Кукушкины дети (джен)

— Да уж, влип ты по уши.

— Спасибо за напоминание, — хрипло и равнодушно говорит Луччи, облизывая пересохшие губы. — Ты пришёл читать мне нотации?

— Гадкий мальчишка! Я, если хочешь знать, из-за тебя из штаба сорвался. — Спандам, раздражённо вздохнув, перебирает худыми пальцами — признак подавленной нервозности, — явно не собираясь сокращать расстояние. — Не хочешь обратиться к начальнику повежливее, Абеле? Так ведь ты назвался для прикрытия?

— Никакой ты мне не начальник. Я всего-то заменяю сейчас в твоём отделе старика Фанкфрида, царство ему небесное.

Развязавшиеся волосы, недавно отпущенные, щекочут шею и лоб.

Луччи молча смотрит на руки — не хочется смотреть в эти наглые серые глаза снизу вверх: одна кисть перевязана с антисептиком, рассадил об канат до крови, и дрожи, сменившейся на молчаливое выжидание — туда, быстрее, на ринг, за синяками, за кровью из носа, за хрустом костей, за знанием того, что ты живой, а не тупая выученная машина из плоти и крови, — уже давно нет.

Хаттори, вечно чистый, хлопая снежно-белыми крыльями, беспечно впархивает в приоткрытую дверь и, что-то дружелюбно проурчав, привычно садится на смуглое запястье.

— Хренового мне разведчика впихнули. Как ты влип в историю с вольной борьбой на ринге?

— Побил одного на улице рядом. — Луччи не глядя пальцем чешет голубю шейку. — Позвали. Дали денег. Понравилось.

— Болва-а-ан. — Начальник, длинно выдохнув, кривится и раздражённо запускает бледные пальцы в воротник, теребя застёжку. — Ты доигрался. Этим вечером идёшь против Минотавра.

Луччи вспоминает всё, что слышал о противнике — говорят, тот выше на полголовы и много тяжелее, снова лижет губы — во рту тоже сухо и жарко, — и знает: улыбнулся бы, кабы умел, радостно. Да только не получается.

Молодой агент Роб Луччи, ещё нет двадцати лет за плечами — крепкий, здоровый, закалённый, хоть сутки на холоде проспать, хоть задавить в стол до хруста чей-то кулак — ненавидит неполноценных людей: человек против него десятью годами старше, много слабее и с рождения болен малокровием — оба хорошо знают это, хватит пары секунд, одной руки и одного сжатия, чтоб сбить дыхание; но этот человек сейчас решает за обоих — и это тоже знают они двое.

Какое же это счастье — не ради, а для. Не ради общего блага, а для самого себя — сочно разворотить чью-то скулу под вой, внутренний всплеск удовлетворённого наслаждения и крики людей за полосой ограды.

Пускай это и так скоротечно, лишь развлечение, поддержание легенды на положении шпиона.

— Побью его, — напевно тянет Луччи, скаля зубы. — Да, точно. Сломаю все рёбра.

Хаттори слетает с плеча и перекочёвывает на дверь — чистить пёрышки.

— Ах, смешно. — Спандам не улыбается. — Ну, я лично взгляну на это. Почти все ставят не на твой выигрыш, знаешь это?

— Что значит — «почти»?

— Это значит, что я поставил на твою победу.

— Настолько мне веришь, что ль?

— Нет. Просто это выйдет дороже.

Прежде Луччи бы еле удержался, чтобы не выплюнуть грязное обидное оскорбление, да только сейчас предвкушение ночного боя на душном ринге, невиданно тяжкого, способного разогнать застоявшуюся кровь, застит глаза сильнее и ярче.

— Ладно. Я поставил на твою жизнь.

— Кто ты вообще, чтоб так решать? — Руки на автомате с хрустом разминают ноющие костяшки. — Я просто развлекаюсь.

— Я отвечаю за все твои цацки, учти. Всё-таки надо блюсти репутацию. Можешь хоть свалиться там, вот только…

— Надоел! Иди к чертям. — Луччи сухо сплёвывает. — Я сам отвечу за свою голову, Грейджой. Здесь ты мне не хозяин.

Спандам улыбается — явно и торжествующе; через правый висок и край скулы ухмылку заметно кривят старые следы тонких шрамов.

— Я сейчас такой же зритель, как и вся эта распальцованная шваль. Если выживешь и положишь Минотавра на лопатки, то откажусь от выигрыша и заберу тебя.

Внутренняя струна обрывается, и Луччи недоуменно поднимает глаза — взглядом во взгляд.

— Что? Серьёзно?

— Или тебя изобьют до полусмерти, или будешь работать в моём отделе. Решай уже, Роб. Ты непослушный, но мне нужны такие, как ты.

Луччи закрывает воспалённые глаза: в голове сквозь багровый полусумрак и звенящую пустоту всплывает образ тёмного карпа, плывущего по дну реки против течения.

Вот только этот карп — не он.

— Делай, что я сказал.

* * *

— Раунд!

Медный звон вдирается в барабанные перепонки, щипучее освещение кусается и щекочет кожу, выступая потом и жаром, а вопль импровизированной арены вливает кипятком бурлящий адреналин, и Луччи, не глядя, пружиной кидается к противнику — Луччи не привык много думать во время боя, он давно живёт на инстинктах и — изредка, в той, другой и спокойной, невыносимо тихой жизни — мелких правилах, — и уворачивается от тяжёлого кулака, чтобы извернуться и, пропуская ещё удар и еле удерживаясь от порыва вонзить в так удобно подставившийся локоть зубы, попытаться заломать запястье — неудачно, рука соскальзывает, ещё один удар пропущен — и челюсть встречает слева четвёртый, на миг оглушая сознание болью.

Луччи сплёвывает кровь, наспех отирает локтем рот и, нырнув под замах — Минотавр при своём росте ловок, быстр в движении и мало оправдывает бойцовское прозвище, Роб ощущает себя дикой кошкой против мифического зверя, — механически и быстро ощупывает взглядом и наспех крутит в голове слабые места, пока тренированное, никогда не подводящее чуткое тело само реагирует захватом на захват, выгибаясь дочерна смуглой дугой моста и не желая коснуться лопатками ринга, а сердце стучит чаще: раз, два, три — пять — одиннадцать.

«Ахиллово сухожилие… шея… нет — лёгкое…»

— Минотавр! Минотавр!

— Эй, зверюга! — слышен сквозь хор отчаянный и злой, на сорванной ноте, почти насмешливый — и лишь двоим известно, к кому обращённый — окрик. — Грызи его!

Луччи хочет хохотать, запрокинув голову: подпольные бои в вольном стиле вовсе не обязывают его быть честным и не ломать чужие рёбра — но лишь снова сплёвывает кровью и, вывернувшись, скручивает железно жёсткое запястье, стремясь добраться до ахилловой жилы или солнечного сплетения.

* * *

Хриплый вой толпы за пределами освещённого ринга, слившись в единый немелодичный звон разорвавшейся струны, дерёт уши и пробирается под кожу колючей ноющей дрожью.

Луччи, выпрямившись, отирает разбитый рот кое-как, лишь бы перестало течь с подбородка на шею мокрое и горячее, собирает наспех развязавшиеся волосы и равнодушно смотрит на противника, сломленного и скорчившегося, стонущего от боли, — Луччи слушает хрипы, улыбается и вспоминает, как его кулак с хрустом продавил ребро под лёгким; как же слабо человеческое тело, даже такое, как у Минотавра. Что уж говорить об остальных?

Судья говорит что-то, кричит вслед, а Луччи уже понимает, что сил развернуться уже почти нет, что спина, некогда изувеченная свинцом до кости и превращённая в сплошной шрам, снова начинает ныть, что он спотыкается, а ступени так ненадёжны, — и медленно проваливается в застлавший глаза болью, разодранный в багровое мутный полумрак: давно не было так сложно — и так весело. Давно Роб Луччи за свои девятнадцать лет не уставал настолько, чтобы упасть — а в его девятнадцати годах столько всего спрессовано, сколько и за девяносто у иного не случится.

Мокрая усталая темнота, как наваленное на голову зимнее одеяло, заглушает вопли людей, пришедших взглянуть на бой.

Кто-то, подхватив наспех под плечи, оттаскивает от заграждения и, уложив, поддерживает голову, хлёстко бьёт по щекам раз-другой и громко, требовательно зовёт врача.

Луччи морщится — ушам больно от резкого окрика, щёки горят, во рту солоно отдаёт привкусом железа, а ссадины щиплет потом и свежей кровью, но пошевелиться совершенно нет сил.

— Чёрт тебя дери, отстань, сука! Он уже не борец на твоём ринге! Это мой человек, ясно?

Руки того, кто вытащил его, остро и терпко пахнут дегтярным мылом, молоком и сигаретами.

Луччи не любит прикосновений больных людей ещё больше, чем не любит просто чужие касания и контакты, но сейчас шестое чувство, измученное и уставшее, молчит, свернувшись внутри.

— Так и будете меня держать… сэр? — впервые на «вы», почти шёпотом, еле слышно — только колко отдаётся в висок каждое слово — спрашивает Луччи, тяжело и рвано дыша.

— Да, буду. — У Спандама худые и прохладные, утешающе вытягивающие из потери сознания руки. — Коли хочешь знать, если ты загнёшься, меня никто по голове не погладит.

Луччи сворачивается на жёстком полу в полуклубок, зябко поджимая ноги и по-кошачьи подставляясь взлохмаченной головой поудобнее.

— Эй, доктор Андерсон, потом деньги заберёшь! Нашатырь есть? Давай сюда, живо!