Когда смерть чуть менее ожидаема, чем победа (гет)

После испанской гонки в том году я ехал к Стефану с совершенно конкретными задачами: мне надо было развеяться, и визит дяди Уильяма, разворошивший пыльные коробки памяти, лишь поспособствовал моей жажде.

Любовные приключения, которые легко находил и щедро предлагал мой друг, меня никогда не интересовали, зато компания интересных людей, не поглощенных гонками, и печатное меню, в котором можно было найти широчайший барный ассортимент (и то, что обычно подавали из-под стойки) — это было как раз то, что нужно в такие моменты.

В час дня я прибыл к его апартаментам, и Арно, как всегда сияющий и идеально выбритый, встретил меня в гостиной. Ничто в его безупречном образе не показывало, насколько невменяем он был по телефону еще меньше суток назад, впрочем, к этому я уже привык, как, наверное, и он — к моему вечному виду загнанной лошади.

В этот раз, похоже, дела с моим лицом обстояли хуже обычного, потому что Стефан тут же тиснул со столика пачку, закурил, предложил одну мне и, несмотря на доносившийся из-за полуприкрытых дверей спальни женский смех, предложил спуститься в ресторан. Мне, располовинившему легкий ужин с дядей и совсем пропустившему завтрак, и в самом деле зверски хотелось есть.

Почти с самого начала нашей дружбы я знал, разумеется, что семейство Арно — одни из самых богатых и влиятельных людей в этой части Европы, но никогда не интересовался, как и чем зарабатывает сам Стефан, учитывая, что он отнюдь не был мажором, беззаботно проматывающим фамильные деньги. Он пользовался связями, именем и, когда надо, имуществом семьи — без зазрения совести, но всегда имел собственную финансовую свободу. У меня были подозрения о его связях с тотализаторами и акцизами, но я не расспрашивал его об этом, а он охранял мое неведение, так ни разу и не заговорив о своей настоящей работе. Полагаю, эта часть его жизни никогда не была настолько захватывающей, чтобы Арно мечтал о ней побеседовать (в отличие от его любовных побед всех категорий).

Зато по первости знакомства я нередко задавался вопросами, что ему дает дружба с такими как я. Большинство своих гостей Стефан предпочитал видеть у себя в постели, еще часть я знал и мог предположить их деловую помощь, кто-то был связующим звеном с первыми двумя категориями. От меня же не было никакой пользы, по крайне мере, пока я еще не был хоть как-то известен, и у Стефана я никогда не встречал других участников нашего спорта, кроме пары таких же бесполезных человек, кого привел сам. Спустя какое-то время я перестал задумываться и принял его дружбу за полное бескорыстие, хотя сам, безусловно, использовал его вечеринки с конкретным умыслом.

На этих вечеринках мало говорили о профессиональной деятельности, в основном все темы крутились вокруг личного и всевозможных развлечений и историй, с ними связанных, крепким правилом было не упоминать имен третьих лиц или заменять их псевдонимами, но узким кругом с Арно, которого я считал своим настоящим другом, мы все же говорили о спорте, конкретных персонах и реальных случаях, и почти всегда я сам начинал эту тему.

Пожалуй, чаще других он в те годы слышал от меня про Эда Кросса. Если бы мы со Стефаном были знакомы в детстве, то, пожалуй, он слышал бы примерно то же самое — характер наших с Эдди отношений не менялся с шестидесятых за исключением того, что в детстве мне было некому рассказать о том, что я чувствовал. Родители и школьные друзья не знали Эда, и выдавать им свои обиды на неизвестного не позволяла мальчишеская гордость, а брат, наоборот, знал все слишком хорошо, чтобы что-то ему еще рассказывать. В картинг-школе с подачи заводилы-Эдди сверстники со мной дружить не хотели — лучшим отношением считался нейтралитет. Со Стефаном же теперь я спокойно делился мыслями, да и он, хотел-не хотел, но был в курсе того, что проскакивало про наши прения в СМИ.

— Да вам просто надо потрахаться, — ответил он мне в тот день на очередное упоминание Эдди.

Арно бывал конкретно невыносим и постоянно зациклен на сексе. Мы сидели в ресторане высшей категории, неспешно вкушали олений язык под сырной корочкой, было два часа дня, и нас окружала максимально достойная публика, а он, хоть и слушал меня, не то был мыслями в своей квартире наверху, там, где слышались женские голоса, не то сканировал зал в поисках дополнения.

Я решил оставить его ремарку без внимания.

После обеда и все еще вдвоем, мы поднялись обратно в апартаменты — и моего друга действительно ждали две девушки, едва одетые, хотя скорее раздетые. Я без проблем узнал Кристину — мы уже несколько раз виделись, и, кажется, у них с Арно было некое подобие отношений, а вторая окинула меня совершенно незаинтересованным взглядом, и я ее хорошо понимал: рядом с красавцем Стефаном я смотрелся в лучшем случае его садовником.

Стефан тоже кинул на меня взгляд: не то приглашая, не то извиняясь, — и я, свалившись на диван и снова закуривая, выдохнул:

— Да иди уже, жеребец…

Он также оставил мою ремарку без ответа, и следующие часа полтора я имел ни с чем не сравнимое удовольствие слушать их восторги друг другом за не до конца прикрытыми дверями. Возможно, не будь я столь измотан, это и произвело бы на меня какое-то впечатление, но в тот раз я совершенно четко ждал совсем иного, и, наконец, дождался: к вечеру мы все же отправились на причал.

Яхта Арно звалась «The Guardian», и в конце семидесятых, когда по настоянию отца мой друг занимался репортерской деятельностью, он частенько то ли в шутку, то ли с конкретным умыслом (это бывало сложно определить) звался журналистом «Гардиан», хотя никогда никакого отношения к британскому таблоиду не имел. Да и в целом он не особенно жаловал острова и то, что с ними связано, кроме, пожалуй, виски.

С виски-то мы и начали этот замечательный вечер.

К ночи на яхту прибыли еще несколько не знакомых мне человек, и разговор завязался сначала о футболе, затем вообще о спорте, а потом кто-то из них узнал меня, дополнив восклик опознания фразой «Не знал, что ты тоже… гей», очевидно приняв нашу с Арно полуголую близость и легкость в обращении за какие-то интимные отношения.

И тут у меня кончились слова. Последнее произнесенное застряло в горле, и я никак не мог проглотить его, чтобы что-то ответить. Я впервые столкнулся с подобной репликой в свой адрес и не знал, что говорить. Это была совершенно не та компания, где нетривиальный выбор рисковал подвергнуться осуждению, но любые попытки опровергнуть слова этого парня выглядели бы так, будто меня обвинили, а я оправдываюсь. И дело было вовсе не в том, что кто-то так подумал и мне не понравилось, а в целом в атмосфере тех лет, когда общество было очень жестоко, и тема нетрадиционности витала в воздухе, словно облако ядовитого пара. Я видел, как даже лояльно настроенные люди начинали судорожно оправдываться и приводить аргументы в защиту своей натуральности, и не хотел стать таким же. Проблема была во мне, а не в них, так что да, я завис.

В тот раз меня спас мой дорогой друг. Он пьяно рассмеялся, демонстративно нежно погладил меня по руке и ответил:

— Ах, если бы!..

Этого оказалось достаточно, чтобы все поржали и переключились на другое. Я поднял стакан за здоровье нашего хозяина вместе со всеми и понял, что для настоящего расслабления пора предпринимать самые тяжелые меры…

Через полтора дня я, казалось, почти забыл об этом инциденте и совершенно спокойно давал запланированное интервью на спортивные и немного личные темы, сидя в открытом кафе в центре Фаэнцы и улыбаясь журналистке. Рядом у столика стоял мой велосипед, привезенный в Имолу вместе с техникой из Хереса, — на нем я сюда приехал с трассы, которую привычно обрулил на предмет новых и старых кочек, после чего решил, что пятнадцать километров до Фаэнцы — это, в общем, ерунда, и можно не слезать с седла.

Легкий, ни к чему не обязывающий флирт, прекрасная погода и восстановившиеся после изматывающих событий последних месяцев душевное и физическое здоровье прямо-таки кричали, что жизнь налаживается (не зря я выбрался к Стефану!) — и тут же где-то внутри вновь зашевелились отложенные желания побыть простым туристом.

На пути обратно в Имолу я добавил крюк километров в пять, чтобы посмотреть, каковы дороги к горам в этой стороне, поужинал под местную газету в милейшем семейном ресторанчике, уже в отеле перечитал свои прошлогодние записи по машине, рано лег, чудесно выспался и, часам к семи утра заявившись под дверь соседнего номера, безапелляционно заявил только что приехавшему Каю, что мы едем кататься. Велосипед, конечно, я тоже ему добыл заранее.

К моему удивлению (как можно не хотеть в столь дивную погоду прокатиться на велосипеде по горным дорогам Италии?), голландец начал рьяно отказываться, а когда я отодвинул его и зашел в номер, чтобы «серьезно об этом поговорить», то обнаружил там… Фернандо.

Это могло значить что угодно и не значить ничего.

Решив ни за что не отступать от намеченного, я предложил веловояж и ему, но испанец сослался на травмированную ногу.

— А вы, в самом деле, сгоняйте.

Теперь нас было двое против одного, и Кай сдался.

Если бы мой друг оставался все тем же человеком, кем он был до своих испанских каникул, мы просто прокрутили бы педали сотню километров, и, возможно, Кай проникся бы всем этим действом и обстановкой или же наоборот — послал бы меня к чертям и никогда больше не согласился на подобное, но это был уже другой Кай. Большую часть времени он порывался говорить об испанце, о его доме, о его историях или в любом случае о чем-то, что с испанцем связано. Я понимал и замечал, что он делал это неосознанно, но его мысли неизменно крутились вокруг Фернандо, как привязанная к колышку коза.

На одном из последних привалов, когда мы вольготно раскинули свои уже натруженные ноги в тени старого граба, откупорили бутылки, перевели дух, и Кай закончил очередной рассказ о чудесном испанце, я все же задал свербевший всю дорогу вопрос:

— Кай, ты гей?

Разумеется, я не вкладывал в это слово какой-то неприязни, ревности или чего-то еще в этом роде, но я должен был знать, не только из-за всех моих призраков прошлого и иррационального чувства вины, но в основном из-за того, что случилось со мной на яхте парой дней раньше, поэтому я спросил. Позже, подумав, конечно, в подобной ситуации — не стал бы. Или не так бы прямо подходил к этому вопросу. Хотя бы прощупал почву разговором на тему, не затрагивая личного.

Но он ответил «нет» — и одного этого мне оказалось достаточно. Я не стал оценивать, насколько поспешно или, наоборот, задумавшись, он это сказал. Поверил его простому ответу, потому что не видел причин, по которым он мог бы мне не доверять, совершенно не приняв во внимание, что мы вообще никогда не говорили о таких вещах, и я ни разу даже не упомянул при нем брата.

Никак не развив эту тему, мы немного посидели молча, собрались и прокатались еще несколько часов, но Кай стал молчалив и теперь лишь отвечал на мои фразы. Я сделал неутешительный вывод, что обидел его подозрениями и мысленно корил себя за неосмотрительность, но и извиниться не мог, все нутро сопротивлялось тому, чтобы признать такое предположение обидным. Это значило бы предать Деррена.

Я стоял перед ужасной этической дилеммой и очень хотел бы сейчас рассказать, каким образом мне удалось ее разрешить, но увы, все решилось само, и еще хуже, чем я мог бы тогда предположить.

К свободным практикам мы приступали после обеда, и это обычно бывало время, когда совсем не до праздной болтовни: ты выезжаешь на трассу, которую вроде бы знаешь, но первые круги на обновленной машине и новом полотне могут выдать такой сюрприз, что впору чувствовать себя ребенком, впервые коснувшимся руля. А что говорить о тех, кто действительно только-только познакомился с машиной, а трек уж и подавно еще не видел?

Я предусмотрительно выпустил поизучать трассу Иво, переговорил по текущим настройкам с Бо и заглянул в монитор: на трассе было всего три машины, и, конечно, никого из фаворитов.

Машина напарника стояла за боксами со снятым кожухом — ее собирали последней, и Каю, по идее, пока еще нечем было заняться, но вопреки уже сложившейся традиции, сегодня он до меня не дошел. Его вообще нигде не было видно. В очередной раз расстроившись тем, что расстроил друга, я присоединился к работе его механиков, просто чтобы не стоять без дела и, быть может, таким образом почистить совесть, и в итоге все равно выехал на пробу круга раньше, чем снова увидел голландца.

Если до того, видя дурное настроение Кая, я просто оставлял его в тишине и одиночестве, то теперь мне это не давало покоя. Конечно же, я накручивал себя сам, утопая в ситуации, которая никак не отпускала мою совесть с юности, и скорее всего, Кай даже не был ключевой фигурой этого расстройства, но я все же убедил сам себя, что все равно обязан перед ним извиниться. Правда, для этого пацана надо было еще отыскать.

Мне было жаль подобного разногласия, но раз уж мы за полтора года дружбы никак не затронули гейскую тему, то можно было бы и впредь рассчитывать на то же самое, не так ли? Я настолько часто думал о Деррене и раз за разом переживал его проблему, что не особенно, как мне тогда казалось, нуждался в обсуждениях этого с другими. На то время если кто и знал эту историю, то только Роза, и в некоторых аспектах — Арно.

Пока я заканчивал не самую свою успешную тренировку, переодевался и обсуждал с Бо планы на завтра, в голове у меня крутились самые разные варианты фраз, которые я подбирал для разговора с напарником.

Но все эти конструкции разом рухнули, когда я, возвращая инструмент на место, зашел в один из технических трейлеров и застал Кая с Фернандо в совершенно недвусмысленной ситуации — полураздетыми и с руками друг у друга в штанах. Какой уж тут мог быть второй смысл…

Из меня автоматом вырвалось «извините!», сдобренное крепким матерным междометием, и я поспешно ретировался, уже близкий к тому, чтобы свой первоначальный шок превратить в желание убить лжеца, из-за которого я так промучился весь день.

Но это был еще не конец. Затылком я почувствовал, как сзади нарастает ураган, и почти сразу меня снесло к бочине трейлера и впечатало лопатками в нагретый солнцем металл, а в горло уперлось жесткое предплечье.

— Забудь, что ты видел! Забудь, понял?! — зашипел мне в лицо совершенно неузнаваемый Фернандо. Если бы я не видел его всего несколько секунд назад, то ни за что не сказал бы, что это мой недавний приятель по веселой мальчишеской выходке с ламой.

Несколько секунд мы еще молча пялились друг другу в глаза, а потом он резко опустил руки и застыл.

Приехали.

Хлопнула дверь, и я понял, что сейчас тут появится и хмурая рожа Кая. Не хотелось видеть их обоих, не хотелось им ничего говорить, обвинять, оправдываться или извиняться. У меня не было заготовлено конструкций для такой ситуации. Я просто ушел.

Вернулся в отель, включил телевизор, набрал ванну, сел на кровать, закурил и очень сильно постарался не увязнуть в потрохах чувства справедливости, которое так лихо раскатали эти двое.

Честно сказать, получилось не очень.

Совсем не получилось.

Пятнадцатый в квалификации — худшая позиция в сезоне. Глупый вылет в первой половине гонки, после которого я еще мог вернуться в бой, но я не хотел и отправился в боксы. Стоило вместо меня выпустить на эту гонку Иво — вышел бы какой-то толк. А я… я молча улетел домой, бесцветно провел несколько дней там, не рискуя даже хорошенько надраться, на одном лишь отупляющем упорстве финишировал третьим в Бельгии через неделю — и за все это время ни с Каем, ни с Фернандо мы не обмолвились и словом, словно существовали в разных параллельностях.

Но на Гран-При Германии нас свела самая настоящая геометрия Лобачевского.