Кукушкины дети (джен)

— Ну-ка, быстро: как по-немецки будет «я потерялся»?

— М-м-м… — Кумадори морщится, по привычке зажмурив правый глаз. — Их бин верлорен? Так ведь?

Тяжёлые косы у Яменбакко со времён последней встречи стали ещё длиннее, и сворачивать их под шлем теперь — ровно настолько же тяжелее: мать никогда не расстаётся со своим сокровищем. Яменбакко, застегнув ремешок под подбородком, несильно щёлкает по оскалившемуся зубастым рисунком шлему сына, для чего приходится привстать на носках, и ловко запрыгивает на сиденье позади; из-под задранной клетчатой юбки видны чёрные джинсы.

— Умный у меня мальчик! Горжусь! А «хочу пожрать»?

— Их хабе шмахт. Мам, хватит каждый раз начинать с проверки моих знаний из практики! — Кумадори, подтянув на запястья тугие обрезанные перчатки, привычно резко выжимает сцепление и давит каблуком на тугой селектор.

— У всех, — мать крепко обхватывает за пояс, едва сцепив руки на животе — пожалуй, думает Кумадори, надо взять себя в руки и немного похудеть, кожаная куртка не виновата в том, что его трудно обнять, — свои традиции, сынок.

— Держись!

— Вот кое-кто, например, вечно превышает скорость!!!

Кумадори привычнее гонять быстро: громогласный, тяжёлый и порой капризный «Харлей», так похожий на него самого, конечно, и близко не ровня машине в тепле и уюте, но всяко надёжнее, чем велосипед или истеричка-мопед. Кумадори, святая простота, искренне не может взять в толк, почему коллеги, пробыв с ним на мотоцикле не больше двух кварталов, абсолютно идентично зеленели и сползали блевать, а шеф после поездки свалился в траву и громко объяснял прямо оттуда, как именно нагнёт и в какой именно позе выпнет из отдела, если Кумадори вздумает ещё хоть кого-то подвезти. «Мне нахрен не нужны лишние трупы!»

— Сын!

Встречный ветер дерёт воротник кожанки, слова и мысли. Хорошо!

— Сы-ы-ын!!!

— Чего?

— А обязательно пролетать полторы улицы на такой скорости?

— Прости, но да!

— Сын, я скоро достану ремень!

— Прости, мам! — Кумадори, секунды две придерживая руль одной рукой, торопливо чешет переносицу, — в какой-то миг правый локоть едва-едва не целуется с фонарным столбом. — Домой или поужинаем где?

— К старику! Давай к старику!

Рука привычно выворачивает в сторону боковой улицы, и мотоцикл влетает на тротуар, всполошив до визга кучку воробьёв и пять голубей. Мать не вскрикивает, как это бывало в первые поездки, но и не ругается, — только инстинктивно хватает крепче, так пережав поверх живота, что дышать становится трудно.

— Вне работы вам убивать нельзя!

— На работе тоже не особо, мам!

— Если оштрафуют, я тебя защищать не буду!

Кумадори ловко заворачивает руль к маленькому ресторану, с трудом пытаясь затормозить ногой.

На его совести — вроде как она временами даже просыпается — висит сто двадцать восемь превышений скорости и часть невыплаченных штрафов, а сам он искренне рыдает над сопливыми мелодрамами в кино и старается не ходить с коллегами в бар, где неизменно сладко спит лицом в стойку после двух стаканов, зарывшись в волосы, и за три десятка лет так и не стало понятно, каким образом это вообще сочетается.

— Ненавижу твои манеры на дороге, — ворчит мать, с трудом стаскивает шлем и, даже не пытаясь пригладить измятые косы, вынимает из волос шпильки и наспех закалывает их заново, зажав несколько в зубах. — А ещё думала, что-то поменялось. Пф. Я так понимаю, все голландцы водят как трёхрукие косые идиоты?

— Я трёхрукий косой идиот наполовину, — напоминает Кумадори и, щёлкнув пряжкой, пристёгивает шлем к ремням потёртого сиденья. — Фамилия же твоя. Выходит, остальное — половина.

— Видно, такая судьба. — У Яменбакко азиатские глаза и имя, переиначенное на Бэк Мадлен в загранпаспорте. — А-а-а! Зараза.

— Это мне?

— Волосам, чтоб их святая Мария забрала. Поможешь? У меня сзади глаз нет.

Пожав плечами, Кумадори распихивает перчатки по карманам, садится, зажимает несколько прядей и, привычно сутулясь из-за роста, переплетает их в привычную шнуровку, ловко обвязывая одной прядкой три остальные. Может, и себе тоже научиться так заплетать?

Мужчина трогает свою гриву и вздыхает с бесконечной тоской.

— Хватит уже за меня волноваться, мам. Мы работаем по особым поручениям, когда это вообще было легко?

В листьях над двумя светлыми головами шуршат первые капли дождя.

— Нет. Всё равно так ездить нельзя, — назидательно отрубает мать, передаёт шпильку через плечо, пока Кумадори вяжет косу тонкой резинкой, и щёлкает зажигалкой; на металлической крышке сложил крылья феникс-фенгхуан.

— Курить, вообще-то говоря, — Кумадори неодобрительно морщит дважды сломанный нос на запах ароматного табака, — тоже вредно. И ложиться спать утром, а не до полуночи. И всё такое.

— Я же беспокоюсь за моего малыша.

— Малыша? Ты родила меня тридцать лет назад, разве нет?

— Для меня ты всегда птенец.

Яменбакко трёт пальцем подбородок и косится в окно ресторанчика.

— Чего там?

— Смотри-ка, шумят. А старик ещё брехал, что они не родные. Врёт и не краснеет, пёс старый!

Хромой Рёттбен утюжит всеми пристойными и непристойными словами белобрысого мальчишку-официанта в мокром от пролитого вина переднике поверх жилета, а тот точно так же живо и громко огрызается, уткнув кулаки в худые бока, и хозяин, отмахнувшись, пихает его за шиворот в уборную.

— Переодевайся, макаронина! Не позорь фамилию!

Кумадори ловит рассерженный взгляд мальчишки, прыскает и бессовестно громко хохочет в мокрое беззвёздное небо.