Wo alle Straßen enden (гет)

Вопреки тягомотному предчувствию, первая половина дня прошла хорошо: работа в команде спорилась; птенец-Отто на сей раз пошел обедать со своим куратором, а не увязался за Готтфридом и Алоизом; Агнета прочитала все архивные материалы и пришла за новыми, клятвенно пообещав в понедельник как следует подготовиться к мозговому штурму. Даже Айзенбаум был на удивление приветлив. Малер принял все отчеты и похвалил Готтфрида за резвый старт и настоятельно посоветовал не сбавлять оборотов.

Обед тоже подали на диво вкусный, и Готтфрид задумался о том, что, должно быть, на него произвело слишком большое впечатление то зараженное существо, да и Тило не понравился. А кошмары не снились ему уже давно, вот он и принял близко к сердцу.

Они с Алоизом выходили из столовой, когда столкнулись с Вальтрауд Штайнбреннер.

— Не забудьте, пожалуйста, что сегодня партийное собрание, — напомнила та. — Через полчаса в конференц-зале. И напомните об этом всем коллегам и подчиненным, — она выразительно посмотрела на Готтфрида. — Если кто-то из вашей лаборатории не явится, отвечать вам.

— Так точно, — кивнул он. — Спасибо вам, Вальтрауд.

— Это моя прямая обязанность, — она пожала плечами и направилась дальше.

— А я чуть не забыл, — признался Алоиз. — Впрочем, нам-то что... Все равно мы чисты перед родной Партией, аки младенцы.

— Угу, — кивнул Готтфрид. — У которых от рождения похмелье.

Алоиз засмеялся:

— Брось! И, кстати... — он замялся. — Ты извини за вчерашнее. Не знаю, что мне в голову стукнуло...

— Зато я знаю. Но, так уж и быть, промолчу. Пошли скорее, нам еще надо нашей группе про собрание напомнить. А то я не хочу потом отвечать за то, что какой-нибудь Айзенбаум пропустит собрание.

— Вот уж кто-кто, а Айзенбаум не пропустит, — возразил Алоиз.

В конференц-зале, должно быть, собрались все работники Научного, Инженерного и Медицинского Отделов. Люди стекались и стекались, пока не прозвенел звонок и вся эта многоглавая и многоголосая толпа не расселась по местам. Готтфрид и Алоиз примостились с одного из краев и осматривались. Впереди, ровный, точно кол проглотил, сидел Айзенбаум, а рядом с ним сутулился взлохмаченный Отто. По другую сторону, у центрального прохода, расположился Штайнбреннер с женой. Ровно в тот момент, когда Готтфрид скосил на них глаза, Штайнбреннер поймал его взгляд и торжествующе кивнул.

— Интересно, на какое время затянется эта нудятина? — прошептал Готтфриду на ухо Алоиз. — Поработать-то сегодня еще успеем?

— Я бы не рассчитывал, — вздохнул Готтфрид.

По центральному проходу меж рядов стремительно шел политрук Карл Хоффнер. Неопределенного возраста, сухой и на удивление невысокий, он умел говорить так, что, в зависимости от того, что и как он вещал с трибуны, вся толпа заражалась единым настроением и едиными чаяниями. Готтфриду иногда казалось, что призови этот человек всех своих слушателей к тому, чтобы шагнуть в посадочной площадки вниз, все повинуются слепо и безропотно. Должно быть, этих политруков где-то такому учат.

Хоффнер добрался до трибуны, прокашлялся в микрофон, поправил пенсне на носу и начал речь. Казалось, он говорил не что-то заготовленное и давным давно навязшее в зубах, нет, он говорил то, что думал, чувствовал и чем спешил поделиться, а люди — инженеры, врачи, ученые, студенты и профессора — жадно впитывали всякое его слово.

Хоффнер говорил. Об успехах Партии, об улучшении результатов экзаменов у детей, воспитывающихся в спеццентрах, и о том, что университеты открыли новые наборы на новые специальности. О том, что ученые нашли более эффективный способ очистки зерна, а, значит, нормы хлеба на душу населения повысят. О том, что уровень преступности в очередной раз снизился — и Готтфриду подумалось, что такими темпами в Арийской Империи преступности вовсе не должно было быть уже лет пять как.

Хоффнер перешел на персоналии. Он благодарил координаторов направлений за прогресс: технический, медицинский, научный. За выполнение планов, выдающиеся достижения и прочие вклады в развитие Арийской Империи. Готтфрид вытянул шею — он понимал, что до личной благодарности за ведение проекта еще не дотянул, да и модифицированной версии проекта не то что без году неделя, там и недели-то не наберется. Поэтому когда его фамилию не назвали в числе передовиков, он не слишком расстроился. Куда больше он расстроился, что выделили Штайнбреннера за безукоризненное проведение чрезвычайно важной экспедиции вниз. Алоиз и Готтфрид возмущенно переглянулись: ничего не скажешь, образцовое проведение, с таким-то отношением к личному составу!

— Может, на него донести? — шепнул Алоиз, явно раздосадованный такой несправедливостью.

— Да ну его, — отмахнулся Готтфрид.

Тем временем Хоффнер взял торжественную паузу и вновь заговорил:

— Видит фюрер, я бы предпочел, чтобы мне вовсе не приходилось говорить этих слов. Но я вынужден поднять и эти вопросы. Вопросы о недопустимом поведении в рядах нашей славной Партии! К сожалению, за минувшую неделю было совершено несколько вопиющих нарушений распорядка. Итак... — он обратился к бумагам, в которых, по всей видимости, были пофамильные списки. — Я попрошу подняться сюда...

У Готтфрида засосало под ложечкой и снова вспотели ладони. Его разносили на партсобраниях трижды, первые два раза — когда он был желторотым студентом. Всякий раз это было ужасно унизительно. Он вообще не понимал, ради чего проштрафившихся вызывают на всеобщее осмеяние, ведь всегда можно надавать по шапке и в другой обстановке. Но не ему было решать — Партия сказала "надо"... Готтфрид не ощущал на этот раз себя в опасности, но поймал себя на мысли, что каждый раз, когда начиналась эта неотъемлемая часть собрания, ему становилось не по себе.

— Рудольфа Баумана, Эриха Грубера и Освальда Ланге!

Готтфрид выдохнул. Он совершенно не слушал, за что распекали этих бедолаг. Порой ему очень хотелось включиться в происходящее и поддаться стадному чувству, перенять настроение остальных и впустить в свое сердце неодобрение, осуждение и присоединиться к почти священному акту коллективного порицания, но он из какого-то совершенно удивительного чувства противоречия не позволял себе этого.

— Держись, друг, — Алоиз пихнул его локтем. — Да не станем хулить товарищей за человеческие проявления!

Готтфрид кивнул. Это была их с Алоизом тайна. После первого же разноса — на двоих — они находили определенный спортивный интерес в этом маленьком внутреннем бунте. Впрочем, никто из них, конечно же, не собирался идти наперекор Партии.

Хоффнер тем временем прекратил распекать бедолаг и принялся выкрикивать новые фамилии.

— Что-то нарушителей много, — покачал головой Алоиз. — Я уже хочу покинуть это негостеприимное место.

— Терпи, — едва заметно пожал плечами Готтфрид.

— Готтфрида Веберна и Алоиза Берга! — голос политрука обрушился на них сверху, точно снежная лавина.

Будто громом пораженные, они поднялись и на ватных ногах потащились к трибуне.

— Совершенно не хотелось бы озвучивать то, какими подвигами отметили себя сотрудники Научного и Инженерного Отделов оберайнзацляйтер Алоиз Берг и арбайтсляйтер Готтфрид Веберн! Однако, целью нашего блока является не что иное, как попытка достучаться до совести всякого члена Партии, который оступился и повел себя недостойно. Для того, чтобы, разумеется, помочь вернуться на путь, достойный гражданина Арийской Империи!

Готтфрид физически ощущал тяжесть сотен, а быть может, и тысяч глаз. Его осуждали все. И его, и его лучшего друга.

— Итак, Берг и Веберн. Вы продемонстрировали вопиюще безнравственное поведение! В середине рабочей недели злоупотребив алкоголем в одном из сомнительных заведений, вы завели контакты с беспартийными. Вы позволили себе опорочить образ члена Партии, дали беспартийным основания полагать, что партийцы пьют шнапс, точно воду, доходя до совершенно свинского состояния! Вы имели наглость после этого явиться на работу, а после употреблять алкоголь на рабочем месте, еще и написав заявление на сверхурочные часы!

Алоиз и Готтфрид переглянулись. Употребление коньяка с кофе в умеренных количествах не возбранялось, и чтобы получить такую выволочку на работе, нужно было напиться вдрызг, желательно, с самого утра и устроить форменный дебош. Уж Алоиз это знал совершенно точно — из личного опыта. Но на сей раз ничем подобным не пахло. Выходило, что кто-то возвел на них форменный — почти — поклеп.

— Готтфрид Веберн! — политруку было явно мало. — Ваше поведение в экспедиции под руководством оберайнзацляйтера Штайнбреннера также недостойно арийского, — Готтфриду показалось, что Хоффнер скривился, — ученого! Прямое неоднократное нарушение техники безопасности! Подумать только! И вы — ученый Арийской Империи!

Готтфрид почувствовал, что у него мокрые не только руки — кажется, рубашку можно было выжимать.

— Также имеются свидетельства, что вы склонны смешивать работу с личной жизнью. Арбайтсляйтер Веберн, вы должны помнить, что подобное недопустимо! Член Партии и арийский ученый должен быть нелицеприятен! Слышите!

По толпе прокатился ропот. Если к пьянству относились довольно снисходительно, пока оно не перерастало в длительные запои, то нарушение техники безопасности было чуть более серьезным проступком. А вот пристрастность в работе порицалась и осуждалась. Готтфрид бы не удивился, если бы теперь половина из его шапочных знакомых предпочла бы пройти мимо него, якобы не заметив, лишь бы не подавать ему руки.

— Оберайнзацляйтер Берг, вы свободны. Арбайтсляйтер Веберн, в связи с тяжестью и комплексностью ваших проступков, вы лишаетесь завтра выходного дня и с восьми утра до семнадцати часов принимаете участие в общественно-полезных работах по наведению порядка в... — политрук сделал паузу. — В Медицинском экспериментальном отсеке.

Готтфрид тяжело вздохнул — это была одна из самых гадких и грязных работ, какую ему когда-либо поручали. Частенько на подобные работы отряжали скелетов из трудовых лагерей, студентов младших курсов и совсем проштрафившихся партийцев постарше. Но никогда на его памяти никто из начальников подразделений, даже мелких, не получал такого наказания. Был бы его чин хоть немногим повыше, его бы ни за что туда не отправили.

— Вы свободны, Веберн. Ах да, приведите в порядок ваш внешний вид. Вы руководите подразделением и должны во всем соответствовать!

Политрук продолжил что-то говорить, но Готтфрид не слушал. На ватных ногах он шел к своему месту. Кровь стучала в висках, шумела в ушах, бросилась в лицо, горели даже кончики ушей. Все смотрели на него, на его неаккуратную стрижку, и наверняка думали, что он — пьяница, кутила и дебошир. Еще и склонный к адюльтерам прямо на работе. Руководитель подразделения, имеющий звание арбайтсляйтера. Получивший наряд в Медэксперотсек. Кажется, ниже падать было некуда.

Он заметил торжествующий взгляд Штайнбреннера и разозлился. С экспедицией было понятно: на него донес Штайнбреннер, который сам же и вынудил его нарушить технику безопасности! А вот с якобы пьянством на рабочем месте... Может, Вальтрауд проговорилась мужу? Может, они с Алоизом забыли вымыть кружки? Но этого Вальтрауд точно не могла знать... Да и кружки они, кажется, мыли... Или все-таки нет?

Он погрузился в пучину своих невеселых мыслей до того, что пропустил многоголосый крик "Хайль фюрер!" и получил ощутимый тычок в спину от Алоиза:

— Чего молчишь? Эй, да на тебе лица нет!

— Потерял, — буркнул Готтфрид. — С остатками совести пропил.

Они протискивались сквозь слишком узкие для такой толпы двери конференц-зала.

— Знаешь что, ты это... Нос не вешай... — дернул его за рукав Алоиз.

Готтфрид почувствовал легкий озноб. Насквозь мокрая рубашка противно липла к спине, и оставалось надеяться, что хотя бы на кителе не проступили темные круги под мышками.

— Да ну тебя... — Готтфрид стиснул зубы.

Очень хотелось разбить в кровавую кашу самодовольную рожу Штайнбреннера. Так, чтобы под кулаками хрустели кости, лопалась тонкая белая кожа, а сам Штайнбреннер в какой-то момент начал просить его перестать, а потом и вовсе бы заткнулся. Желательно, на веки вечные.

— Готтфрид, — Алоиз схватил его за плечо и как следует встряхнул. — Ну бывает. Что теперь? Ну напились. Не мы единственные. Ну нарушил технику безопасности... Тоже не единственный. Личное? Ерунда. Все, кто увидит результаты работы твоей группы, поймут, что это брехня! Ну попротираешь денек кровь и блевотину...

— Да плевать на блевотину! — огрызнулся Готтфрид. — Я здесь только три недели, а такой послужной список! А Агнета? Она-то вообще не виновата ни в чем...

Готтфрид представил себе, как будут смотреть на нее, и ему стало невыносимо стыдно.

— Агнета должна была с самого начала думать, что в физике ей делать нечего, — отрезал Алоиз. — Шла бы в учительницы, секретарши или, на худой конец, врачи...

— Это ей нечего делать в физике? Это ей нечего делать в физике?! — взорвался Готтфрид.

Он остановился посередине коридора и гневно посмотрел на друга. Люди, шедшие с партсобрания, обходили их по кривой, бросая на обоих осуждающие взгляды.

— Да если ей нечего там делать, то остальным — тем более! Что, по-твоему, Отто есть, что там делать? Или Карлу? Да большая часть тех, с кем я работал, ей в подметки не годится!

— Не ори, — осадил его Алоиз. — По крайней мере, не в коридоре...

— Арбайтсляйтер Веберн, — хауптберайхсляйтер Малер положил тяжелую ладонь ему на плечо. — Ко мне в кабинет. Сейчас же.

Готтфрид огляделся и обреченно поплелся за Малером. И только по пути сообразил, что заметил краем глаза смущенную жмущуюся к стенке Агнету. Она смотрела на него с удивлением и даже прикрыла руками рот.

— Арбайтсляйтер Веберн, — голос Малера, казалось, не выражал ничего. — Вы понимаете, что сегодня произошло?

Малер побарабанил пальцами по столу и наконец посмотрел на Готтфрида в упор. Когда Готтфриду на днях казалось, что хуже в этом кабинете ему быть не может, он не представлял, как жестоко ошибается. Теперь нарисованный фюрер смотрел на него не осуждающе — он смотрел на него с нескрываемым отвращением. Потому что ненависти он не заслужил.

— Не понимаете, — покачал головой Малер. — Я вам объясню.

Он встал, налил в бокал коньяка и сделал добрый глоток.

— Теперь у меня будут требовать вашего смещения с должности руководителя отдела, Готтфрид. Потому что на таком месте не может быть настолько недостойный человек. Вам бы простили что-то одно. Но вы собрали целую коллекцию пороков! Посудите сами: пьяница, разгильдяй и блядун! — Малер аж задохнулся от возмущения. — И всем было бы плевать на вашу личную жизнь, не тащи вы ее в работу!

— Я ничего не тащил! — горячо возразил Готтфрид и тоже встал. — У меня нет никакого личного интереса! У меня ничего не было с Агнетой — и не будет, слышите!

— Сядьте, — Малер махнул рукой. — Знаете, я вам верю. Как и верю в то, что вы не пили на работе. Ну, почти, — он подмигнул. — Но моей веры недостаточно. Слышите, недостаточно! Докажите, что вы достойны должности, которую занимаете! Докажите, что ваш выбор Мюллер, а не Айзенбаума оправдан! Выполните план! Нет! Перевыполните его! — Малер осушил бокал одним глотком. — И вот еще. У меня есть на вас еще один донос, Веберн.

У Готтфрида онемели кончики пальцев. Неужто дневник?..

— Вам знакомы эти листы? Это фотокопии, — Малер сунул Готтфриду под нос две крупноформатные фотокарточки.

Фотокарточки листов, исписанных почерком его отца. Готтфрид вгляделся и проклял себя за то, что даже не рассмотрел толком все листы, увлекшись дневником. Теперь было непонятно, то ли кто-то влез в его "опечатанный" кофр, то ли это копии листов, найденных Штайнбреннером.

— Дайте-ка посмотреть поближе, — пробормотал Готтфрид, вглядываясь внимательнее. — Знаете... — он потер переносицу. — Я не уверен, что помню точно...

— Говорите, говорите, даже если не помните точно. Говорите все, что помните, — поторопил Малер, наливая себе еще коньяка.

— Видите ли... — Готтфрид решил пойти ва-банк. — Когда нас вызвали на осмотр территории и велели произвести рекогносцировку, я заметил ход. Так как лезть куда-то в одиночку противоречит технике безопасности, манкирование которой мне сегодня несправедливо вменили... — Готтфрид вздохнул. — Я позвал Алои... оберайнзацляйтера Берга.

— Почему именно его? — Малер прищурился.

— Мы учились и работали вместе, — пояснил Готтфрид. — И уже не раз принимали участие и в подобных вылазках, и в различных лабораторных экспериментах. Понимаете, мы понимаем друг друга без слов, что чрезвычайно важно при возникновении экстремальной ситуации.

Готтфрид вздохнул и осмотрелся. В горле пересохло, отчаянно хотелось пить.

— Прошу прощения, хауптберайхсляйтер... У вас не найдется воды?

— Может, кофе, чай или коньяк?

— Нет-нет, благодарю. Просто воды, пожалуйста.

— Вальтрауд, будь добра, принеси воды, — Малер нажал на кнопку громкой связи. — Вы продолжайте, Готтфрид.

— Да-да... Хм-м-м... — он потер затылок. — На чем я остановился... Ах, да... В общем, мы пошли осматривать помещение.

— Вы сообщили об этом кому-то?

— Разумеется, — серьезно соврал Готтфрид. — Но я не помню, кому. Большая часть персонала была в таких скафандрах, что я вам ничего толкового сейчас не скажу...

Готтфрид рассчитывал, что если Малер и захочет проверить эту информацию, то, опросив половину из "скафандров", бросит эту затею. А кто-то, быть может, и вспомнит то, чего не было — всякое случается.

Дверь скрипнула, и в кабинет вошла Вальтрауд, поставила на стол кувшин с водой и стакан, налила Готтфриду воды и, улыбнувшись, вышла. Готтфрид промочил горло и продолжил:

— Мы спустились вниз. Осмотрели там все, но ничего толком не нашли. Помещение производило впечатление разворованного мародерами, там было грязно, пыльно... Но зато обнаружили в углу еще один спуск. Там уже обнаружили довольно много всего: консервы, сухпай, какие-то украшения... Никаких тетрадей и листов там, впрочем, кажется, не было... Потом туда спустился Штайнбреннер. Он с чего-то взял, что я от него что-то прячу, и... — Готтфрид пожал плечами. — И толкнул меня. Я упал и порвал костюм...

— Да, я получил отчет дозиметристов, — Малер покивал и вперился прямо в глаза Готтфриду. — Только вот знаете что, Веберн... Судя по полученной дозе, вы должны были упасть прямиком на тот самый уран, который нашли внизу. А в вашем помещении не было ничего настолько радиоактивного.

Готтфрид отвел глаза.

— Говорите, Готтфрид, — Малер сел напротив него, положил руки на стол и подался ближе. — Что произошло внизу?

— Это... — Готтфрид покачал головой.

— Готтфрид. Или вы говорите мне все, или я передам информацию тайной полиции, — Малер был предельно серьезен. — А уж они с вами поговорят по душам, обстоятельно поговорят.

Готтфрид сглотнул. Было непонятно, до какой степени простирались полномочия Малера. Если он мог замять это дело — это был один разговор. А если он в любом случае обязан доложить в гестапо? Дозиметристов-то Готтфрид и выкинул из своего уравнения, как незначимое число. Оказалось, зря. Но если за дело возьмется гестапо, ему конец! И дневник, и найденные листы...

— Штайнбреннер заставил меня расстегнуть куртку, — тихо проговорил Готтфрид.

— Что? Что вы сказали?! — Малер замер.

— Штайнбреннер заставил меня расстегнуть куртку, чтобы убедиться, что я ничего не прячу. И потрогал карманы кителя.

— Руками в защитных перчатках... — продолжил Малер. — Так. И долго он вас обыскивал?

— Не помню, — признался Готтфрид. — Кажется, да. Он хотел меня заставить и китель с рубашкой расстегнуть...

— Вот оно, значит, как, — Малер помрачнел. — Образцовое проведение экспедиции...

— Что ему за это будет?

— Вы еще и о нем печетесь? — Малер с удивлением посмотрел на Готтфрида.

— По правде говоря, я терпеть его не могу, — выдохнул Готтфрид, на сей раз совершенно искренне. — У нас это взаимно. С детства.

— Должен вас огорчить, Веберн. Ничего. Я не намерен давать делу ход, — пояснил Малер. — Но если вы не согласны, можете донести на него сами.

— Да ну его к черту, — твердо проговорил Готтфрид и допил воду.

* * *

В лаборатории его встретили неоднозначно. Айзенбаум и пара студентов презрительно скривили губы, Отто за спиной куратора и еще один студент озорно подмигивали, дескать, начальник-то не совсем зануда и ханжа, а Агнета покраснела и смотрела с какой-то благодарностью.

— На сегодня рабочий день закончен, — заявил Готтфрид. — Все все успели?

— Так точно, — отозвался Айзенбаум, остальные закивали.

— Отлично. Благодарю вас за прекрасную работу. До встречи в понедельник, — Готтфрид вымученно улыбнулся. — Если есть вопросы, я еще примерно полчаса здесь.

На сей раз им не подписали разрешения на сверхурочные. Поэтому у Готтфрида оставалось ровно полчаса на то, чтобы удостовериться, что все в порядке, закрыть лаборатории и отключить от основного источника питания все, что не должно работать в выходные.

— Арбайтсляйтер Веберн, разрешите... — на пороге стояла Агнета и старалась не смотреть ему в глаза.

— Проходите, — он тяжело вздохнул. — И я же просил вас...

— Херр Веберн... — она замялась.

Он обеспокоенно посмотрел на нее: вдруг она решила уйти в другую группу?

— Я не буду называть вас по имени, херр Веберн, простите... Просто...

— Вы из-за сегодняшнего... — он покачал головой.

— Да. Я не хочу, чтобы из-за меня...

— Вы здесь не при чем! — Готтфрид резко махнул рукой. — Я принял решение, берайтсшафтсляйтерин Мюллер! И принял я его, исходя из ваших способностей! Вы не согласны? Не хотите работать в моей команде?

— Хочу... — Агнета наконец посмотрела на него. — Я... Я слышала, что вы говорили про меня оберайнзайцляйтеру Бергу... Спасибо вам. Спасибо, что верите в меня.

— Я жду вас в понедельник, Агнета, — он улыбнулся. — Давайте сделаем нашу работу так, чтобы никто больше и никогда не смел говорить гадости за нашими спинами.

Она выпрямилась и серьезно кивнула.

* * *

— Куда сегодня?

— По домам, — буркнул Готтфрид, скосив глаза на Алоиза.

— Докинь меня вниз, а?

— Тебе мало было сегодня? — Готтфрид посмотрел на друга, как на идиота. — Хочешь еще по шее получить? Мои лавры покоя не дают?

— Да уж, я прям обзавидовался, — кивнул Алоиз. — Хочу перекусить в нашем баре. Кстати, ты помнишь, как он называется?

— Не-а, — Готтфрид завел флюкваген. — Я и не знаю. Что же ты у Магдалины своей не спросил?

— Да не до того было, — Алоиз смущенно улыбнулся. — Я очень хочу ее увидеть. Поехали, поужинаем?

— Поехали...

Готтфриду тоже хотелось вниз. Тем более Мария однозначно дала ему понять, что не против его компании. Возможно, даже на ночь.

Их встретили радостно. Магдалина тут же рассказала, что из меню у них в наличии сегодня, что стоит брать, а что нет, и предложила выпивки. Марии на сцене не было, остальные музыканты полным составом играли какой-то джаз.

— Что, серьезно принести только лимонаду? — Магдалина опешила.

— Да, увы, — кивнул Готтфрид. — Сегодня мы не пьем.

— А то кому-то завтра рано вставать, — поддел друга Алоиз.

Готтфрид пропустил остроту мимо ушей, окидывая взглядом зал в поисках Марии.

— Марии сегодня нездоровится, — пояснила Магдалина. — Но вы можете ее навестить. Вас проводить?

— Да, проводите меня, фройляйн Магдалина, — Готтфрид улыбнулся.

— А как же ужин?

— Там видно будет, — развел руками Готтфрид, оглядываясь на Алоиза — тот ему многозначительно подмигнул.

— Вот эта дверь, Готтфрид, — Магдалина кивнула на аккуратную чистенькую дверь в самом конце коридора. — Смелее стучите, она точно там.

— Я же не побеспокою ее?

— Не переживайте, она скажет вам, если не захочет вашего общества, — Магдалина улыбнулась. — Я вас оставлю, Готтфрид. Если что, я внизу.

Она упорхнула, а Готтфрид остался один на один в темном коридоре с этой светлой дверью. Что, если она погонит его прочь? Что, если это вовсе не вежливо? Он набрал в грудь побольше воздуха и постучал в дверь.

— Одну минуту, — послышалось из-за двери; потом раздался звук шагов и дверь распахнулась.

В проеме стояла Мария. В светлом шелковом халате, отделанном кружевом, светлые волосы рассыпались по плечам и спадали на спину, кожа — точно прозрачная.

— Готтфрид, — она, казалось, обрадовалась ему. — Проходи скорее. Не обращай внимания, я сегодня в домашнем...

Комната была на удивление светлая для такого места, хотя и небольшая. У окна стояла довольно широкая кровать с резной спинкой, похожая на те, что были до Катастрофы, у стены — громоздкий шкаф, у другой — письменный стол и колченогий стул.

— Прости, у меня и посидеть-то толком негде, — оправдывалась Мария. — Садись вот, на край кровати.

— Я не помешал тебе? — осведомился Готтфрид. — Магдалина сказала, ты плохо себя чувствуешь... Я могу уйти.

— Нет-нет, останься... Хочешь, попросим Магдалину принести ужин сюда?

— Ты голодна? — он сел на край кровати, она устроилась рядом.

— Немного...

Вскоре Магдалина принесла им запеченного мяса с овощами и бутылку розового вина. Готтфрид разлил вино по бокалам и протянул один Марии. Еду они поставили на стул и теперь сидели рядом, плечом к плечу.

— Давай мы выпьем за наше знакомство? — предложила Мария. — Чудесное знакомство!

Готтфрид согласился и пригубил вино. У него голова шла кругом: от всего проклятого дня, от ночного кошмара, который он опять некстати вспомнил, от вина, от близости Марии...

— Что с тобой? — он посмотрел на Марию. Она выглядела какой-то возбужденной, даже глаза подернулись странным блеском.

— Готтфрид... — она накрутила прядь на палец. — Бывает ли такое, что тебя одолевает беспричинная хандра? Все вроде бы хорошо, но что-то не так. Что-то гнетет, сон нейдет, кусок в рот не лезет.

Он задумался. Еще вчера бы он ответил отрицательно, но прошедшая ночь переменила его отношение к подобным, как он сказал бы раньше, глупостям. Все его невзгоды обычно имели вполне понятные, порой даже осязаемые причины. Возможно, когда-то давно и было что-то подобное, но позабылось, истерлось, истаяло.

— Пожалуй, да.

— Надо же! Партийцы тоже обычные люди, — она мелодично рассмеялась и провела кончиком пальца по пуговицам кителя.

— Каким же нам еще быть? — усмехнулся Готтфрид, отрезая кусок мяса и отправляя его в рот.

— Разное говорят о вас, — уклончиво ответила Мария.

— Что ж ты... Раньше партийцев не видела?

— Видела, — Мария повернулась к нему. — Но не так близко...

Готтфрид и сам не заметил, как она придвинулась к нему, как провела кончиками пальцев по его щеке — его тело словно пронзило электрическим разрядом. Он перехватил ее за запястье — удивительно тонкое, и притянул еще ближе и обнял. Обнял нежно, зарываясь носом в мягкие волосы — и не разберешь, прямые ли, волнистые, пахнущие чем-то тонким и приятным. Они растянулись поперек кровати, она в своем халате, тонком и струящемся — Готтфрид заметил, как ткань натянулась на небольших четко очерченных сосках, — он как был, в форме и чудовищно тесных галифе. Они смотрели друг на друга, улыбались; Мария взъерошила его отросшую челку. Он еще приблизился к ней и легко коснулся губами ее губ — мягких, сладковато-горьковатых, манящих.

Готтфриду вспомнилось, как Аннеке выбирала позы, приговаривая: "Глаза бы мои на тебя не смотрели". Как другие девушки совершенно не хотели целоваться с ним, и если на быстрый секс он еще мог претендовать, то подобные ласки в его жизни были огромной редкостью.

Мария ответила. Жарко приникла своими губами к его, обвила шею руками, придвинулась теснее, прижимаясь к нему всем телом. Готтфрид гладил ее спину, прикрытую лишь тонким шелком и целовал, целовал... Мария слегка отстранилась и принялась расстегивать пуговицы на его кителе. Готтфрид запоздало пожалел, что не принял после работы душ — на чертовом собрании с него семь потов сошло. Но, похоже, Марии было все равно. Он содрал мешающий галстук и притянул Марию к себе. Она дышала часто и тяжело, ерошила его волосы и запрокидывала голову, а он целовал ее шею, ямку над ключицей и ощущал, что сходит с ума: от ее нежной кожи, от ее запаха, от ее нежности. Его переполняло желание, казалось, оно было готово вот-вот выплеснуться, а Мария только прижималась теснее, и он ощущал жар ее тела.

Готтфрид осторожно обнажил ее плечо и принялся покрывать поцелуями бледную кожу, а Мария улыбалась и смотрела на него своими синими глазами, которые теперь казались черными.

— Ты первый партиец, который оказался в моей постели, — доверительно сообщила она ему, прищурившись от удовольствия. — Пожалуй, вы и правда похожи на людей.

— Чем же? — Готтфрид приподнял бровь.

— Сложно сказать, — она облизала яркие безо всякой помады губы. — Но что-то человеческое же вам не чуждо, правда?

Она положила ладонь на резко обозначившуюся выпуклость на его штанах и слегка сжала. Готтфрид шумно выдохнул и пожалел, что бросил в багажник флюквагена только сменную рубашку, но не сменное белье. А потом резко почувствовал себя совершенно бестолковым — еще ничего толком не началось, а он...

— Я же права? — Мария нависла над ним; ее волосы ниспадали на его лицо, и Готтфрид улыбнулся.

— Щекотно, — признался он.

— Хочешь еще вина? — она откинула волосы в сторону.

— Хочу, — Готтфрид ухватился за передышку, как за спасительную соломинку.

— А я хочу тебя, — прошептала Мария ему в самое ухо.

Они даже не выключили свет, и теперь их тени ритмично ползали по стенам, причудливо изгибаясь в углу. Мария хваталась то за резную спинку кровати, то за плечи Готтфрида, оставляла на нем ногтями красные полосы, выгибала спину, судорожно ловила ртом воздух и, кусая зацелованные губы, рвано стонала. Готтфрид смотрел и не мог насмотреться на ее лицо, а потом вжимался в нее сильнее, ловил губами губы, сжимал в объятиях и двигался все быстрее и быстрее. Она подавалась ему навстречу, раскрывалась, а потом и вовсе обхватила его стройными ногами, точно хотела оставить в себе, чем глубже, тем лучше. У него кружилась голова, в ушах шумело, тяжесть в паху стала вовсе невыносимой, и он резко дернулся наружу, но Мария не выпустила его, удерживая сильными ногами и прочерчивая на спине новые полосы — восемь длинных красных следов.

Готтфрид обессиленно упал прямо на нее, слегка сдвигаясь, чтобы накрыть ладонью грудь.

— Ты это зря, — горько проговорил он ей на ухо, слегка сжимая ладонь. — Я про презервативы-то забыл.

— Не бери в голову, — прошептала Мария. — Я обо всем позаботилась.

— Ты ждала меня? — он посмотрел ей прямо в глаза.

— Я еще вчера ждала тебя, — она обвила руками его шею. — Но ты ускользнул.

— Я приеду еще! — горячо пообещал Готтфрид.

— Да уж я надеюсь, — она оттолкнула его, и он распластался на постели рядом, глядя в потолок. — Что ты делаешь завтра?

Готтфрид скривился. Одно воспоминание о том, что за наказание ему назначила родная Партия, вызывало скрежет зубовный.

— Мне в Центр к восьми утра.

— Как жаль, — Мария поджала алые губы. — А я надеялась на совместное утро.

— Послезавтра? — Готтфрид приподнялся на локте и запустил ладонь ей в волосы.

— Ты обещал, Готтфрид Веберн, — засмеялась она. — А пока у нас есть еще немного времени.