударился о землю, и от того двигался медленнее обычного — а возможно, гаур был чересчур стремителен, но зловонная пасть с желтыми изогнутыми клыками — Берен успел заметить, что они были в палец длиной — оказалась прямо над его лицом. Он дернулся, и в тот же миг тварь неожиданно отпрянула и взвыла.

Он рванулся в сторону и поднялся на колено. В голове гудело, мир плыл перед глазами, и за краткую, невесть откуда взявшуюся передышку надо было собраться с силами.

Через мгновение Берен понял, что случилось. На загривке у зверя повисла волчица, зубами и обеими лапами вцепившись в жесткую и густую черную шерсть. Тварь мотнула головой, и волчица отлетела в сторону так же легко, как недавно Берен, но за эти мгновения человек успел перевести дух и выхватить нож. Лезвие легко вошло в правую лапу гаура , и тот взвыл так, что оглушил Берена; вой был еще более жутким и гнетущим, чем первый, но теперь в нем слышался страх. Берен вскочил на ноги, и в тот же миг гаур прыгнул в сторону — раньше, чем Берен успел даже вырвать свой нож из его лапы.

Тяжело дыша, он стоял и смотрел вслед исчезнувшему в лесу гауру. Голова гудела, на душе было муторно, и радости от победы он вовсе не ощущал.

Волчица яростно вылизывала выбравшихся из логова и пугливо дрожавших волчат и поглядывала на Берена желтым глазом.

— И тогда отправилась девушка на самый край света... Там, где небо встречается с землей, бьет родник, и вода в нем необычная — живая. Ей дана сила мертвых возвращать к жизни. Вот и задумала красавица добраться до родника и принести воды, чего бы это ни стоило, потому что жизнь без любимого была ей не мила...

Мальчик поднимается на локте, перебивает:

— Матушка, скажи — а живая вода и правда есть?

Женщина улыбается ласково, ерошит золотистые, мягкие волосы:

— Нет, сынок, нет ее. Только в сказке так бывает, чтобы мертвый ожил...

Берен склонился над озером. В водной глади отразилось лицо — лицо юноши, повзрослевшего слишком рано. Темно-золотые, неровно остриженные волосы, серые глаза, упрямый, выдающийся подбородок... Через щеку — свежий шрам. Ничего, до свадьбы заживет!

Он набрал полные горсти воды, жадно выпил, зачерпнул еще. Времени не было, его не было никогда — еще несколько минут, и надо идти. Сладка вода озера Тарн-Аэлуин... Берен усмехнулся, вспомнив старую сказку о живой воде, которую в детстве часто рассказывала мать. В сказки адан не верил уже давно, конечно, а вот в чудеса — верил. Они случались с ними едва ли не каждый день, чудом было уже то, что они — все двенадцать — до сих пор живы...

Берен еще раз зачерпнул из озера, плеснул в лицо, смывая сон и усталось. Вот ты какая, живая вода. Если бы ты и в самом деле мертвых могла возвращать... Скольким хватило бы — вот этой горсти?

Благословенные воды озера осквернены — предательством, кровью, смертью... Мертвая вода, красная.

Больно... Как же больно. Грудь разодрана, ребра, должно быть, сломаны. Впрочем, какая разница — ему хватит и яда, что был на волчьих зубах. Только бы донесли, только бы дожить, только бы успеть попрощаться.

Прости, родная. Я благодарен тебе за каждое мгновение, только прости, что все кончилось так скоро. Я не мог иначе.

Прощай, любимая, прощай, Тинувиэль. Нет в мире живой воды, даже тебе, родная, не под силу такое чудо.

Мальчик не спит, вертится в кровати.

— Atar, а это правда? Есть такая живая вода?

Отец неловко — левой рукой — ерошит волосы сына, медлит с ответом...

— Есть она, сынок. Есть. Только найти её ой как непросто...

С самого утра они надели праздничные одежды, Лутиэн заплела косы высоко, Берен по обыкновению чисто побрился. Все эти простые, неспешные действия были очень обычными, но для обоих в них чувствовалась сегодня еле заметная сладость. Они оба знали — это в последний раз, и от этого было радостно.

Храбрецы презирают смерть, смеются над ней и не боятся ее. Они называют ее "костлявая" или "старуха с косой", и в самом деле без тени страха глядят ей в глаза.

Берен и сам был таким. Он был молод, горяч и бесстрашен, он смеялся, глядя в лицо смерти — весело и презрительно, не потому, что она казалась чем-то, что случается с другими, но потому, что она была его верной и знакомой спутницей. Тогда смерть была наглым врагом, ворвавшимся в его мир, отнимавшим все дорогое и пытавшимся забрать его жизнь, остановить биение сердца, разорвать и разрушить самую его суть.

Потом он созрел, и, повидав и пережив немало, перестал высмеивать ее. Бояться — не боялся, но и злого того смеха уже не было. Случалось, он даже звал ее к себе, но то были краткие мгновения малодушия. Смерть всё ещё была врагом, но теперь уже не заслуживавшим презрения. И когда она пришла, Берен не смеялся, он вообще не думал о ней и точно бы не заметил.

Пока не оказался — там. И потом, возродившись, он никогда и никому не мог рассказать о том, что случилось — не потому, что на него был наложен запрет, а потому, что просто не мог. Не было в языке живых таких слов.

Шли годы, и тело старело, и дух зрел вместе с ним. Как гнутся ветви от тяжести плодов по осени, так гнулись к земле плечи. Жизнь замедляла свой бег, как стрела на излете. Цель была уже близка, та цель, к которой неминуемо идет каждый.

Сейчас, когда смерть снова подходила к нему, Берен улыбался. Тепло и радостно, приветствуя открывавшуюся дверь в новый, лишь краем глаза виденный мир, для которого зрел плод.

Люди говорят, что человек рождается сам и умирает сам, и в эти минуты он неминуемо одинок. Как с рождением, Берен не знал, но о смерти точно сказал бы, если бы было кому: неправда. Именно в этот миг человек совершенно точно не один. Потому что за распахивающейся дверью его ждут, непременно ждут, важно лишь, чего ждет он сам.

Все было почти так же, как в тот, первый раз. Просто закрылись глаза, и раздался тихий Зов. Только теперь он был не один. Они лежали, держась за руки, и так и оказались вновь на сером — камне? — Чертогов. А впереди была распахнутая Дверь. В никуда, в пустоту. Они не взглянули друг на друга, а просто пошли вперед и шагнули в дверной проем. Пустота под ногами стала твердой и золотистой, перед ними лежало что-то, похожее на... лестницу. Они стали подниматься, ступени легко ложились под ноги, и двое шли вперед и вверх, не считая шагов. В какой-то момент подниматься стало чуть тяжелее, но это была приятная усталость... Внезапно Берен остановился, сам не зная, почему.

— Ты устал, любимый?

— Нет, родная. Я мог бы идти выше, но... мне кажется, нам нужно задержаться здесь.

Лутиэн замерла, словно прислушиваясь к чему-то.

— Да, ты прав.

Не сговариваясь, они шагнули вперед и вместо следующей ступеньки ощутили под ногами... землю? Траву? Мир вокруг стремительно обретал очертания, и вскоре они оба видели зеленую равнину, холмы, растения и невдалеке ручей... И самое главное — свет. Все цвета были такими сочными и настоящими, каких они никогда не видели, на небе не было привычного солнца, но все вокруг было залито светом, таким чистым и нежным, что даже сияние Сильмарила не могло бы сравниться с ним. Люди взглянули друг на друга. Они выглядели так, как обычно, только вот помолодели сильно, да еще у Берена вновь было две руки... Они были обнажены, и это не смущало, но стоило Лутиэн подумать о платье, как оно возникло на ней — глубокий синий цвет, дивно шедший ей. Супруг последовал ее примеру, облачившись в привычную одежду своей родины. Только теперь они внимательно огляделись по сторонам, и Берен внезапно понял...

— Дортонион!

— Что ты хочешь сказать, любимый?

— Это... это то место, где я родился... Вон ручей, где мы купались в детстве, а за холмом должен быть наш дом... Но этого не может быть, ведь мы...

— Мы умерли, это так. Но мы ведь не знали, что увидим здесь? Я думаю, муж мой, нам стоит пойти к твоему дому, я уверена, он там есть.

В самом деле, за холмом стоял небольшой деревянный дом, тот самый, в котором Берен родился и вырос... Нет, конечно же, точно такой же, а не тот самый. Во дворе молодая женщина — на вид около двадцати пяти-тридцати лет — собирала яблоки, но обернулась, когда открылась калитка. Берен охнул и кинулся к ней навстречу...

Странно, здесь даже чувства были иными, чем в жизни — более прочными, что ли, но менее острыми. Он был очень рад встретить мать, но то была спокойная, светлая радость, глубокая и чистая, словно озеро в безветрие... Такое чувство не расплескать, не утратить, оно всегда будет с тобой.

Отпустив мать, он чуть виновато обернулся назад.

— Матушка, это моя супруга. Лутиэн Тинувиэль, дочь Элу Тингола.

Титулы смешны здесь. Эмельдир приветливо улыбнулась, обнимая женщину.

— Я очень рада за вас, дети мои... Хорошо, что вы наконец добрались до нас. Но мне казалось, я слышала прежде твое имя? Ты ведь... эльдэ?

— Я была эльдэ, матушка, — звонко ответила Лутиэн, — но это долгая история.

— Что же, долгую историю захочет послушать и Барахир. Мы ждали тебя, сын, и рады, что ты пришел наконец, и не один даже... Прошу вас в дом, дети.

Они вошли вслед за Эмельдир в высокую, чистую, светлую горницу, где сидел, что-то мастеря из дерева, темноволосый мужчина, вставший при их появлении. Только одно отличало комнату от той, что помнил Берен — на стенах не было оружия.

После того, как приветствия были окончены, все сели за стол. Эмельдир разлила по кубкам сладкий мед, не пьянящий, а услаждающий вкус.

— Разве здесь можно есть? — удивился Берен.

— А вы не знали? — вскинул брови его отец, — откуда же вы?

— Прости, отец, мы только что пришли...

— Вы с Лестницы? — удивленно спросила Эмельдир.

— Да...

Хозяева переглянулись.

— И поднялись так высоко? Сразу? Поистине, это чудо едва ли не большее, чем появление здесь девы из эльдар. Расскажите же вашу историю, дети, — попросил Барахир. Берен кивнул и начал говорить — коротко, сжато, как когда-то перед троном Тингола. Только добавилась история про то, как совершилось чудо, как смогла Лутиэн изменить свою судьбу — и судьбы многих.

Родители слушали молча, если и удивляясь, то не показывая этого. И после окончания рассказа долго еще стояла тишина. Барахир положил руку на плечо сыну.

— Я... горжусь тобой, сын, но сказать могу лишь одно: ради твоей супруги стоило...

Берен закончил за отца:

— Пережить в тысячи раз больше.

Схватить противогаз, надеть его на себя, повернуть кран — все это отработано до слепого автоматизма и на учениях, и в бою.

Беда только в том, что противогаз неисправен. Джон понял это не сразу, потеряв несколько секунд — драгоценных секунд, в течение которых в помещение пополз удушливый зеленоватый газ. Одним движением он сорвал маску — все равно протекает! — и кинулся искать другой, исправный... но за это время успел сделать по меньшей мере пару вдохов. Может быть, и больше, он не знал.

Этого оказалось довольно.

Джон метался на больничной койке, царапая горло, чтобы вдохнуть хоть немного воздуха. Он никого не узнавал, а потом провалился в странное забытье. Мир вокруг плыл, искажаясь и корчась, полыхнули яркие пятна.

— Тихо, тихо, — чья-то прохладная рука легла ему на лоб, и Джон открыл глаза. Над ним склонилась девушка с нежными серыми глазами, но лицо было точно подернуто туманом.

— Эдит? — он обнаружил, что и собственный голос звучит как будто сквозь туман.

Девушка только улыбнулась и запела — мерно, ровно, как дыхание. Джон почувствовал, что ему становится лучше. Зрение сфокусировалось, наконец, он смог разглядеть свою собеседницу. Это точно не была медсестра — на ней была совсем не сестринская форма, а что-то вроде бального платья — синее с золотыми цветами. И чем-то она упорно напоминала ему Эдит.

— Где я? — он попытался сесть и оглядеться, но мир вокруг него точно ускользал. Казалось, что растут деревья, но при попытке разглядеть их они таяли. Вдалеке маячили горы, но он даже не мог понять, белые они или черные. Это казалось сном.

Да и девушка на его вопрос только пожала плечами.

— Не знаю. Это вы должны рассказать нам.

— Что? — Джон потер виски. Голова еще немного болела.

— Это вы должны рассказать, — повторила она. — О нас. О том, где мы. Вы должны рассказать...

Она точно растворялась в тумане, а голос таял, сливаясь с еще висевшей в воздухе мелодией.

— Рассказать о нас...

— О чем?!

Вместо ответа песня зазвенела громче и ярче. Он вслушивался в нее, пытаясь уловить слова, но слов не было, рассказывала сама мелодия. Война, любовь, поражения и победы — все то, что кипело в крови самого Джона, сейчас звенело вокруг, а туман клубился, то рождая какие-то диковинные образы — он ярче всего запомнил город в горной долине и орлов над ним — то снова тая.

Сколько это продолжалось, Джон не мог сказать. Он все смотрел и смотрел, не моргая, а когда все-таки опустил на миг веки — песня оборвалась. Он тут же открыл глаза, испугавшись, и понял, что лежит на больничной койке. Дышать было еще трудно, но это явно можно было пережить. На стуле рядом сидел его лучший друг, и, глядя на его лицо, Джон понял, что он вернулся с того света. Ну, или по меньшей мере близко к тому.

— Живой я, живой, — прохрипел он.

И закрыл глаза, вспоминая свой странный бред. Он должен рассказать... о том, что видел.