Вырваться из детства (джен)

Он возвышался над городом. Многогранник — нелепый, несимметричный, ненастоящий… В разные стороны торчал он всеми своими бесконечными гранями. Острые грани эти впивались в пространство, поглощая его. Поглощая всех: и людей, и время. Там было можно играть, и смотреть общий сон, и проигрывать одну за другой невероятную фантазию. Захватило дух, и Ласка вздохнула, будто ей трудно было даже дышать, будто делала она это через силу.

В тот раз ее вытолкнуло, будто выбросило, сдуло как пыль и рассеяло на ветру. В горле першило. Где-то за спиной тихо хлопнула дверь. Далеко. Каменные ступени холодили босые ноги…

— Зачем было приносить туда Песчанку? — спросил мальчишка, обиженно потирая кулаки.

Звали его Спичкой, он не был из песьеглавцев, не был и двудушником. Дом его стоял в Сырых Застройках — серый и пустой, он выглядел нежилым и пах так же. Сам Спичка был сиротой. Занимался всем, чем вздумается. Например, испытывал крысу в крысиных бегах. Толстая, она выигрывала нечасто. Он все порывался то натренировать ее, то заколдовать, но время шло, она только отъедалась и старела.

Спичка лазил по заборам и пробирался сквозь щели в окнах и по скрытым лазам. Он был главным исследователем города. Знал, на каком месте какой дом растет, какая дверь не заперта, а какая легко открывается…

Падая, он не ушибся. Здесь никто не мог ни ушибиться, ни умереть. Но досада, съедала его досада — эта игра была у них на двоих. Словом, общая.

Он повторял:

— Это был настоящий упырь! Я уже говорил о нем. Упырь, понимаешь? Я надеялся, что это последний вампир, ну, такое чудовище. И он не умирал!

Ласка прикрыла глаза. Она видела их, мертвецов. В багровых пятнах, под маслянистыми повязками, и даже стены зараженных домов вздувались пузырями, сочились кровавой плесенью. Болезнь затрагивала целые кварталы, в городе устанавливали карантины, запирали дома, но зараза летала по городу ядовитыми облаками, скакала по мостовым в зубах шерстяных переносчиков — крыс.

Ласка слышала их, будущих мертвецов. Они стенали, умирая в агонии, и от криков этих вылетали из окон стекла. И даже земля не дарила им упокоения. Она слышала их и там, внизу, принося на могилы молоко, выметая с тропинок опавшие листья, и пела им убаюкивающие песни. Обычно — без слов. Говорили, мертвые возвращаются, прорастая из земли твирью, но если тела сжигать…

Родители Ласки здесь же лежали рядышком, в могилах, на кладбище. Она могла их навещать. Сначала мать, потом и отец — ушли. Она осталась одна в ночной сторожке, провожала мертвых и ухаживала за могилами. А вскоре началась вспышка Песочной Грязи — в районе Земли, в Сырых застройках, близ кладбища. Болезнь со стопроцентной смертностью. Ласка помнила крики, и лица, и искореженные тела. И как их кормили «мертвой кашей» — смесью твириновых экстрактов и зараженных органов, что-то вроде антибиотика. Но и это останавливало болезнь лишь на время.

— Страшно было, правда? — спросила она Спичку.

Он замялся.

— Да… да, но это плохая фантазия. Слишком она, ну, здешняя, настоящая, что ли. Сны же нужны, чтобы мечты воплощать, понимаешь?

Ласка смотрела на него, не мигая, когда он понурил голову и пошел, раздосадованный, прочь.

— Мечты?..

У нее были мечты. Когда-то она видела чердак, заполненный солнечным светом, и себя рядом с мамой и папой. Они были волшебниками, мама колдовала заклятия волшебной палочкой, много экспериментировала, а папа… Папа был…

Потом это закончилось. Мечты все чаще спутывались в комок с настоящим, и девочка, которой она была, переставала верить в чудеса. Даже там, в фантазиях.

Ведь Многогранник… он желания детей исполнял.

А у Ласки — только сны, а сны разуму неподвластны.

Тот раз, с упырем, был последним. Она больше не позволяла фантазии разрастаться и поглощать разум, не вдыхала туда она ни жизнь, ни тепло. И почти забыла пароль, пропускающий внутрь, в далекие недра башни.

«Агатова яма», — мелькнуло в голове.

Помнила…

Ласка вздрогнула, но взгляд не отвела. Смотрела на Многогранник из-под опущенных ресниц. Какой огромный…

Она подула на него, как дуют дети на цветы одуванчика, захватив в грудь побольше воздуха и раздув щеки. Раскраснелась. Он остался стоять.

Перевернутая пустая бутыль на жерди.

Роящийся улий. А в нем мертвые мечты и живые воспоминания.

Она проходила мимо, всегда мимо, а если стояла рядом, то расплескивала молоко. Но смотреть — смотрела. Вверх смотрела на исполинскую чужую громадину, кривые очертания которой не узнавал взгляд.

— ...бумага, — прошептала Ласка, скользнув по недосягаемому краю рукой. Она знала, теперь стены сделались бы для нее шершавыми и теплыми, но больше ничего бы не показали.

Только детям.

Для них эта башня прозрачная, как стекло, и они для нее — тоже. Только помысли — и получишь, чего хотел.

— Что ты видела там? — зевнув, требовательно спросил часовой песьеглавец. Он сторожил проход. Их было двое, они переругивались, но не со злобы, а больше от скуки.

Пустые вышитые глаза на собачьей голове смотрели вкось, а в дырках сверкали любопытством глаза настоящие.

Ласка качнула головой.

— Значит, ничего? — переспросил песьеглавец. — Ничегошеньки не видела?

Другой хохотнул:

— Это потому, что в Многограннике не место взрослым. — Он помолчал, покосил на нее оба собачьих глаза. Она была тонкой, бледной и невысокой. Опущен острый подбородок и уголки бескровного рта, глаза — печальны, без веры в чудо, с особым тягостным смирением. Он отвернулся, ему сделалось досадно, или противно, или страшно, одним словом — неприятно. Он нехотя проговорил: — Они здесь, взрослые, сходят с ума. Вот.

Замолчал. И звонкая тишина на миг грохнулась на город. Мертвая. Только где-то в степи далеко ветер гулял, раздвигая жесткие стебли и унося песок.

Ласка хихикнула. Живо, но как-то неестественно, как будто немножечко против воли.

— Я знаю, слышишь, я знаю. С ума так с ума.

Ей было, кажется, уже лет одиннадцать, а то и двенадцать. Она повзрослела.