Кукушкины дети (джен)

Спандам, безучастно глядя в потолок, пьёт в мутном полумраке кухни, не убрав ног со стола.

В прихожей уже привычно защёлкивается на два оборота дверь, — он и сам иногда, возвращаясь, забывает её толком закрыть, но сегодня даже не трудился захлопнуть: настежь бросил, не выключив света, швырнув мокрое от снега пальто на пол. Всё равно.

— Я дома, — повесив своё пальто и подобрав кинутое, певуче и мирно бросает Кэйлен в звенящую, прорванную скрипом закончившейся пластинки тишину. Кухню заливает светом, и Спандам, зашипев, садится попривычнее и раздражённо щурится на женщину: та, на ходу небрежно расплетаясь, аккуратно отводит иглу проигрывателя. — Чем-то помочь?

Спандам, поморщившись, равнодушно тянется за бутылкой.

— Ты не поможешь.

Ворот рубашки давит на шею — это раздражает ещё сильнее, — а пальцы дрожат, будто от озноба, и ослабить галстук получается не с первой попытки; Кэйлен оценивающе косится в его сторону, дыша в захолодевшие с улицы запястья.

— Ну-ну, и сколько ты выпил?

— Одну.

— Точно?

— Нет.

— Видно же, зачем мне врать?

— Прекрати-и, — шипит Спандам сквозь стиснутые зубы, потирая приятно прохладным стаканом ноющий лоб. — Ты что, моя жена?

Кэйлен беззлобно смеётся, привычно ловко закалывая тёмные волосы наново, — это сбивает с толку, но раскалывающаяся голова ноет немного меньше.

— По документам же, бюрократ беспамятный. Уже три месяца.

— А, — порезанный утром палец рассеянно обводит по ободу край стакана, — да…

Спандам давно живёт от шести утра до одиннадцати вечера, отдёргивается от непрошеных прикосновений и почти не умеет ни влюбляться, ни заботиться — право, абсолютно лишние умения для штабного агента по особым поручениям, хватит и мимолётных связей на вечер, редко ночь, — куда важнее не забыть про переливание крови. Анемия, тварь бессердечная, — уже на начале четвёртого десятка вместе с нудной работой нет ни душевных сил, ни желания на самое простое физическое влечение.

Да, точно, он встретил Кэйлен три месяца назад, примерно после того, как Бруно прислал четвёртый ежемесячный отчёт касательно расследования в Галлии, до нытья в зубах похожий на остальные, — осенью, когда всё отцветало, мёрзло и чернело. Вернее, Кэйлен сама его нашла — в метро, на дипломате с документами, в минуту уязвимости, когда скрутило приступом до вялой слабости, но никому не было дела. «Вдвоём ведь жить легче, верно? Правильно я говорю?» — дотошно вопрошал уже тем вечером Спандам, прилипнув чересчур близко, и жадно курил над пустым стаканом в баре, а Кэйлен кивала и миролюбиво уточняла, не будет ли он любезен заказать и ей выпить; на хмельное быстрое предложение согласилась так же легко, как и тащила его в госпиталь на переливание крови, крепко перехватив за перекинутую через шею руку, а на другой день пришла — худая после недавней военной отставки, пропахшая спиртом, с кое-как заколотыми лохмами, в куртке на пару размеров больше, с пачкой сигарет в кармане и вещами в спортивной сумке — и осталась. Так, словно всегда здесь была.

Не жена — даже толком не гражданская без венчания; просто Кэй, немного фельдшер, женщина на пару лет младше, как-то незаметно ставшая другом, с которым можно поболтать и посмеяться под вечерний перекус, под чьи ловкие руки не боязно подставиться, когда она предлагает подстричься. Кэй, которая однажды, не кривясь и не отводя взгляда — глаза у неё, Спандам заметил сразу, зелёные и ясные, — без замаха хлестнула наотмашь по лицу в ответ на нервную попытку наорать. «Успокоился? Садись есть, ужин стынет». А когда она мелодично насвистывает на ирландский мотив, подвернув выше локтей рукава некогда его рубашки, и жарит в масле картофель, недовольно морщась на рассыпанный сахар, Спандам слушает её, улегшись на сложенные поверх столешницы руки.

— Лучше выпей чая, со спиртного голова никакая будет.

— Пле-е-ева-ать, — бесцветно тянет Спандам.

— А мне нет. Я твой друг и сосед, так? Значит, можешь рассказать, что у тебя случилось.

— Ты же вообще не слушаешь меня! — Кажется, голос срывается с тихого на надрывный выкрик — уже вообще всё равно; виски почти закончился, и от него остаётся только горечь во рту и горле, но Спандам по-прежнему доливает, чуть не выронив стакан снова. — Ты слышишь? Скажи, насколько я пьян? А?!

— Достаточно, хватит с тебя, — спокойно отвечает Кэйлен, оторвавшись от заварки. — Сэр Грейджой, будьте ласковы, прекратите говорить так громко.

— Мне уже нельзя кричать, что ль? — Спандам, чувствуя себя максимально расклеенно, шмыгает носом и почти всхлипывает от бессильной злости непонятно на кого. — Какого хрена?

— Потому что уже поздно.

— Да пошло оно всё! Сегодня чёртово Рождество, женщина! Дай мне надраться! Нельзя, да?!

Спандам пьёт залпом, чуть не поперхнувшись, и чувствует, как чужая рука не больно, но очень настойчиво пережимает его запястье; Кэйлен, по обыкновению своему невозмутимая, разжимает по одному бледные дрожащие пальцы.

— Тихо, тихо. Не рычи, а просто поплачь вслух.

— Я не баба!

— Вижу. Но ты ведь человек.

— Уверена, что человек выдержит это дерьмо?

— А ещё, — Кэйлен со вздохом щурится, — ты пьян по самое не могу. Не замечаешь, нет?

— Я в полном адеквате! Отвали!

Стакан бьётся об пол, и осколки рассыпаются стеклянными колкими брызгами, — а через секунду звонкая, железно жёсткая пощёчина обжигает левую скулу короткой болью.

Спандам машинально отдёргивается и прикрывает лицо.

— А теперь? — Кэйлен, встряхнув рукой, с философским видом разглядывает осколки несчастного стакана.

— Ни в онд… дном… нет. — Хочется сплюнуть, но во рту сухо, а многострадальный пол недавно мыли. — Ладно. Хорошо. Да. Довольна?

Щека горит трезвой укоризной.

Спандам тяжело бухается на табурет, навалившись на стол локтями и грудью, и зарывается в локоть, ещё раз длинно шмыгая: видимо, простуда даст о себе знать завтра. Всё-таки стоило закутаться в шарф получше, когда выбредал из бара.

Хорошее же Рождество получается, нечего сказать.

— Тяжёлый день был, да?

— Мгм. День? Жизнь.

Судя по плохо слышимым сквозь алкогольный туман шорохам, Кэйлен собирает осколки битого стакана.

— А теперь ругайся. Только не ори.

— Щас! Я имею полное право орать, женщина! — Слабо сжатый кулак вяло тычется в столешницу. — Побольше, чем ещё кто-то!

— Всё можно решить негромко.

— Сказала бы это моему бате, который кричал на меня! Хорошо ещё, если просто кричал, гондон. Почему я вообще родился? — Кэйлен, стряхнув в мусорное ведро горсть осколков, смотрит сочувственно, без осуждения или тени жалости, скрестив на груди руки, но сквозь солёную муть это видно плохо. — Мать даже не возражала, терпела этого козла. Ненавижу, бля. Хоть бы раз вернулся домой и спросил, как здоровье. Не-е-е, нахера? Зачем это военному такой никчёмный сын? Папашина любовь, вот ты ж сука…

Что-то душит и стискивает в горле, и Спандам, сглатывая, ковыряется в столешнице.

— Никому я нахрен не сдался. Будто чего-то ещё стоило ждать. Долбан со званием, вот и всё.

— Кому-то да нужен.

— Кому это, а? Отцу, который вечно замахивался, да? Начальнику, у которого я вкалывал с шестнадцати? Всей этой кодле, которая на меня косится?! — Кажется, голос снова рвётся в крик. — Кому?!

— Какой же ты громкий.

— Вот ещё!

— Ты ни от кого не зависишь, дурень. А если говоришь про лицо, — Кэйлен наливает кипяток и цедит заварку ловко, не пролив ни капли, у него так до сих пор не получается; через её левую щеку, хорошо сбоку видно, залёг тонкий шрам от армейского ножа, — так это дело не самое страшное. Тебе ли не знать?

Чай пахнет корицей и мандаринами.

Притихший от её спокойствия Спандам, пропуская через пальцы отросшие волосы, задумчиво трогает шрамы от кастета — немного заметные, вкривь, во весь висок с частью щеки.

— Да не, я привык. В отделе все коцаные.

— А если про малокровие, — Кэйлен успокаивающе улыбается, — то жить можно. Ты ведь живёшь.

— Ну-ну. Можно… — Пальцам, сползшим на глаза, мокро от солёной липкой влаги. — Кому нужен больной и слабый с таким отвратным нравом? А, Кэйлен? Честно только: кому?

Горечь накатывает горячей пеленой; снова шмыгнув, Спандам, уже неприкрыто вздрагивая плечами, плачет назрыд на сорванном голосе, беспомощно сжавшись и кое-как утирая слёзы.

Уверенно твёрдая, но необъяснимо мягкая рука бережно гладит по голове.

— Со слезами ведь не так тяжко, верно?

Под рукой Кэйлен, не женщины-подруги и пока что не совсем жены, душе становится легче. Почему же — вопреки всем прежним — её касания, отмеченные запахом дома и полудикой лечебной травы, не вызывают страха, злости и отвращения?

— Обними меня.

Кэйлен обнимает крепко и одновременно мягко, как никто ещё не обнимал, и от неё горячо и спокойно — так, что мир словно сжимается для них двоих; Спандам почти вцепляется ногтями в её свитер и, сквозь всхлипы слушая ровное дыхание, утыкается носом в тонкое женское плечо, а где-то глубоко в животе тянет до горечи сладко.

— Я здесь, Спандам, я с тобой. Ты дома. Всё хорошо.

Не сразу выпустив свитер из отчаянной хватки, Спандам бережно перебирает волосы Кэйлен, лёжа головой на её плече и с наслаждением вдыхая женский запах.

— А знаешь…

— Да?

— Может, выпьем чая? Рождество же.

— Давай.

— Что, не отпустишь меня?

— Ещё пять минут, Кэй. Ты такая тёплая.