Wo alle Straßen enden (гет)

Они стояли в коридоре, у самого входа, едва успев натянуть исподнее, пока их обшаривали. Готтфрид почему-то некстати вспомнил о том, что Тило ночью говорил что-то об антипартийной агитации. Что, если сейчас Марию обыщут и обнаружат что-то из этого? Он вовсе не беспокоился о себе — он-то ничего и не знал. Но что будет с ней?

— Готтфрид Веберн, — один из гестаповцев, судя по знакам отличия, оберштурмбаннфюрер, смерил его взглядом. — Развлекаетесь?

Готтфрид смешался и уставился в пол. Что ему было ответить?

— Документы предъявите.

Готтфрид вздохнул и неопределенно махнул рукой в сторону комнаты:

— Там...

— Пройдемте.

Их втолкнули обратно. Ему подставили колченогий стул, и теперь он сидел в залитой светом комнате в одном белье и чувствовал себя просто кошмарно. Гестаповцы пролистали его партийную книжку, хмыкнули при виде смятой простыни, все еще хранившей их тепло и их запах, и брошенных на тумбочку презервативов.

— Это вы здесь устроили драку с оберайнзацляйтером Бруно Штайнбреннером четвертого дня?

— Так точно. Никак нет! Видите ли, это он устроил драку со мной.

— Уведите женщину в другую комнату! — приказал оберштурмбаннфюрер.

— Позвольте мне хотя бы одеться! — возмутилась Мария.

— Об этом надо было думать раньше, — отрезал тот. — Быстро!

Дверь за ними захлопнулась с громким стуком.

— Итак, — оберштурмбаннфюрер подтянул табуретку и сел напротив Готтфрида — нос к носу. — По нашим данным, вас разняла охрана. Верно?

— Так точно, — подтвердил Готтфрид.

— В этой охране, согласно свидетельству оберайнзацляйтера Штайнбреннера, были люди с определенным недугом. Что вы можете об этом сказать?

— Я уже говорил об этом херру хауптберайхсляйтеру Малер. Я не видел. У них были прикрыты лица, у меня перед глазами плыло. Может, они и были с недугом, может — нет.

— Что вам известно о зараженных? — оберштурмбаннфюрер почти коснулся своим лбом лба Готтфрида.

— Простите, уважаемый оберштурмбаннфюрер... — Готтфрид замялся.

— Фукс, — выплюнул тот. — Оберрегирунгсрат Фукс, попрошу.

— Оберрегирунгсрат Фукс, — поправился Готтфрид — он не знал системы званий гестапо, — прошу меня извинить. Я давал подписку о неразглашении...

— Можете ею подтереться, — грубо оборвал его Фукс. — Это дело государственной важности. Выкладывайте, Веберн.

— Извините, — тихо, но твердо проговорил Готтфрид. — Я не хочу проблем. Дайте мне официальную бумагу с разрешением передать эти сведения в ведомство тайной полиции, и я опишу все в мельчайших подробностях. Но пока... — он виновато развел руками.

Руки, впрочем, снова вспотели. Готтфриду не доводилось сталкиваться с гестапо в подобной обстановке, все его общение с этим ведомством сводилось к паре формальностей. И он понятия не имел, насколько далеко простираются их полномочия.

— Молодец, — зло усмехнулся Фукс. — Можно было обойтись в частном порядке. Теперь вас вызовут повесткой, Веберн.

— Как скажете, — миролюбиво согласился Готтфрид. — Всегда рад послужить Империи.

— А что вы делали здесь?

— Я обычно хожу сюда поесть, — пояснил Готтфрид. — Мы с моим давним другом набрели на этот бар совершенно случайно. Нам понравилось.

— Я вижу, — сардонически отозвался Фукс, кивнув на постель.

— Это законно, — возразил Готтфрид.

— Законно, конечно, законно, — пробормотал Фукс с явным выражением недовольства на хищном лице. — Только теперь доношу до вашего сведения, что весь персонал бара "Цветок Эдельвейса" будет тщательно проверяться нами на антиимперскую деятельность.

— А что... Неужели есть основания? — Готтфрид состроил озабоченное лицо.

— Вас это не касается.

— Ограничения в посещении? — сердце сделало кульбит и подпрыгнуло куда-то к горлу.

— Пока — нет, — Фукс нахмурился. — Если что, вас известят. Хорошей ночи, — он ухмыльнулся. — Если ваша подруга чиста перед законом, ее вам тотчас же вернут.

Он резко встал и пружинисто направился к выходу.

— Вас вызовут повесткой, Веберн.

— Я вас понял. Буду ждать, — вежливо ответил Готтфрид.

Фукс хлопнул дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка. Готтфрид вытер мокрые руки прямо о трусы и бессильно опустился на кровать. Хотелось одеться и сейчас же пойти на поиски Марии, прокричать, что она чиста перед законом, как и он сам — и даже чище, потому что она не приволакивала в лабораторию дневника, не прятала его в кейсе под поддельной печатью. Вырвать ее — беззащитную, полуобнаженную — из лап этих не людей — машин в форме, машин, что, как он всегда думал, стояли на страже их и его спокойствия. А теперь разбивших это самое спокойствие, оказавшееся на диво хрупким. Верно говорила мать — когда у человека чиста совесть, ему бояться нечего. А Готтфрид боялся. До мокрых рук, до дрожи в пальцах, до сведенной челюсти.

Осознание было как гром средь ясного неба. Он — преступник. Он не просто заигравшийся мальчишка, увлеченный ученый. Он покрывает зараженных и фюрер весть что воротящего Барвига; он прячет то, что должен был сразу задекларировать. Он вышел на торги с зараженными вместо того, чтобы стоически принять собственную участь, он был готов предать Империю.

Он был опорой и надеждой Имперской науки. А теперь...

Его размышления прервало появление Марии. Бледная, встрепанная, она была крайне взвинчена и находилась, похоже, на пороге самой настоящей истерики. Он вскочил навстречу ей.

— Готтфрид! Ты в порядке! — она закрыла дверь на ключ и бросилась ему на шею.

— Все хорошо, нам нечего бояться, — Готтфрид гладил ее по содрогающейся в рыданиях спине. Он резко ощутил себя сильным, важным, ее опорой и островком спокойствия.

— Они ужасно бесцеремонны! Ты представляешь, они хотели обыскать мою комнату!

— А ты? — он застыл.

— Я предложила им пройти и сделать это немедленно! Мне нечего скрывать! То, что я — непартийная, не значит, что я преступница! Да, у меня есть оружие, но знаешь, сколько тут всякого случается?

— Все хорошо, Мария, все хорошо, — Готтфрид поцеловал ее в скулу.

— Барвиг, — она отпрянула и сжала тонкими руками виски. — Я надеюсь, он успел подготовиться... Если они их... Ох...

Готтфрид не знал, что сказать. Он, конечно, был почти на все сто уверен, что Алоиз передал Барвигу о том, на что способен Штайнбреннер, но что, если тот забыл? Увлекся своей Магдалиной и забыл. Ему снова стало не по себе — вот чем он занимался? Снова покрывал преступный сговор? Закон есть закон, и сочувствие к унтерменшам — порок, вовсе недостойный партийца!

— Готтфрид, — она испуганно посмотрела на него — прямо в глаза. — Что с нами будет?

— Ничего, — он пожал плечами. — Ты здесь работаешь. Ты, пусть и не партийная, но гражданка Арийской Империи. С чего бы что-то должно быть?

— А ты... — она прикусила губу.

— Я — тем более, — рассмеялся он.

— Ах если бы это было правдой, — она мечтательно зажмурилась.

— Это правда! — горячо ответил Готтфрид, уже не понимая, кого из них он в этом убеждает. — Пойдем спать?

— Я теперь не засну.

— Я, верно, тоже.

* * *

Воскресный день тянулся, точно безвкусный кисель. Страх, прочно засевший в самом нутре Готтфрида, отравлял ему все: и завтрак, и осознание необходимости уделить время работе, и, что того хуже, даже минуты близости с Марией. Она тоже была странно притихшая, ее глаза бегали, и порой казалось, что она вот-вот заплачет.

После обеда Готтфрид, сославшись на работу, все-таки поехал к себе, пообещав вернуться к ночи. Алоиз так и остался обхаживать Магдалину — Штайнбреннер куда-то исчез, оставалось лишь надеяться, что надолго, а лучше бы — навсегда.

Систематизация результатов по бомбе оказалась на удивление спорой и продуктивной, и то хлеб — было с чем назавтра идти к Малеру. С инструкциями возни вышло не в пример больше, но к вечеру с основным массивом работы Готтфрид все-таки разделался, и со спокойной душой вновь направился в "Цветок".

Штайнбреннера в баре не было. Зато, помимо Алоиза, которого Готтфрид ожидал там увидеть, за одним столиком с ним сидели их недавние собеседницы: Хайльвиг Келлер и Биргит Шиллер. Мария пела со сцены какую-то песню о любви и была как всегда прекрасна.

— А что, вас и правда допрашивало гестапо? — пробасила при виде Готтфрида Келлер, уже румяная от шнапса.

— Здравствуйте, — он вежливо кивнул. — Ну как — допрашивало. Это громко сказано, выяснили ряд обстоятельств.

— Вам пива или шнапсу? — тут же спросила подбежавшая к ним Магдалина.

— Содовой, Магдалина, — скорбно ответил Готтфрид. — Наши медики...

— Вы больны? — прогрохотала Келлер.

— Нет, он отдает Империи свой долг, — брякнул Алоиз, и Готтфрид проклял все — должно быть Магдалина все передаст Марии. Не то чтобы с этим было что-то не так, но ему казалось, что Марию подобная новость не обрадует.

— Благое дело, выпьем же за это! Без вашего участия, Готтфрид! — Келлер расхохоталась.

Биргит, благонравно улыбаясь, отсалютовала кружкой пива. Магдалина принесла Готтфриду содовую, а тот только удивился, когда она вообще успела отойти. Может, она и вовсе не слышала эскападу Келлер? С другой стороны, народа в баре было столько, что о том, чтобы Магдалина могла присоединиться к ним, не могло быть и речи: все сбивались с ног.

— У вас очень интересная лаборатория, арбайтсляйтер Веберн, — начала Биргит.

Готтфрид скривился, точно от зубной боли:

— Давайте по именам? Мы тут в неформальной обстановке.

— Да, к твоим-то годкам в арбайтсляйтерах, — Келлер сочувственно смерила его взглядом.

— Слушайте, здесь прекрасные колбаски! — встрял Алоиз.

— Кто о чем, а мужики или о харчах, или о выпивке, или о бабах, — припечатала Келлер. — Но колбаски и правда исключительные. Эй! Принесите-ка нам колбасок!

Готтфрид не удержался и прыснул — Келлер, даром что наступила ему на больную мозоль, показалась забавной.

— У вас очень интересная сотрудница в лаборатории, — отметила Келлер. — Это вы поручили ей такую ответственную работу, Готтфрид?

— Да, видите ли...

— Не оправдывайтесь, — она махнула ручищей. — Вообще я считаю, что арийская женщина в первую очередь должна стать матерью, а все эти ваши ученые вещи — мужское дело. По крайней мере, до тридцати пяти, — она басовито рассмеялась. — Но бывают вот такие вот ненормальные. Я вообще убеждена, что им надобно было мужчинами родиться, но уж что есть — то есть, — Келлер выпила шнапс и утерла рот форменным рукавом.

— Хауптайнзацляйтерин Келлер! — воскликнула Биргит. — Вы так категоричны.

— У меня — опыт! — веско припечатала та. — Ты вот тоже... Вы знаете, она же у нас великолепная связистка. Заканчивает радиотехническое. Куда бы мы без нее! Знали бы вы, сколько у нас всякой аппаратуры.

— Как и везде, — улыбнулся Алоиз. — Знаете, Биргит...

Готтфрид пропустил мимо ушей все, что Алоиз принялся рассказывать Биргит — наверняка там были какие-то технические премудрости, а он уже достаточно за этот день насиделся над работой. Он засмотрелся на Марию, которая принялась петь "In einem Polenstädtchen"⁽¹⁾. Магдалина как раз принесла полное блюдо колбасок, и Готтфриду подумалось, отказывала ли она в поцелуях Штайнбреннеру так же, как Алоизу. Алоиз, впрочем, продолжал что-то увлеченно рассказывать Биргит, а Келлер развернулась всем мощным телом так, чтобы проследить за устремленным на сцену взглядом Готтфрида.

— Симпатичная, — одобрила Келлер, повернувшись обратно. — И слушать приятно. А то знаете, в таких местах бывают такие ужасные певички!

— В Берлине особенно не знаем, — сказал Готтфрид. — Мы, честно-то говоря, из подобных заведений только здесь и бываем. Раз зашли — понравилось, вот и решили, что от добра добра искать...

— И правильно, — кивнула Келлер. — Иной раз такое подадут...

Готтфрид ждал, не скажет ли она чего-то о визите в бар гестапо, но, похоже, Келлер об этом попросту не знала. Осталось, конечно, обсудить этот инцидент с Алоизом, но Готтфрид не хотел делать этого при посторонних. Да и сама по себе тема была не из приятных.

Келлер отвлеклась на колбаски, Готтфрид решил последовать ее примеру. До него доносились обрывки разговора Алоиза и Биргит — они горячо обсуждали какие-то технические детали. Народа в баре все прибывало, Барвиг даже вынес пару небольших дополнительных столов, любителям потанцевать в этот раз пришлось остаться на местах.

В один прекрасный момент в баре появился Штайнбреннер. Готтфрид скосил глаза на Алоиза — тот, увлеченный беседой, не заметил появления их давнего недруга. Штайнбреннер тем временем успел занять маленький столик в углу около сцены — Алоиз как раз сидел к нему спиной, — откуда только-только ушла уже изрядно подвыпившая парочка, и подозвал Магдалину. Готтфрид скривился, увидев, как резво она побежала к нему: ее лица видно не было, но Готтфрид был уверен, что она вся сияла. Штайнбреннер взял Магдалину за запястье и, когда она наклонилась к нему, что-то ей сказал. Она замотала головой — видимо, объясняла, что не может сесть к нему за столик. Тот скорбно покивал — Готтфрид едва не подавился содовой: он впервые видел на физиономии Штайнбреннера столько кроткое выражение и даже не был уверен, что тот на него вообще способен. Впрочем, стоило Магдалине отойти, как Штайнбреннер скроил весьма привычную мину: злобную и презрительную. Конечно — он не выносил, когда ему отказывали. Еще со школы.

Штайнбреннер заметил его, но на сей раз подходить не стал, лишь еще сильнее скривился. Интересно, визит гестапо — его рук дело?

Мария допела и подошла к их столику, кутаясь в тончайший газовый шарф.

— Доброго вечера! — она оглядела всех собравшихся, особенно пристально смерив взглядом Биргит. — Вы не станете возражать, если я на какое-то время украду у вас херра Готтфрида?

— Главное, не крадите его у Партии, — усмехнулась Келлер. — А так... Я полагаю, он задолжал вам какую-нибудь милую ерунду, вроде вечерней прогулки?

— Совершенно точно, достопочтенная фрау! — Мария рассмеялась. — Готтфрид, вы пойдете?

— Как я могу не пойти? — он развел руками.

— В таком случае я сейчас переоденусь и спущусь!

— Ох, пропадешь, — покачала головой Келлер. — Такая заманит в сети — нипочем потом не выберешься!

— А надо? — удивился Готтфрид и тут же уточнил: — Выбираться?

— Да, в общем, нет, — Келлер махнула рукой. — До тех пор, пока любовь к женщинам не мешает любви к Отечеству и Партии.

Готтфрид только деловито покивал и, допив оставшуюся в стакане содовую, пошел к лестнице, чтобы встретить Марию там. Музыканты играли какую-то вещь Глена Миллера — Готтфрид совершенно не помнил их по названиям. Он стоял у лестницы и думал, как хорошо было бы, чтобы Алоиз позабыл свои терзания из-за недотроги Магдалины — ну что мешало ему просто периодически ужинать с ней и говорить ни о чем? Да и о чем вообще можно с ней разговаривать? Может, конечно, и можно о чем-нибудь, но Готтфрид никак не мог себе этого представить. Наверное, стоило бы поинтересоваться у друга — как минимум одну ночь, пока они были не в самой лучшей форме, Магдалина провела у его постели. Не могла же она все время молчать? Другое дело Биргит!

Готтфрид посмотрел на лестницу — Марии все не было. Музыканты, как ему показалось, безостановочно играли одну и ту же пьесу уже, наверное, четвертый или пятый раз кряду, хотя и с какими-то изменениями. Мария говорила, как это называется, но он совсем позабыл. Что-то вроде экспромта, но как-то по-другому.

Они играли и играли, и Готтфрид заволновался: вдруг что-то произошло, а он и не услышал? С другой стороны, это был дом Марии, вряд ли бы кто-то здесь стал желать ей зла... Таракан Тило, которого Готтфрид по-прежнему недолюбливал, был на сцене и играл. Играл, к его чести, хорошо, хотя Готтфриду все же чудилась в его музыке нотка излишнего самолюбования. Вот и теперь он, с выражением превосходства на лице, выводил какой-то быстрый пассаж, больше похожий не на мелодию даже, а на хаотичное нагромождение звуков. Готтфриду показалось, что от Глена Миллера не осталось более ничего — только ритмически организованная какофония, в ушах у него зашумело, а руки снова вспотели. Только он собрался все-таки подняться, на лестнице показалась Мария.

— Я волновался, — он сжал ее руку.

— Пустяк, — отмахнулась она. — Не могла найти подходящий шарф. Один слишком легкий, второй — жаркий, а третий я, оказывается, испачкала в помаде.

Он посмотрел на нее — Мария была как-то бледна, тяжело дышала и часто моргала, точно собиралась заплакать. Они вышли на свежий воздух — на улице было куда тише и прохладнее. Готтфрид развернул ее к себе за плечи:

— Ты плакала? Что произошло?

— Нет-нет... Ничего, — она закусила губу и отвела взгляд.

— Мария...

— Готтфрид! — она обняла его и уткнулась лицом в его шею. — У меня из головы не идет все то, что произошло за эти дни! Вас чуть не убили! Потом эти ужасные, бесцеремонные... — она осеклась, отпрянула и прикрыла рот рукой: — Мне не стоило этого говорить. Ты теперь обязан...

— Доложить? — он приподнял ее за подбородок, заглядывая ей в глаза — Мария отвела взгляд. — Брось! Любой бы нервничал! Они вытащили нас из постели.

— Ты прав, — она покивала. — Наверное, я слишком переволновалась из-за вас. Вам угрожали?

Готтфрид дернулся — от одного воспоминания бросало в холодный пот.

— Прости, ты, должно быть, не хочешь об этом говорить.

— Совершенно не хочу, — подтвердил он. — К чему об этом теперь? Все прошло. Мы вместе.

— Да, — она крепче прижалась к нему. — Кстати! Готтфрид, — она строго посмотрела на него — на сей раз прямо в глаза. — С кем это Алоиз ведет милые беседы? Кто эта фройляйн?

— Она партийная, — начал Готтфрид.

— Я вижу! — воскликнула Мария и отпрянула. — Но если твой приятель намерен обманывать Магдалину...

— У них все равно ничего нет, — возразил Готтфрид. — Это Магдалине стоило бы определиться уже, кто ей по нраву, а не крутить хвостом перед двумя!

— Она ни перед кем не крутит хвостом, — устало пояснила Мария. — Она пытается найти друзей. И хочет обрести веру в мужчин. Но это дается ей...

— Штайнбреннер, конечно, самая подходящая кандидатура! Женатый полоумный псих! А Алоиз с Биргит только-только познакомился, она приходила брать у нас интервью вместе с той коротко стриженой теткой.

Мария зябко повела плечами и поджала губы, но промолчала. Готтфрид залюбовался ею — задумчивой и какой-то нездешней. Она порой казалась словно отделенной от всего мира прозрачной стеной. Возможно, от того, что ей не удалось вписаться в систему, в Партию. Готтфрид вспомнил наставления Келлер и усмехнулся — нет уж, Партия отдельно, а Мария — отдельно. Хотя, если подумать о том, что до появления в его жизни Марии он о многих вещах даже не задумывался.

— Чему ты усмехаешься? — вопрос Марии выдернул его из размышлений.

— Вспомнил наставления одной партийной фрау о том, что любовь к женщине не должна мешать любви к Партии, — признался Готтфрид.

— Я уже ревную, — Мария сверкнула глазами. — Веришь?

Готтфрид смешался — он не мог понять, шутит она или всерьез.

— Вообще, конечно, я несерьезно, — лицо Марии стало задумчивым. — Но в каждой шутке есть доля правды. Порой мне кажется ужасно несправедливым то, что я... Я ведь осталась на обочине жизни, Готтфрид. Ни интересующего меня образования, ни работы мечты, я даже на семью толком права не имею! У меня нет будущего. Я так и умру безвестной кабацкой певичкой. Возможно, у меня будет партийный любовник, который в остальное время будет исправно нести свою службу, а, может, даже будет иметь одобренную Партией семью. И детей. Принесет пользу, внесет свой вклад в науку, или культуру, или искусство. А я...

Готтфрид обнял ее и принялся гладить по голове. Он в очередной раз поймал себя на крамольной мысли о том, насколько же это чудовищно и несправедливо. И тут же осекся — подобным мыслям нельзя было даже позволять зарождаться в голове, не то что давать им ход! Конечно, в этом не было состава преступления, однако, как им рассказывали с самого начала, подобные мысли были тревожным звонком. Все начинается с малого, а любые преступления — с намерений. Конечно, он слышал о случаях, когда людей отравляли анти-имперские и антипартийные идеи, и, кажется, для этого в Отделе Идеологии даже были специалисты, помогавшие в реабилитации, но это считалось редкостью. После Великого Обнуления люди стали куда как более разумны, нежели были до, они уже увидели и осознали мощь Империи и не сомневались в ней. Уже выросло поколение детей, взращенных в Арийских Воспитательных Центрах, и это были прекрасные граждане.

При мысли о детях он ощутил укол совести: наверное, все-таки стоило рассказать Марии о том, что его направляют на продолжение рода, но он отчего-то молчал. Ему казалось, что это расстроит ее, а уж последние слова только в этом уверили.

— У меня нет семьи, — проговорил Готтфрид. — Если ты, конечно, говоря о любовнике, имела в виду меня.

— Еще неизвестно, что будет дальше, — Мария покачала головой. — Может, ты оставишь меня...

— Или умру...

— Не говори так! — она отшатнулась и поджала задрожавшие губы.

Готтфрид отчего-то вспомнил сон, в котором сама Мария застрелила его, и ему стало не по себе.

— Все мы когда-то умрем, — он равнодушно пожал плечами.

— Когда-нибудь нескоро, — проговорила Мария. — Совсем не скоро. И я этого не увижу. Не увижу, как ты умрешь.

— А мне недавно приснилось, как ты... — начал было Готтфрид, но осекся и замолчал.

— Что — я? — Мария обеспокоенно посмотрела на него.

— Что ты предпочла мне Штайнбреннера, — брякнул Готтфрид и даже не соврал. Уж лучше было сказать подобную глупость, чем продолжать тему смерти.

Мария рассмеялась:

— Вот еще, какая ерунда! Он не в моем вкусе. И потом... Я уже люблю одного человека. И это вовсе даже никакой не Штайнбреннер.

Готтфрид заключил ее в объятия и нежно поцеловал.

1) Немецкая песня, текст и перевод: https://de.lyrsense.com/deutsche_maersche/in_einem_polenstaedtchen

Вернуться к тексту