Сказка ледяного ветра (джен)

“Цвирк-цвирк” — напевает чья-то свирель. “Тум-тум” — слышатся мягкие шаги. По льду они всегда отдаются особенно гулко.

Тумнус, ты? Да нет, конечно же нет. Ты же умер — застыл безмолвной статуей в саду Ледяной Колдуньи.

Кто же? Не гном — гномы не поют, да и на свирели играют редко.

А мелодия все звучит и звучит, забирается в уши, проскальзывает между пальцев — и не поймать ее, не остановить. Звонкая, задорная, она все вьется и вьется невидимой нитью, спиралью закручивается вокруг, беспокоит, не давая провалиться в спокойное забытье.

Сон похож на смерть. Прежде он и не подозревал, что засыпать — это так страшно. Иногда Эдмунду кажется, что он уже умер — замерз в ледяной темнице.

Каждое утро — как чудо! Он ещё жив, кровь все ещё горячая, все ещё бежит по телу, а не рассекает кожу и внутренности острыми алыми льдинками. Странно, раньше он легче переносил холод, да и темница была не такой темной. Раньше хотелось просто плакать — теперь хочется умереть.

Он не хочет помнить, как оказался здесь. Не хочет, потому что воспоминание это жгучее, позорное, словно клеймо, выжженное на душе. Скверный мальчишка, из которого следует выморозить всю скверну, а затем принести его в жертву на каменном столе.

“Цвирк-цвирк” — чуть слышно насвистывает свирель, словно пытается напомнить о чем-то, словно зовет куда-то.

Эдмунд не знает, куда, да и не хочет знать. Он ждет, когда за ним придут, чтобы наконец принять сердцем кривое лезвие ритуального кинжала, будто тот способен принести покой.

Никто не приходит, а свирель все поет и поет, не собираясь замолкать. Тогда Эдмунд кричит, надрывно и громко, чтобы заглушать её назойливый свист, молится полусмерзшимися губами, чувствует, как катятся по щекам подтаявшие соленые льдинки слез, такие же холодные, как и он сам.

Не сразу, далеко не сразу, различает он, как в звучание свирели ненавязчиво вплетается чужой голос. Он никуда не зовет, ничего не хочет, лишь рассказывает свою песню, и Эдмунд поневоле начинает прислушиваться.

Однажды в старой Дании

По сказочному адресу...

Странная песня, странно знакомые слова. Неужели Эдмунд их уже когда-то слышал? В той жизни, которую он так отчаянно старается забыть…

В которую ему вновь пора возвращаться…

* * *

Яркий солнечный свет режет глаза, пробиваясь сквозь неплотно задернутые занавески. Так непривычно видеть солнце вновь. Эдмунд давно уже не понимает, какая из этих реальностей — для него всего лишь сон.

В этой есть тепло и яркий свет, что так мучит привыкшие к полутьме глаза. В этой реальности есть родные, ему радостно видеть их целыми и невредимыми, хотя он знает, что это не так: Белая Колдунья не щадит никого, и их бы не стала.

Эдмунд виновен в их гибели, он это знает, и потому здесь чувствует себя неуместным и лишним.

— Эдмунд, ты куда? — голос Люси звучит обиженно и так знакомо, будто настоящий. — Ты даже не позавтракал!

— Не хочу, — неохотно отзывается он, хочет добавить, что иллюзией все равно не насытиться, но что-то — наверное, обескураженный взгляд сестры — останавливает его.

— А вот в Нарнии ты всегда… — начинает она, но тут Эдмунд не выдерживает:

— Никакой Нарнии не существует! — рявкает он с сумасшедшей злобой в глазах.

Больше нет. Она исчезла, стала ледяной пустошью — Белая Колдунья победила. Кому как не Эдмунду это знать, ведь Нарнию предал именно он.

— Ну и делай, что хочешь! — у Люси дрожит нижняя губа, но Эдмунд ей не верит: иллюзии не плачут. — Ты даже хуже, чем Питер и Сьюзен!

— Разумеется, — он жутко улыбается. — А ты разве не знала?

Люси всхлипывает и бросается прочь, а Эдмунд безумно смеется ей вслед.

Как же он устал от этой фальши! Ещё одна пытка, придуманная Колдуньей, не иначе. Что ж, он стерпит и её — предателю ничего иного и не положено.

Он толкает входную дверь и выскакивает на крыльцо. Что в этой реальности прекрасно, так это свежий воздух, вместо того затхлого, что царит в его темнице!

— Эдмунд, почему Люси плачет? Что ты ей наговорил? — возмущенный Питер появляется из комнаты.

— Правду, — усмехается Эдмунд и с досадой оборачивается к брату. — Как ты погиб?

— Ч-что? — Питер невольно отшатывается. — Эдмунд, ты...

— Понятно, — обрывает его Эдмунд. — Я пойду прогуляюсь! Не могу больше...

И он опрометью бросается с крыльца, не в силах больше терпеть эту ложь. В конце концов, иллюзии не виноваты, что они всего лишь иллюзии. А ему, Эдмунду, нужно просто как-то вытерпеть ещё один день.

Он видит ровесников, но не подходит — он им чужой. Он умеет убивать — они нет. Они не знают, как хлещет кровь из разрубленного тела, не знают, как легко сталь входит в чужую плоть, как трудно потом счистить подсохшую ржавую кровь с меча и доспехов.

Откуда это знает сам Эдмунд, он и сам не помнит, но может поклясться, что видел это не раз. Да и не только видел: честь Сьюзен стоила тех отнятых жизней.

Сьюзен? Но разве она не погибла на том замерзшем озере? Вместе с Питером и Люси.

Кажется, он сходит с ума.

И вновь ему слышится этот тихий, приятный слуху голос. Чуть хриплый, но то и дело срывающийся на звонкие трели, словно поет юноша, что не намного старше самого Эдмунда.

В одном старинном здании

Придумал сказку Андерсен...

Его хочется слушать, словно он единственный во всем этом мире способен говорить правду.

И грустную, и дерзкую,

И острую, и нежную...

Голос вновь умолкает, а Эдмунд впервые за долгое время слабо, пусть и недоверчиво улыбается.

— Сказку про кого? — спрашивает он в пространство, не надеясь на ответ.

...И взрослую, и детскую

Про Королеву Снежную, — неожиданно охотно откликается голос, совсем близко, словно шепчет Эдмунду на ухо.

А Эдмунда вдруг прошибает ледяной дрожью, ему кажется, будто чье-то дыхание щекочет ему шею. “Снежная Королева” — детская сказка, а у него, Эдмунда, — взрослая.

— Что такое вечность, Эдмунд? — лукаво спрашивает Белая Колдунья, и Эдмунд в ужасе распахивает глаза, стряхивая наваждение и отчаянно впиваясь взглядом в привычный пейзаж.

— Это ад, — глухо отвечает он то ли ей, то ли себе самому.

* * *

Все правильно. Грешникам полагается ад, а кто он, как не грешник? Отсюда не выбраться — надо возвращаться домой, извиниться перед Люси и Питером и покорно ждать момента, когда он вернется обратно в свою ледяную темницу.

По крайней мере, там нет солнечного света, что так раздражает воспаленные красные глаза.

* * *

В эту ночь в темнице он больше не кричит. А свирель — на этот раз нежно и участливо — насвистывает всё тот же мотив. Эдмунд, завороженный этими тихими звуками, боится разрушить странное волшебство и старается даже не дышать. И ждет. Ждет, не послышится ли снова этот голос?

“Тум-тум” — звучат мягкие шаги. На этот раз ближе, чем обычно.

И грустную, и дерзкую,

И острую, и нежную…

Глаза Эдмунда закрываются сами собой, и, уже проваливаясь в спасительный обыкновенный сон, он чувствует неожиданное тепло, словно его обернули шерстяным одеялом, и слышит последнюю строку, произнесенную рядом почти шепотом.

...Про Королеву Снежную.

* * *

Солнце вновь светит ему прямо в лицо, ласково гладит по щеке теплыми лучами. Но сегодня Эдмунду легче смириться с этой иллюзией. Теперь у него есть утешитель, о котором неизвестно Ледяной Колдунье, и это придает Эдмунду смелости.

— Я так рада, что ты, наконец, пришел в себя! — говорит ему Сьюзен за завтраком. — В последнее время ты был сам не свой!

Эдмунд отделывается неопределенным хмыканьем, но его хотя бы уже не тянет грубить.

— Сьюзен, скажи, ты помнишь Нарнию? — вдруг неожиданно для себя спрашивает он.

— Помню, конечно, — легко отзывается Сьюзен. — Но, Эдмунд, это же всего лишь наши детские выдумки, в конце концов! Ты же сам вчера говорил это Люси, правда, в излишне грубой форме! Так нельзя, она ещё не вышла из возраста фантазий!

— Я знаю, — задумчиво кивает он. — Скажи, а в этих выдумках я когда-нибудь убивал?

— В смысле?.. — Сьюзен растерянно хлопает ресницами. — Как бы мы могли придумывать такие жестокости?

— Значит, никогда?

— Я… я не знаю. Откуда у тебя такие мысли, Эдмунд?!..

— Так просто, в голову пришло, — бормочет он, отводя взгляд. — А Рабадаш, помнишь его?

— Кто?..

— Неважно, — мотает он головой. — Наверное, это были мои фантазии… Спасибо, Сьюзен! Все было очень вкусно! Мне пора!

Он спешит покинуть кухню, где спертый воздух и недоуменный взгляд сестры душат его не хуже петли.

Где же правда? Где она? Почему тело двенадцатилетнего мальчишки такое неудобное и непривычное? Почему каждое утро рука тянется к подбородку проверить, не наросла ли щетина?

Помнится, как-то ему взбрело в голову отрастить бороду на манер той, что была у Питера. Филипп тогда долго и насмешливо ржал, а потом сказал, что он, Эдмунд, выглядит донельзя глупо.

Филипп? Кто такой Филипп? Почему у Питера была борода? Ему же всего пятнадцать!

Ты безумец, Эдмунд! Где ты пытаешься найти правду? В иллюзиях Белой Колдуньи?

И таинственный голос молчит… скорее бы ночь! Эдмунд больше не может выносить этот бред собственных мыслей.

— Поговори со мной! — убито шепчет он в пространство, — Спой мне! Прошу, утешь меня… Я схожу с ума...

Ему кажется или в в дуновении ветерка действительно слышится?

И острую, и нежную...

...Про Королеву Снежную.

* * *

“Тум-тум” — очередная бессчетная ночь, и слышатся шаги, а свирель молчит. И Эдмунду хочется плакать.

Вечность — это слишком долго.

Эдмунд бесконечно медленно поднимает тяжелую бесчувственную руку, чтоб утереть нечаянно потекшие слезы и, коснувшись подбородка тыльной стороной ладони, в ошеломлении замирает, ощущая, как что-то цепляет и царапает кожу. Он больше не мальчишка...

— Я хочу умереть! — с судорожным вздохом признается он невидимому певцу. — Неужели это невозможно? Я так больше не могу!

Ответом ему служит тишина. Впрочем, а чего он ожидал? Грешнику положен ад, и не больше.

Вдруг над его головой загорается голубоватый огонек и тут же вспышкой отражается в отполированных холодом стенах, на мгновение ослепляя их узника.

Принцессы на горошине,

Неведомый певец тихо начинает новый куплет своей странной песни, а Эдмунд вдруг видит, как из полутьмы выходит неясный силуэт.

Первыми появляются старинные деревянные башмаки, затем черный плащ, скрывающий очертания фигуры, и наконец Эдмунду становятся видны широкополая шляпа с перышком, длинные вьющиеся волосы незнакомца и его открытое располагающее лицо, когда неведомый певец присаживается напротив Эдмунда на корточки, не прекращая напевать:

Башмачники и мельники

Он по-доброму, с лукавинкой улыбается Эдмунду, а у того от удивления и внезапного трепета перехватывает дыхание.

Все были огорошены,

Прочтя ее немедленно,

Его таинственный утешитель ерошит ему смерзшиеся волосы, стряхивая иней, и Эдмунд замирает, пораженный чужим теплом.

— Не в этой сказке, — голос незнакомца действительно хрипловатый, теплый, такой же, как и в песне. — В этой сказке ты не умрешь!

— Почему? — хрипит Эдмунд. — Кто ты?

— Сказочник, — и он кивает, словно хочет подтвердить собственные слова. — Я пришел рассказать тебе твою сказку.

— Разве у меня есть сказка? — слабо шепчет Эдмунд, пытаясь преодолеть внезапно навалившуюся слабость.

— И даже несколько, — отвечает Сказочник. — Они все перепутались между собой. Сколько тебе сейчас лет, Эдмунд?

— Двенадцать… нет, семнадцать! Или нет... Недавно же исполнилось двадцать пять, я помню...

— Я, наконец-то, смог отыскать тебя в сплетении сюжетов, — Сказочник говорит мягко, даже ласково. — Доверься мне, и я помогу тебе!

— Белая Колдунья… — безнадежно бормочет Эдмунд. — Она не отпустит меня.

— Отпустит, — уверенно обещает Сказочник. — Уж об этом я позабочусь. А пока засыпай, мой Эдмунд. Засыпай, пока окончательно не сошел с ума!

Он подается вперед и осторожно дует Эдмунду на лоб, и тот, безвольно запрокинув голову, обвисает на руках Сказочника, который грустно улыбается и укачивает его бесчувственное тело, тихо напевая:

И грустную, и дерзкую,

И острую, и нежную...

Припев подхватывает глубокий, звенящий, женский голос, при звуке которого Эдмунд даже в зачарованном сне беспокойно вздрагивает.

И взрослую, и детскую

Про Королеву Снежную...

— Ты все-таки пришел ко мне, сказочник, — холодно произносит Белая Колдунья и делает шаг из полутьмы.

— Я пришел к нему, — коротко отвечает Сказочник и выпрямляется, поднимая бесчувственного Эдмунда на руках. — Это больше не твоя сказка, моя королева.

— Как и не твоя, сказочник, — Белая Колдунья нежно касается его лба прохладными пальцами. — Это слишком сложная сказка для тебя. Слишком взрослая...

— Я справлюсь, моя королева, — Сказочник со смешком отстраняется. — Не тревожься за меня.

— Твой наставник не сумел справиться даже с твоей сказкой, мой милый Кай, — усмехается Белая Колдунья. — Разве ты уже превзошел его?

— Да, — кивает Сказочник. — А ты? Путаешь свою нынешнюю сказку назло мне и хочешь повторить прежнюю? Без меня?

— Ты ведь так занят, мой милый Кай, — Колдунья колко улыбается. — И ты вырос: больше не веришь в коньки и в вечность, а мне так одиноко…

— Этот мальчик давно уже не тот ребенок, каким был я, — Сказочник кивает на Эдмунда. — Не тронь его больше.

— Он сам пришел ко мне, сам предал своих близких, — Колдунья смеется звоном сотен ледяных колокольчиков. — Вы так похожи, мой милый Кай… или теперь мне стоит называть тебя Герда? Почему же ты все еще не плачешь своими горячими слезами?

— Сказочникам нельзя плакать, — с грустной улыбкой отвечает Кай. — Вернись в свою сказку сама, моя королева, пока я не заставил тебя.

— В какую из двух? — Колдунья лукаво улыбается. — Сказок слишком много. Но впрочем... я отпущу его с тобой, и тем горше будет твое поражение, когда он вновь вернется ко мне, своей королеве.

— Но ведь я однажды не вернулся, — парирует Сказочник, спокойно выдерживает её взгляд, пропитанный горькой злобой, и шагает в ледяную тьму, унося Эдмунда с собой.

* * *

В этот раз его будит не солнце, а все тот же голос, мурлычущий себе под нос уже знакомую Эдмунду песенку.

И грустную, и дерзкую,

И острую, и нежную

И взрослую, и детскую…

Про Королеву Снежную, — тихо заканчивает Эдмунд и открывает глаза.

У голоса есть обладатель. Он стоит к Эдмунду вполоборота, и тот видит лишь светлые длинные волосы, рассыпавшиеся по плечам, да слегка курносый нос. И хотя Эдмунд не видит его лица полностью, но может поклясться, что никогда не встречал этого человека прежде.

Комната Эдмунду тоже незнакома. Небольшая, залитая солнечным светом, наполненная каким-то странным теплом и уютом. На всех стенах прибиты полки, заставленные разноцветными рядами книг. Ни одной картины, ни единого украшения или безделушки, только на письменном столе стоит изящная, начищенная чернильница, посверкивающая то одним, то другим боком. Эдмунду неожиданно даже кажется, будто она ему подмигивает.

— Где я? — наконец спрашивает он и осторожно садится на постели, осматриваясь.

Яркое разноцветное покрывало и полосатые пестрые половички — единственное украшение этого жилища. Впрочем, Эдмунд вдруг думает, что большего и не надо. От них и так не оторвать глаз: кажется, будто среди тканых узоров кроется какая-то тайна, отчего хочется бесконечно вглядываться в них, чтобы разгадать её.

— Это место, где рождаются сказки, — негромко отвечает ему хозяин этого места. — Мое жилище, — он оборачивается к Эдмунду. — А я — сказочник.

Эдмунд удивленно смотрит на него и хмурится, пытаясь вникнуть в сказанное.

— Тогда… что здесь делаю я? — спрашивает он наконец. — Ведь я не сказка!

— Больше нет, — согласно кивает Сказочник.

А Эдмунд вдруг вспоминает, кто же он такой.

— Ты спас меня от Белой Колдуньи, — произносит он и внимательно смотрит на Сказочника. — Спасибо.

У Сказочника открытое доброе лицо, тонкий длинный нос и темные проницательные глаза, в которых Эдмунду чудится, однако, едва заметная смешинка.

— Я ещё не спас, — Сказочник говорит неторопливо, будто бережно перекладывает нужные ему слова с места на место. — Но до той поры ты — мой желанный гость, Эдмунд.

Смущенный, Эдмунд опускает глаза, утыкаясь взглядом в изумительной красоты розы, вытканные на покрывале, и тихо произносит слова благодарности. Сказочник молчаливо кивает в ответ.

— Это сделала моя сестра, — с едва заметной улыбкой говорит Сказочник, замечая его взгляд. — Красиво, правда?

— Очень, — неловко бормочет Эдмунд. — Они будто живые.

— Это напоминание об одной сказке, — серьезно произносит Сказочник, на сей раз без тени улыбки. — Которую мне нельзя забывать.

— А… а откуда ты знаешь мое имя? — вдруг спохватывается Эдмунд.

— Я ведь сказочник, — со смешком отвечает тот. — Кому как не мне знать?

Озадаченный Эдмунд медленно кивает и вдруг понимает, что все остальные вопросы, что вертятся на языке, сейчас будут лишними.

— Вставай и приходи на кухню, твоя одежда здесь, — Сказочник кивает на стоящий возле кровати стул, который Эдмунд замечает только сейчас, после чего разворачивается и уходит из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Эдмунду странно, как никогда в жизни. Он ничего не понимает — впрочем, это непонимание длится уже так долго, что он уже к нему привык и воспринимает как данность.

Все кружится, вертится в голове и вокруг него самого. Одно место сменяется другим: темница — домом, дом — полем битвы, битва — залом, что залит золотистым солнечным светом, а зал… — белым оленем, что несется прочь, заманивая доверчивого преследователя в смертельную ловушку.

Эдмунд судорожно хватается за спинку кровати и ловит воздух ртом, прижимает другую руку к груди, пытаясь унять бешено колотящееся сердце.

Этого не было! Не было никакой охоты, никаких битв, не было серебряного венца, что плотно и тяжело обвивал голову, точно спящая змея. Эдмунд никогда не был справедливым! Или был?

— Это лишь иллюзия, мой дорогой Эдмунд, — ласково смеется Белая Колдунья. — Просто иллюзия...

Эдмунд зажмуривается и сжимает виски ладонями.

— Прочь! Прочь из моей головы! — яростно бормочет он. — Я больше не твой!

— Мой, — шепчет тихий голос, проникающий, кажется, в самую душу, и Эдмунду больших усилий стоит удержаться от отчаянного крика.

* * *

Сказочник сидит вплотную к очагу и неторопливо что-то втолковывает ...каминным щипцам и чугунной кочерге? Когда бледный, шатающийся Эдмунд растерянно замирает на пороге, Сказочник оборачивается и дружелюбно кивает ему, жестом приглашает войти.

Кухня в доме Сказочника ему самому под стать. Чистая, выбеленная, с большим старинным очагом и такой же старинной утварью. Эдмунд может поклясться, что в его родной Англии ничего подобного не найти.

Кастрюли и сковородки блестят начищенными боками, а многочисленные связки трав, сушеных грибов и лука украшают безукоризненно белые стены. Широкий тщательно выскобленный стол и простые крепкие табуретки, массивный шкаф, украшенный затейливой резьбой, из-за вымытых стекол которого задорно поблескивают тарелки.

— Это твоя сестра? — довольно неопределенно — и, наверное, не совсем вежливо — спрашивает Эдмунд, обводя пространство рукой: по его скромному мнению, по виду Сказочника не слишком похоже, что тот будет столь тщательно наводить чистоту, за которой к тому же определенно чувствуется женская рука.

— Её внучка, — коротко отзывается Сказочник, неторопливо встает, отряхивает колени и плащ и оборачивается к Эдмунду. — Она часто приходит ко мне.

— Понятно… — тянет Эдмунд и с настороженным интересом вглядывается в молодое — без единой морщины — лицо Сказочника, пытаясь найти хоть тень улыбки, что намекала бы на шутку.

Сказочник делает церемонный жест в сторону табурета, и Эдмунд, чувствуя, что нетвердые ноги вот-вот подведут его, послушно садится на указанное место.

— Мой первый учитель оставил свое призвание ради неё, — вдруг говорит Сказочник, задумчиво глядя куда-то мимо Эдмунда. — Он женился на моей сестре, а меня перепоручил другому наставнику. Сказал, что потерял право обучать меня, отказавшись от своего предназначения.

— Чему же тебя учили? — недоуменно хмурится Эдмунд. — Неужели рассказывать сказки?

— Именно, — хмыкает Сказочник и вдруг подается вперед, восклицает, — Снип-снап-снурре! — и хлопает в ладоши, осыпая Эдмунда неизвестно откуда взявшимися серебристыми искорками.

Те щекочутся, падая, приятно скользят по коже, и Эдмунд удивленно ловит горсть их в раскрытые ладони. Искорки с тихими хлопками тают в руках, чуть ощутимо покалывая кожу.

— Его любимый фокус, — чуть улыбается наблюдающий за ним Сказочник. — Могу научить, хочешь?

— Ты волшебник? — спрашивает Эдмунд, завороженно смотря на пляску искорок.

— Почти, — серьезно кивает Сказочник. — Я слежу за ходом вещей, чтобы все шло своим чередом.

— Тогда почему ты забрал меня от Белой Колдуньи? — непонимающе спрашивает Эдмунд. — Разве тот, кто наблюдает за ходом вещей, может в него вмешиваться?

— Это была не твоя сказка, — спокойно отзывается Сказочник, но взгляд его грустнеет. — У настоящего тебя иная судьба.

— Настоящего меня?.. Что это значит?

— Ты и сам знаешь, — грустно улыбается Сказочник. — Просто почувствуй это, не бойся заплутать, я помогу выбраться, — Его прохладная ладонь вдруг накрывает лоб Эдмунда, и тот чувствует, как в глазах все начинает расплываться.

* * *

Толпа школьников на перроне шумит, и все тонет в их веселом гомоне, а Эдмунд замирает от внезапной боли в боку. Он должен был умереть — это стало бы искуплением, но он выжил. Люси спасла его каплей чудесного бальзама.

Но ведь Люси погибла на замерзшем озере, вместе с Питером и Сьюзен. Они ушли под лед, и ушли навсегда, забрав с собой нескольких волков — верных слуг Белой Колдуньи. Её рука ласково придерживала его подбородок, не позволяя отвернуться, заставляя смотреть.

А еще семнадцатилетняя Люси беззаботно смеялась, когда фавн — мистер Тумнус, верно? — вел её в танце. Он был плохим танцором, часто сбивался и гулко стучал копытами по паркету. Но это было неважно. Главное, что оба они были счастливы и знать не хотели чужого мнения. Эдмунд тогда просто тихо ушел, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Ему не хотелось встревать, он принял бы любой выбор сестры.

Мальчишки на перроне вполголоса обсуждают какую-то девчонку, грубовато шутят, а Эдмунд молча слушает их излияния с плохо скрытой скукой. Он и сам не понимает, откуда у него, двенадцатилетнего мальчишки, такие знания в этой области? Откуда такая уверенность в том, как надо поступать? Он без смущения слушает эти разговоры и все яснее осознает, что знает слишком много того, что ему еще в общем неоткуда знать. А сердце его сжимает непонятная тоска, не свойственная его возрасту.

Он помнит, что её звали Несса. Золотистая, точно солнце, смешливая, воздушная и неуловимая, она очаровала его с первого взгляда. Филлип так смеялся над ним, когда он, двадцатипятилетний, краснеющий и запинающийся с робостью, достойной юноши лет пятнадцати, признавался отражению в лесном ручье, пытаясь подобрать нужные слова.

Он все же успел сказать их тогда, перед охотой, и он мечтал вернуться к ней вплоть до того момента, пока пушистая хвоя вдруг не сменилась душным нафталиновым мехом. И тогда мечта начала таять вместе с памятью. Не дотаяла.

Но ведь этого не было? Была темница! Был холод и ледяные слезы, была одиноко звучащая на протяжении многих лет свирель. Были сны-иллюзии и спасительный голос, поющий одну и ту же песню.

Или же было все вместе? Эдмунд не может разделить все эти события в сознании и уплывает в просыпающихся воспоминаниях — если это действительно они — все больше запутываясь в себе. Он жил одновременно тремя жизнями трех разных людей, и живет ими до сих пор.

Двенадцатилетний мальчик, забывший все, что не подобает знать ребенку: забывший Нессу и тяжесть серебряного венца, забывший лязг стали и теплые кровавые брызги, счастливый в своей детской безмятежности. Он не должен был вспоминать!

Но двадцатипятилетний мужчина внутри него помнил. Помнил и бился в тщетных попытках вырваться, он тосковал и терзался, томился в тесном детском теле, в котором его не должно было быть. Никогда. Он помнил все, он знал, где его место. Он проклинал белого оленя, волновался за свой народ и все чаще срывался на совсем недетскую горечь и злобу, заставляя людей вокруг сторониться его.

А еще был семнадцатилетний юноша, уже много лет томящийся в ледяной темнице. Он не принадлежал ни к одному из этих миров. Его глаза, привыкшие ко тьме, слезились от света, а тело леденело. Его наказанием была вечность, и только Белая Колдунья изредка приходила к нему во сне. Этот он мечтал о смерти и изнывал от бесконечных мучительных видений. Или же все-таки воспоминаний?

Эдмунд резко распахивает глаза и видит перед собой всю ту же кухню и Сказочника, который в тот же миг отрывает ладонь от его лба и отстраняется.

— Я вспомнил, — хрипло признается он. — Но я не понимаю, какая же из этих реальностей настоящая?

— Все, — коротко отзывается Сказочник. — Ни одна сказка не бывает лживой, и в этом ее проклятье и одновременно благословение.

— То есть… — Эдмунд вдруг начинает с ужасом осознавать сказанное, но верить все ещё не хочет. — То есть я…

— Ты — все они, — Сказочник больше не улыбается. — Тебе, Эдмунд, сейчас двадцать пять лет и вместе с тем еще не исполнилось тринадцати. Однако сейчас я вижу перед собой семнадцатилетнего юношу. Вот так.

— Разве можно осознать это и не сойти с ума? — горько спрашивает Эдмунд, рассеянно вглядываясь в переплетение собственных пальцев.

— Я смог однажды, — задумчиво отзывается Сказочник. — Но этот выбор ты должен сделать сам.

Эдмунд с силой стискивает пальцы, усилием воли заставляет себя успокоить невольную дрожь и внимательно вглядывается в фигуру своего спасителя.

Сказочник спокоен, бесстрастен и добр. И у Эдмунда создается впечатление, будто все тепло, вся искренность, присущие людям и этому человеку в частности, охлаждается о ледяной стержень, спрятанный где-то в душе, не позволяющий загореться чем-то и сгореть. Такой же, какой спрятан в душе и самого Эдмунда.

— Кто ты? — теперь Эдмунд чувствует себя в праве задать этот вопрос. — Ты волшебник и сказочник, но кто ты такой? Как твое имя?

Сказочник улыбается, неожиданно колко и горько одновременно.

— Я — мальчик, которому подарили вечность, — отвечает он легко и хлопает в ладоши.

Эдмунд дергается от неожиданности и выпучивает глаза, когда дверца кухонного шкафа вдруг приоткрывается и оттуда сама собой вываливается чашка. Прямо в подставленную руку Сказочника. А огонь в очаге тотчас вспыхивает ярче, и начищенный чайник начинает настойчиво посвистывать, подзывая к себе.

— Надеюсь, ты не имеешь ничего против чая, Эдмунд, — говоря это, Сказочник уже разливает по чашкам горячую воду, и Эдмунду ничего не остается кроме как согласно кивнуть.

Над чашкой, до краев заполненной янтарной жидкостью, поднимается парок, перемешанный с травяным ароматом. Тоже сказочным.

Сказочник на мгновение запускает руку под плащ, извлекает оттуда старинные, уже немало повидавшие часы на цепочке и протягивает их Эдмунду на раскрытой ладони. Те раскрываются с негромким сухим щелчком, и Эдмунд видит помутневший от времени циферблат. Фигурные стрелки деловито снуют по кругу, отсчитывая секунды. Но что-то странное виднеется под стеклом: кусочек зеркала пульсирует, сверкая то одним, то другим боком, словно им пускают солнечных зайчиков. Но рука Сказочника неподвижна.

— Что это? — спрашивает Эдмунд, и в памяти его что-то мелькает, что-то давно забытое и неуловимое.

— Давным давно, жил да был тролль, злющий-презлющий; то был сам дьявол. Однажды, будучи в прекрасном расположении духа, он создал зеркало, в котором отражалась бы вся красота мира, — тихо начинает Сказочник, не отрывая взгляда от сверкающего осколка внутри часов. — Но отражаться она могла лишь в искаженном, безобразном виде. Его ученики пришли в восторг от такой выдумки. Не было такой страны, такого человека, которого не отразили бы они в этом зеркале. Вдоволь натешившись на земле, решили они напоследок посмеяться над самим Творцом, но на полпути зеркало вырвалось из их рук и разбилось, разлетелось на тысячи осколков...

— Я читал эту сказку… — недоумевающе хмурится Эдмунд.

— И вот один из осколков попал в глаз мальчику по имени…

— ...Кай, — договаривает Эдмунд и озадаченно замолкает под строгим взглядом Сказочника.

— В тот же миг для мальчика исчезла вся красота из земного мира. Не осталось ничего, что радовало бы взгляд. Самые трогательные вещи больше не касались глаз, не доходили до сердца. Только снег.

— Снег?

— Снег, — Сказочник рассеянно обводит пальцем циферблат. — Только снег сохранял свою красоту, когда медленно опадал и укрывал безобразную землю безликим покрывалом, скрывая ее уродство. Прекрасная женщина явилась из снежной вьюги, и ради её красоты мальчику не жаль было покинуть опротивевший ему дом и ставших чужими родных.

Эдмунд завороженно смотрит на Сказочника и слушает сказку, словно написанную про него самого. Неужто тот осколок проклятого зеркала был не единственным?

— Мальчика вернули домой и вернули ему истинное зрение, но горячих слез сестры не хватило, чтоб отогреть его сердце, — продолжает Сказочник. — Мальчик не мог забыть ту пронзительную печальную красоту, что не поддалась даже дьяволу.

С этим Эдмунд может поспорить. Не печальную, нет. Безжалостную, пронзительную, завораживающую своей жестокостью.

— Мальчик разрывался на части, словно жил сразу несколько жизней, — на этих словах Сказочник поднимает голову и впервые за весь разговор внимательно смотрит Эдмунду в глаза. — Мой первый учитель знал, как с этим справиться. Он извлек осколок из моего сердца во всех версиях сказки и позволил мальчику спокойно жить дальше долго и счастливо. Не смог он этого сделать лишь в одной единственной сказке, частью которой был он сам. И тогда он предложил мне единственный выход — стать его учеником и покинуть свою сказку.

Внутри всё сжимается в безотчетном страхе, Эдмунд не готов услышать то, что последует дальше.

“Мой... — ласково шепчет Белая Колдунья. — Вот ты и вырос, мой милый Эдмунд! Не покидай меня… не покидай! Ты же любишь меня?”

Любит. Безумной, не поддающейся пониманию любовью к той завораживающей красоте, что пришла из вьюги и закружила его жизнь в сводящем с ума вихре.

— Я предлагаю тебе то же самое, — говорит Сказочник… Кай. — Я говорил, что ещё не спас тебя, а теперь могу спасти.

— Почему? Зачем тебе это нужно? — выдавливает Эдмунд.

Белая Колдунья обнимает его за плечи и кладет подбородок на плечо, касаясь губами мочки уха. Реальность опять двоится, и Эдмунд боится потерять сознание.

Сказочник смотрит на него с пониманием, словно тоже видит колдунью, хоть она — всего лишь плод воображения Эдмунда.

— Её влекут лишь отмеченные дьяволом, — Сказочник не поясняет, кто. — Лишь они способны полюбить её, последовать за ней и не замерзнуть. Это её проклятье. Пролетают века, меняются и переписываются сказки, а она остается неизменной, лишь ожесточается все сильней.

Эдмунд не хочет быть игрушкой в руках Белой Колдуньи. Ни ему, ни ей это не принесет счастья. Ему становится жаль её. Он чувствует её руки на своей груди, она прижимает ладонь к его сердцу, которое бьется и стучит тяжелее чем обычно. Слишком гулко, слишком медленно для человеческого.

— Что мне нужно сделать? — сглотнув, спрашивает он.

— Выбрать вечность, — Сказочник выпрямляется и складывает руки на груди, смеривает Эдмунда испытующим взглядом. — И стать моим… — он делает паузу, словно подбирая подходящее слово.

— Кем?

— Учеником, последователем. Другом… если захочешь, — на мгновение лицо Сказочника оживает, и Эдмунд успевает заметить что-то вроде тени неуверенности, на секунду промелькнувшей и тут же скрывшейся. — Или соперником.

— Разве сказочники могут соперничать? — удивляется Эдмунд. — За что?

— Любую сказку можно рассказать по-разному, — спокойно отвечает Кай. — Мой первый наставник был строг, он не позволял мне отходить от правил, второй же частенько бывал рассеян, забывал сказать про героя самые важные слова вроде "жил да был", но вместе с тем был добр к своим сказкам и любил толковать все по-своему. От него я узнал, как опасно смешивать добро и зло, черное и белое.

— Почему?

— Сказочник должен быть бесстрастен и холоден, — голос Кая становится строже.— Мы не имеем права вмешиваться в чужие сказки. Мой первый наставник нарушил это правило, когда спас мою сестру из лап лесных разбойников и полюбил её всем сердцем, став частью нашей сказки. Именно поэтому он не смог спасти меня от осколка дьявольского зеркала. Я совершил ту же ошибку, когда взялся за твою сказку. Прости меня, Эдмунд Певенси.

Эдмунд растерянно кивает, сам не понимая, что хочет этим сказать. Нервный смешок вырывается из него вместе с нелепым вопросом:

— Неужто и в мою сестру влюбился сказочник?

Хотя… если судить по тени непонятного чувства, виднеющегося в глазах Кая, вопрос не такой уж и нелепый.

— Нет. Однако сейчас это уже неважно, — отвечает тот, переводя взгляд обратно на часы, некоторое время рассеянно вертит их в руке, после кладет на край стола и в отрешенной задумчивости произносит. — Это моя борьба и моя страсть, мой вечный путь. Однако время пришло, моя королева! Я вырос. Да, как ни печально тебе это признавать...

Сказочник говорит непонятные вещи, произносит странные фразы. И Эдмунд начинает подозревать, что для его ушей они не предназначены, хоть он и стал невольным слушателем разговора Сказочника с самим собой. Поэтому Эдмунд неуверенно прокашливается, пытаясь привлечь внимание Кая. И тот медленно моргает, приходя в себя, трет пальцами виски, глубоко вдыхает и встает на ноги, жестом командуя Эдмунда последовать его примеру.

— Дай мне руку, — велит Кай.

И Эдмунд подчиняется. Ладонь у Сказочника жесткая и сильная: такой не выпустит — вытянет или свалится в пропасть вместе с тобой. И меч удержит, прикроет спину в бою. Не станет безрассудно рисковать твоей и своей жизнью.

Эдмунд помнит, что всегда определял людей по рукопожатию. Никогда не ошибался. Вряд ли этот раз — исключение. Эдмунд уже сейчас знает, что Каю можно доверять. И хорошо, что тот так молодо выглядит, хоть и старше на целую вечность.

— Стой спокойно, — говорит Кай и прикладывает другую руку к груди Эдмунда, с той стороны, где гулко и мерно стучит сердце. — А сейчас постарайся осознать себя. Кто ты, Эдмунд Певенси?

На этих словах сердце вдруг пронзает острой нестерпимой болью. Эдмунд со стоном бессильно опускается на колени.

“Кто ты? Кто ты? Кто ты?..” — слышится со всех сторон.

Со всех сторон его окружают люди: розовощекий мальчишка, которого он знает лишь по детским фотографиям, радостно улыбается и машет ему ручонкой; тринадцатилетний бледный мальчик снисходительно смотрит и усмехается каким-то своим мыслям, черноволосый юноша лет семнадцати, сложив руки на груди, разглядывает его со скептическим интересом и с сомнением качает головой.

Худощавый мужчина в богатых старинных одеждах испытующе смотрит на Эдмунда и кладет руку на эфес меча. Седовласый старик, увенчанный серебряной короной и не утративший царственной осанки, строго взирает на молодых, он держится с поистине королевским достоинством, хотя Эдмунд замечает, что стоит тот уже из последних сил.

Эдмунд знает каждого из них, он находит в себе силы кивнуть в знак приветствия. Боль потихоньку отступает, обнажая душу, точно морской отлив — песчаный берег.

— Кто ты? — спрашивают они, один за другим. И Эдмунд не знает, что им ответить.

Он больше не король, не предатель, не мальчишка. Наверное, он уже даже и не человек. Не прислужник Белой Колдуньи, не брат и не сын. Не гном и не кентавр, не волшебник и не зверь. Он — …

Ответ приходит сам собой:

— Я — сказочник! — уверенно произносит он и повторяет ещё громче. — Сказочник!

— Уверен в своем решении? — старик смотрит на него с печалью и пониманием. — Назад дороги не будет.

— Уверен, ваше величество, — Эдмунд улыбается, и старик довольно хмыкает.

— Тогда иди, — мужчина приближается к нему и касается рукой его плеча. — И если сможешь, расскажи хорошую сказку о моей Нессе!

— Я обещаю, — Эдмунд серьезно смотрит ему в глаза. — Она не забудет тебя.

— Спасибо, — тот кивает с искренней и тихой благодарностью и отстраняется.

— Я позабочусь о Сьюзен и Люси, — мягко говорит юноша и приподнимает лицо Эдмунда за подбородок. — В моей реальности война кончилась, и Нарния — тоже.

— Как же так? — растерянно ахает Эдмунд.

— Воля Аслана, — коротко и горько отвечает юноша. — Мы оставили её в надёжных руках. Не волнуйся об этом. Прощай! — и он отходит, уступая место мальчику.

Тот заносчиво вздергивает подбородок:

— Надеюсь, ты справишься, — высокомерно роняет он и уже мягче добавляет. — Удачи!

Эдмунд усмехается и кивает ему вслед, и оказывается лицом к лицу с четырехлетним мальчишкой. Тот ничего не говорит, лишь улыбается во весь рот и в последний момент, перед тем как развернуться и уйти, вдруг корчит гримасу, показывает язык и с заливистым хохотом отбегает.

— Чего у меня всегда было в избытке, так это вредности, — задумчиво констатирует Эдмунд, провожая его взглядом. — Прощайте! Я не жалею! Ни о чем!

— Даже обо мне? — лукаво спрашивает женский голос, и Белая Колдунья появляется словно из ниоткуда, подходит ближе к неподвижному Каю, ласково проводит рукой по его плечу.

Эдмунд испуганно отшатывается, но Кай не пускает его, заставляя остаться на месте.

— Думаешь, если сделаешь его сказочником, сумеешь защитить? — Белая Колдунья заглядывает Каю в глаза. — Ты ведь знаешь, что от осколка так просто не избавиться, — её рука скользит по его груди, останавливаясь напротив сердца.

— Сказочник выбирает свою судьбу сам, — Кай склоняет голову набок, легко улыбаясь. — Кому как не тебе знать это, моя королева?

— И все же ты каждый раз выбираешь сказку о зиме, мой милый Кай, — со смешком парирует Колдунья. — Почему же на этот раз ты рассказал о моей победе? Такой сказки не было никогда!

— Я… — Кай осекается, и Эдмунд впервые видит его растерянность.

— В настоящей сказке я не победила, Кай, — Белая Колдунья улыбается жестоко, безжалостно. — Но в твоей... Твой наставник ведь предупреждал тебя...

Прости меня, Эдмунд Певенси.

И Эдмунд вдруг в внезапном прозрении понимает. Вскакивает на ноги, пытается стряхнуть руку Сказочника.

— Ты ведь и не догадывался, мой дорогой Эдмунд? — оборачивается Белая Колдунья. — Кому ты обязан смертью брата и сестер? Своим предательством? Своим заключением? О, далеко не твоя воля была тому виной!

Кай за ее спиной горько и устало прикрывает глаза, но держит по-прежнему крепко.

— Почему? — спрашивает Эдмунд. — Почему?

Колдунье нельзя верить, обман для нее легче вдоха, искушение — проще шага.

— Нельзя играть в добро и зло, — неожиданно твердо произносит Кай. — Нельзя изменить вечность! И лёд растопить тоже нельзя! Это моя ошибка!

— Думаешь, ты — первый, кто пытался изменить вечность и снять проклятье? — Белая Колдунья легко касается его щеки. — Право, я тронута твоей смелостью, мой милый Кай. Однако эта выходка достойна мальчишки, но не того, кого я знаю не первую сотню лет.

— Мой ученик не будет принадлежать тебе! — повышает голос Кай.

— Вопрос, останется ли он твоим? Чему можно научиться у безжалостного лжеца? — Колдунья мило улыбается. — Решай теперь ты, Эдмунд! Однако помни, что снег не может лгать.

— Снег стал началом первой сказки, он же может ее и закончить! — эхом отзывается Сказочник.

Эдмунд переводит взгляд с него на Белую Колдунью и обратно и молчит.

Последний выбор. Последний шаг. В пропасть…

Кто из них виновен в гибели Питера, Сьюзен и Люси? Кто лжет? Эдмунд знает: оба. Сказочник создал мир, где Белая Колдунья победила, в надежде… на что? На ее милость? На ее жалость? Если так, то он просчитался. Жестокая ошибка.

Но винить Сказочника Эдмунду не в чем, как бы ему того ни хотелось. Брата и сестер предал он сам, сам же и поплатился за предательство.

Кай все же пришел, пусть даже и слишком поздно. Он нашел Эдмунда и вывел из тьмы к рассвету. Значит ли это, что Эдмунд искупил свою вину? Если так, то возвращаться обратно в темницу Белой Колдуньи Эдмунд не намерен.

Снег… Сказочник ведь не скажет пустых слов, верно?

— Я выбираю свой путь! — уверенно произносит Эдмунд, с вызовом глядя на Колдунью. — Возвращайтесь в свою сказку, ваше снежное величество!

В тот же миг Кай резким движением отталкивает его, Эдмунд стремительным кувырком откатывается на противоположный конец кухни.

Кай с силой хлопает в ладоши.

— Снип-снап-снурре! — И бешеный снежный вихрь врывается в окно.

— Ты овладел моей стихией? Похвально, — кривится Колдунья. — Но слишком просто!

— Я долго учился, моя королева! — Кай хлопает в ладоши ещё раз и кричит, перекрывая вой ветра. — И в этот раз я сильнее тебя!

Эдмунд хватается за притолоку очага, чтобы его не снесло ветром, щурится, стряхивая липнущий к ресницам снег и пытаясь разглядеть размытые фигуры, будто кружащиеся в причудливом танце.

Кай хватает Белую Колдунью за руки и увлекает за собой, заставляя шагнуть ближе и последовать его движениям. Снег подхватывает их, кружит в собственном ритме, закручивается вокруг них все более и более плотным смерчем.

— Тебе не идет жестокость, моя королева! Ты слишком красива для нее! — слышится голос Кая. — Вернись в свою сказку! Там остался твой чудесный дворец, верные слуги и те ледяные розы, что я когда-то смастерил для тебя!

— Нет! — крик Колдуньи срывается на визг, она пытается оттолкнуть Кая, вырваться, но сил её не хватает. — Той королевы, которую ты помнишь, больше нет! Розы растаяли!

— Если так, то я сделаю для тебя новые и закалю их ледяным дыханием ветров так, что они никогда не растают! — отзывается Кай и голос его, почему-то прекрасно слышимый сквозь завывания ветра, пропитан странной нежностью. — Только не трогай больше этих детей! Оставь их, уходи!

— Тогда ты! — Белая Колдунья вдруг перестает вырываться и с бешенством смотрит на Сказочника. — Уйдешь вместе со мной!

Эдмунд почти ничего не видит, ослепленный бураном, и скованный им, не может даже двинуться с места, помешать или помочь.

Кай смеется, легко и беззаботно, словно сбросив с расправленных плеч неподъемный груз.

— С удовольствием, моя королева!

Снег набирает скорость, извивается в воздухе затейливыми узорами. Ветер дует все сильнее, и Эдмунд окончательно слепнет: все скрывается в плотной белой пелене.

* * *

Когда он снова открывает глаза, с ресниц его падают капли талой воды. А кухня пуста. Очаг сердито шипит и искрит: огонь не собирается уступать тающему льду. Окно распахнуто, но лишь на подоконнике покоится горстка снега, и та разлетается по полу от слабого ветерка. Словно пепел.

Нет ни Сказочника, ни Белой Колдуньи — исчезли, растворились в снежной буре. И лишь на кухонном столе кроме чашек белеет еще какой-то непонятный предмет, которого там раньше — Эдмунд может поклясться — точно не было.

Он подходит ближе, с опаской протягивает руку, не решаясь коснуться, и щурится в попытке понять, что же это?

Шар. Обычный шар со снегом. В таких обычно прячутся уютные английские домики или какие-нибудь зверушки. Достаточно встряхнуть — и взовьются вихри искусственного снега. Взовьются и быстро осядут.

Только в этом снежная буря не утихает, и не утихнет, похоже, никогда. Эдмунд добрых полчаса бессмысленно вглядывается в его глубины, то и дело замечая в вихрях то величественный замок, то ледяную розу, что распускает свои прозрачные лепестки, а то и… две почти неразличимые фигуры, кружащиеся в каком-то своем, одном им понятном танце.

Забытые старинные часы неторопливо и сухо отщелкивают время. Время вечности.

Спустя ещё час Эдмунд, наконец, отрывается от шара и своих мыслей, оглядывает разоренную кухню, философски вздыхает и идет разыскивать хоть какую-нибудь тряпку.

Он не знает, кто он теперь и как ему жить дальше. Впрочем, когда у тебя в запасе вечность, об этом, наверное, можно так уж сильно и не беспокоиться. Поэтому прежде чем что-либо решать, стоит заняться чем-нибудь привычным и понятным: хотя бы прибраться для начала.

Кочерга и каминные щипцы нетерпеливо подрагивают, тарелки в шкафу приходят в волнение, тоненько перезвякиваясь, очаг ворчливо скрипит и щелкает поленьями: каков будет новый хозяин? Очаг повидал многих сказочников на своем веку и каждому служил исправно, посему рассчитывает, что и этот новый хозяин — не белоручка, и догадается вскоре вычистить накопившуюся золу.

Эдмунд догадывается.

* * *

Каждый день Эдмунд ждет и надеется, что сейчас откроется дверь и Сказочник все же вернется. Но никто не приходит.

Эдмунд обживается в доме, сам того не замечая. Ему кажется, будто все вещи в доме благосклонны к нему, словно помогают. Хотя, может, и не кажется — кто этих волшебников разберет?

Он находит книги. Разные книги. Про сказки и про сказочников, про правила и их исключения, про волшебство… Эдмунд читает от нечего делать, из любопытства пытается что-то повторять. Получается не сразу, но… все же изредка получается.

Однажды в дверь все же стучатся, но когда окрыленный Эдмунд в безумной надежде распахивает дверь, то видит, что Сказочника там нет. Только пугливо отпрянувшая от незнакомца девчушка в забавных полосатых чулках и белоснежном чепчике. Светловолосая, миниатюрная, курносая, неуловимо напоминающая Кая.

В ней много света и тепла, сердце у нее горячее, а слезы способны растопить любой лёд. Вскоре Эдмунд знакомится и с её бабушкой, что ворчливо сокрушается об ученике своего непутевого братца, и с седовласым сказочником — первым наставником Кая. Его не гонят, не считают предателем, наоборот принимают, будто родного, наставляют и обучают.

И однажды он понимает, что наконец-то обрел дом взамен утраченному. Словно его сердце отогрелось.

* * *

Белый олень бежит по лесной дороге, высоко подбрасывая копыта. Что за неведомая сила послала его? Чья неумолимая воля? Аслана ли?

Гордое животное, безумно красивое. Только молчаливое, словно неразумное.

— Прости, — шепчет Эдмунд, выходя на середину тропы, и что было сил швыряет подобранный только что камень, попадая оленю прямо в лоб.

Тот захлебывается жалобным визгом, падает, путаясь в собственных ногах, окутанный неожиданно высвободившейся из камня прочной сетью.

Эдмунд подходит к нему, присаживается на корточки, бережно проводит ладонью по шелковистой шкуре судорожно вздымающегося бока, унимая чужую боль.

— Сегодня тебе здесь не место, — шепчет он. — Ты никого не заманишь в ловушку! Я отнесу тебя за много-много миль отсюда, где ты никому не сможешь причинить вреда!

Эдмунд зажмуривается и простирает над оленем руки: сеть растворяется, и в тот миг исчезает и сам олень, рассыпавшись белыми искрами. На его месте остается лишь примятая трава.

— Теперь ты где-то в лесах Орландии, — задумчиво произносит Эдмунд. — Если я, конечно, не промахнулся…

В отдалении слышатся чьи-то веселые голоса и топот конских копыт, и Эдмунд спешит убраться с лесной тропы. Встав за деревом, он с улыбкой наблюдает за четырьмя переругивающимися всадниками:

— Ты упустил его, Эд!

— Уж кто бы говорил, Сью! А куда изволило смотреть твое величество? Здесь женихи, между прочим, не водятся!

— Помолчали бы оба лучше! И так весь лес распугали! — прерывает спорщиков смеющийся мужчина. — Поехали дальше!

Когда конский топот стихает вдали, Эдмунд выходит из своего укрытия, оглядывается по сторонам: какая-то мелкая пичужка удивленно пищит, видимо, узнав его лицо. Эдмунд прикладывает палец к губам:

— Ты забыла мое лицо в тот же миг, как увидела, — тихо говорит он и слегка хлопает в ладоши. — Ни к чему запутывать эту историю ещё больше... Ну что ж, Эдмунд Справедливый, я исполнил свое обещание. Твою Нессу ждет хорошая сказка. Король Эдмунд Справедливый остался в памяти нарнийцев, как мудрый и храбрый правитель. Сыновей у него не было, лишь две дочери. И красотой они могли бы поспорить с самой Сьюзен Великодушной...

Неожиданный порыв ветра колышет ветки деревьев, и в шелесте их Эдмунд вдруг слышит тихий шепот:

Прошли века над крышами

И сказку все усвоили,

Ее мы тоже слышали,

Но поняли по-своему.

Нарушаешь все существующие правила, мой неразумный несостоявшийся ученик?

Эдмунд вздрагивает и с надеждой оглядывается по сторонам. Но рядом никого нет. Только в ушах звенит знакомый припев:

И грустную, и дерзкую,

И острую, и нежную...

— Надеюсь, где бы ты ни был, сейчас ты счастлив, — откликается Эдмунд в пространство. — А вечность становится неинтересной, если не совершать своих ошибок и не пытаться исправить чужие!

Ответом ему становится лишь грустный, едва различимый свист свирели.

Эдмунд качает головой, засовывает руки в карманы и неспешно направляется по тропе в сторону, противоположную той, в которую ускакали всадники, мурлыкая себе под нос последние строчки припева.

...И взрослую, и детскую

Про Королеву Снежную