Кукушкины дети (джен)

— Чё такое? — Агата морщит курносый нос, притягивает к груди колени и чешет рябую от летних веснушек щеку. — Ты так пялишься, будто у меня что-то на лице.

Каку, помедлив, кое-как запивает яблочный пирог степлившейся водой — домашняя выпечка кажется какой-то особенно вкусной — и, неловко улыбаясь, мотает головой, стараясь не щуриться сквозь наступающий сумрак на её открытую тонкую шею и не прикрытые ничем волосы. Непривычное зрелище: Агата всегда при работе собирает их под косынку, чтоб стружки не цеплялись.

— Нет, сударыня. Всё в порядке.

— Тихоня, тоже мне, — без обиды ворчит девушка и, ловко стащив ещё один кусок, деловито жуёт без особого изящества, придерживая крошки огрубевшими от работы с деревом пальцами: колени у неё снова широко раздвинуты на мальчишеский манер, по рабочей привычке, — будто два часа назад не было танцев, а юбка клетчатого платья не задирается.

Каку хочет деликатно намекнуть на это — как-никак, юбка не так хороша для такой манеры сидеть, как вельветовые потёртые штаны, — но слова, как назло, бодро укатываются куда-то на юга; Каку, секунду помявшись, с джентльменской находчивостью затыкается ещё одним куском пирога и молчит, стараясь с как можно более явным интересом смотреть на кучей сваленные на столе возле лампы книги, ощетинившиеся закладками и заметками. Опять забыл их собрать, что за досада.

Поверх одной из книг крайне удачно раскрыт тайком одолженный у Паули в артели эротический журнал.

— Твою ж мать, — беззвучно говорит Каку одними губами и, второпях запивая, хрипло закашливается; Агата, заметив, шустро подбирается ближе и от души хлопает по жилистой спине.

— Чё так трясёшься? Первый раз девка в гостях? Забей, я же не кусаюсь!

— Будет вам, сударыня! — Каку, почувствовав себя нескладно, вытирает рот ладонью — почему-то наедине с девчонкой из артели резчиков по дереву вся давно вытравленная редкая неуклюжесть резко просыпается, умножаясь на три и вытесняя всю чёткость, — а девушка, расхохотавшись, беспечно приваливается на его плечо, обняв под локоть.

От Агаты, такой же рыжей, как и он, пульсирующе, в такт тонкому биению жилки, пахнет сосновой смолой, простыми духами и чем-то непонятным, немного сладким — не яблоками. Каку давно научился подмечать мелочи и складывать их в ящички памяти; почему вот это он замечает только сейчас?

И грудь у неё — грудь, стянутая только лифом платья, отнюдь не бельём, — мягкая.

— Да я догнала уже! Колись, ты девственник?

— Сударыня Агата, что за шутки!

— Вижу ведь, дурачок. — Девушка, победно улыбаясь, несильно жмёт указательным пальцем по его переносице. — Так ты ещё нет или уже да? М? Колись! Это ж дело поправимое!

Через три месяца Каку стукнет двадцать три года.

— Ещё нет…

Агата вздыхает — без печали или насмешки, будто переводит дыхание перед марафонским бегом, — и озадаченно щурится, поудобнее поджав босые загорелые ноги.

— И как к тебе подобраться с твоим-то носом?

— Отец говорил, носы вовсе не мешают целоваться.

— Сейчас проверим. Слышь, — девушка, примеряясь получше, щиплет его за щеку — не больно, Каку только смеётся, — а это правда, что чем больше нос, тем…?

— А с чем мне сравнивать, по-вашему?

— И то вер… Хватит уже на «вы», ну! Какая я тебе, нафиг, сударыня?

Каку, окончательно устав говорить и слушать переливчатую болтовню, затыкает её рот поцелуем — не особенно ловко и умело, толком не вдохнув, — и обнимает кое-как, смутно нащупав, где талия, а где прочее: какого хрена в книжках с сухой теорией нигде нет ни строчки о том, что вообще там предписано тискать? Агата, несильно поупрямясь пару секунд больше проформы ради, намного ловчее пробирается руками под рубашку и майку; от касаний и ласк промеж лопаток по спине гуляет приятная дрожь, Каку едва отрывается, переводит дыхание — и тут же снова закусывает в поцелуе её горячий рот.

— Ни хрена себе «ещё нет», — отирает Агата тыльной ладонью губы. — Может, я ещё и на работу завтра еле доползу?

— А что?

— Ай! — Девушка отмахивается. — Будто ты что-то знаешь, Хогельссон.

— Мгм… — Каку согласен с этим, потому что мнётся, не очень уверенно щупая её ноги под платьем — упругие и приятно жестковатые — и чувствуя себя максимально беспомощным: дальше пары формальных поцелуев ещё во времена учёбы дело никогда не заходило, а вся теория наедине с тёплой живой девушкой со свистом вылетает из головы.

Агата ободрительно ерошит по голове и снова несильно защемляет и тянет пальцами обветренную щеку.

— Да не думай ты про книги, мать твою. Давай, по ощущениям делай. Мне нравится.

Каку молча подхватывает Агату под бёдра, притягивая поближе, и сосредоточенно возится вслепую с застёжкой её платья на спине, беззвучно проматывая в голове ехидные комментарии внутреннего чёрта о том, что агент-почти-молокосос проигрывает своему сопернику в лице застёжки.

От происходящего тепло и немного неудобно, и это получается не лучше и не хуже ожиданий; у Касселя Хогельссона, ирландца со шведским паспортом и подставной профессией, рано брошенного в работу и шпионаж, таких ожиданий попросту толком не было. И смешно, и плакать хочется.

Работа — это кровь, боль, бег с препятствиями, испытание на прочность, бессонные недели, азарт и нескончаемый поток информации пополам с нервами, натянутыми струной; близость — это другое, почти обязательство перед кем-то, несмываемая печать другой жизни, мирной, в которую Каку сначала заходил осторожно, шаг за шагом, а сейчас, очертя голову, — махом, как ныряют в согретую солнцем воду морской заводи, — без раздумий и резко.

Курносая и веснушчатая Агата хорошо целуется, кусает губы и непривычно мягко улыбается — без той обычной ухмылки-насмешки, как будто она старше и знает куда больше, — а её волосы-языки рыжего пламени давно расплелись, и сейчас она ещё красивее.

Тогда, несколько лет назад, блюя от запаха вскрытого тела и опираясь на Бруно, Каку ещё колебался, но сейчас знает точно: если бы перед ним стоял выбор, он обменял бы свою настоящую работу на полученную здесь профессию и окончательно встал за деревянный верстак.

— Знаешь, чё?

— Опять будете шутить про нос, сударыня?

— Не-а, сударь. У тебя милые ресницы.