Wo alle Straßen enden (гет)

— Ты же не собираешься всю ночь сидеть в лаборатории, Готтфрид? — Алоиз поерзал на стуле. — У нас скоро разрешение на сверхурочку закончится... Пойдем вниз, в кабак. Там точно никто доматываться не станет. Мне бы сейчас шнапсу...

Готтфрид мерил шагами лабораторию. Алоиз развалился на неудобном пластиковом стуле и наблюдал за ним.

— Не мельтеши, а? — посетовал он. — В глазах от тебя рябит.

Пройти через контроль на снятии костюмов Алоизу удалось каким-то чудом; ну и страху они тогда натерпелись. Готтфрид поежился, вспоминая, как сначала они по его плану напихались в лифт с неповоротливыми "скафандрами" вопреки всем правилам, и это бы не сошло им с рук, если бы Штайнбреннер — в этот момент Готтфрид был готов просить все возможные и невозможные сверхсилы, дабы они ниспослали на штайнбреннеровскую задницу благословение — не махнул на них рукой; а потом, в очередной раз наплевав на технику безопасности, в лифте расстегнули костюмы. Готтфрид тогда отнял у Алоиза все листы и затолкал под форму. А потом у дозиметристов приборы на него выли почище, чем сирена воздушной тревоги. Штайнбреннер тогда еще нехорошо покосился на них, а Готтфрид соврал, что упал, и даже прореху в костюме показал.

— Тебе легко сказать, — выдохнул Готтфрид. — Мне-то антирадиновую таблетку прописали. А тебе бы тоже принять.

— Ты же говорил, что у тебя есть, — нахмурился Алоиз.

— Есть-то есть, — Готтфрид сел и виновато вздохнул. — Только мне потом за них отчитываться. В конце недели. Как я объясню недостачу?

— Дерьмо, — прошипел Алоиз. — А я уже обрадовался, что мы держим этого козла за жопу. Представь, что случилось бы, если бы ты рассказал, что он вынудил тебя расстегнуть защитный костюм?

— Да ничего, — отмахнулся Готтфрид. — Кто такой я — и кто этот Шайссебреннер⁽¹⁾ херов.

— Ты — гениальный ученый! — вспылил Алоиз. — Ты руководишь таким проектом! А он...

— Он — правильный, Алоиз, — горько проговорил Готтфрид. — Допущенный к размножению. Его могут повысить в звании. Он может ходить по улицам — даже по нижним кварталам, без риска, что любая собака до него докопается.

— Ты тоже не настолько мелкая личность! — возразил Алоиз.

— Вот без этого ты никак не мог обойтись? — Готтфрид запустил в друга пластиковым стаканом для канцелярских принадлежностей и промахнулся.

— Да не это я имел в виду, остынь! Лучше скажи, где ты будешь свои сокровища хранить? Вон, Штайнбреннер уже отнес свои три листочка в Центр дерадизации.

Готтфрид поник. У него был прекрасный кабинет и отличная лаборатория. Он мог намешать дерадизирующий раствор, но вымачивать в нем бумаги означало погубить все, что там было написано. А специальные камеры были только в специализированном Центре. И, разумеется, чтобы поместить туда не то что толстый дневник, а ходя бы одну крохотную бумажку, требовалось столько разрешений и допусков, сколько не было подписано в Берлине на имена Готтфрида Веберна и Алоиза Берга, вместе взятых.

— Знаешь, Алоиз, ты знатный кусок дерьма, — покачал головой Готтфрид. — То аппетит испортил, потом обсмеял меня под предлогом похвалы, а теперь задаешь чертовски неудобные вопросы. Друг, называется...

Алоиз нервно рассмеялся. Готтфрид уставился на него, гадая, о чем тот думает. Или принял его дружеский подкол всерьез? Алоиз часто говорил, что из Готтфрида вышел бы отличный актер бродячего маргинального театра. Или низушного варьете. Главное, не заставлять его танцевать. Или, если бы речь шла о комедии, напротив — выпустить плясать под музыку. Пожалуй, это было единственное, относительно чего штайнбреннеровская оценка умений Готтфрида была не то что правдивой, но даже льстивой. Готтфрид, впрочем, даже не спорил.

— Не хуже тебя, — парировал Алоиз. — Сунуть радиоактивный дневник за ремень брюк — это поступок, достойный великого ученого. Кстати, это правда дневник твоего отца?

Вместо ответа Готтфрид таинственно улыбнулся и кивнул в сторону радбокса — отдельного помещения, большую часть которого занимал тяжеленный стол, огороженный специальным стеклом. Он нажал пару кнопок, и в стекле открылись четыре выреза, как раз под две пары рук. Готтфрид натянул фартук со свинцовыми пластинами и перчатки и открыл лежавшую на столе добытую книгу. На форзаце красовалась надпись, выведенная тем же почерком, каким были исписаны злополучные листы — Фридрих Г. Веберн.

— Убирай эту фонящую хрень куда подальше, — проворчал Алоиз. — Ты так и не ответил, где хранить-то будешь...

Вместо ответа Готтфрид открыл стоявший у стены белый металлический шкаф и не без труда вытащил с нижней полки один из небольших кейсов. Третий справа.

— Кажется, этот, — пробормотал он, осматривая печать на пломбе, фиксировавшей замок.

Он запустил руку в карман, выудил оттуда маленькую коробочку, пошарил в ней и извлек бритвенное лезвие. Осторожно надрезал бумагу и открыл кейс. И возблагодарил фюрера и Отдел Идеологии и Пропаганды за то, что вскоре после Великого Обнуления почти отовсюду убрали камеры и диктофоны. Как регулярно говорили на партсобраниях, потому что арийские граждане были надеждой и опорой страны, а доверие между ними — краеугольным камнем. И в случае, если кто-то сойдет с пути истинного, рядом всегда будут товарищи, которые не оставят в беде, а помогут заблудшему. Например, сообщат в Отдел Идеологии и Пропаганды, а они уже определят, кто окажет соответствующую помощь, Блок Сознательности, Блок Ответственности или Блок Перевоспитания.

— Поместится же? — Готтфрид с сомнением оглядел оставшееся пространство, и подмигнул Алоизу: толщина стенок кейса впечатляла. — Тридцать килограммов, — усмехнулся Готтфрид в ответ на удивленное лицо друга.

— А работать ты как с этим будешь? — с сомнением протянул Алоиз. — Ни за что не поверю, что ты просто отложишь его в долгий... кейс.

— Что мне будет в радбоксе-то... Да и таблетки действуют, — отмахнулся Готтфрид. — Кстати, о таблетках, — он упаковал свои сокровища в кейс и с грохотом водрузил его на прежнее место, послюнявив место разреза пломбы — если не задаваться целью, то и не заметишь, что целостность нарушена. — Сейчас я тебе выдам.

— И как потом выкручиваться будешь? — Алоиз с сомнением посмотрел на друга.

— А вот это уже, приятель, тебя не касается, — отрезал Готтфрид. — Моя лаборатория — мои проблемы.

— Ну уж нет, — запротестовал Алоиз. — Вместе лазили, вместе подставились — вместе и отвечать.

— Не-е, — Готтфрид сунул в руки другу блистер с таблеткой и стакан воды. — Ты хотя бы к размножению пригодный. Говорят, оно тоже на это дело как-то влияет. Так что пей.

Алоиз вздохнул, поставил стакан на пол и собрался прорвать фольгу на блистере.

— Стой! Стой, засранец! — Готтфрид метнулся к нему, как ошпаренный. — У меня идея. Дай сюда!

Он выдрал из рук у недоумевающего Алоиза блистер, взял со стола положенное туда раньше лезвие и поддел фольгу на месте спайки с пластиком.

— Ты что делаешь?

— Не болтай под руку! — огрызнулся Готтфрид. — Зад свой спасаю. И твой заодно.

— Сунешь туда пустышку? — ужаснулся Алоиз.

— Ты совсем, что ли? — Готтфрид едва не уронил блистер, от которого так старательно отдирал фольгу. — Я похож на убийцу?

— Вообще, не очень, — признал Алоиз. — Хотя... — он наклонил голову и рассмеялся.

— Я придумаю, что туда сунуть. У меня целая неделя, — Готтфрид вытащил таблетку и протянул ее другу.

Алоиз выпил таблетку и с отвращением посмотрел на стакан:

— Пошли все-таки надеремся? Говорят, лучшая профилактика от всей этой радиоактивной дряни...

* * *

Внизу было дымно, шумно и ярко. Мигающие вывески призывно светились, по неровным дорожкам сновали люди — не такие, как наверху. Конечно, то тут, то там встречались и партийцы в форме, но основную массу составляли маргиналы. Готтфрид огляделся — это был не самый нижний ярус Берлина, но от типичной немецкой аккуратности здесь осталось не так-то и много: бетонные пешеходные зоны залиты в опалубку небрежно, не отшлифованы и даже ничем не вымощены; то тут, то там торчала свинцовая арматура.

Готтфрида поражала многоярусность Берлина — Мюнхен был заметно ниже. Хотя контрастов и там хватало: на самом дне уже не обитали чистенькие партийцы и военные, хотя скелетов из Единой Системы Рабочих Лагерей там тоже практически не было — сами лагеря располагались за чертой городов, да и скелеты жили в отдельных поселениях. Зато было множество различного пошиба торгашей-спекулянтов, хотя деятельность эта была незаконной и строго каралась властями; баров и забегаловок; низкопробных театров и варьете; парочка борделей — тоже нелегальных. Легальные бордели располагались на верхних ярусах приличных городов, и в них велся строжайший учет.

В Берлинской толще можно было потеряться. Готтфрид скосил глаза на Алоиза — тот тоже рассматривал окружающее, стараясь не выказывать удивления. Иначе в них сразу углядят приезжих салаг — а салаг обуть проще простого.

— Куда пойдем? — Алоиз дернул Готтфрида за форменный рукав.

Готтфрид недовольно обернулся — его сейчас куда больше занимало, надежно ли он припарковал свою старушку-"БМВ".

— Понятия не имею, — развел он руками. — Ты бы хоть у своих ребят из инженерного цеха спросил, куда тут стоит сходить. Я вообще не понимаю, мы здесь третью неделю, а впервые выбрались вниз...

Готтфрид усмехнулся, вспомнив, как они с Алоизом хотели пойти кутить в первый же день по прибытии, но до такой степени напились в служебной квартирке Готтфрида, что валялись прямо на неразобранных тюках с нехитрыми пожитками и считали, сколько раз над их головами провернется потолок. И спорили до хрипоты — потому что Алоизов потолок сделал в одну целую и тридцать две сотых больше вращений, чем Готтфридов. А Готтфрид с пеной у рта доказывал, что такого быть попросту не могло — ведь потолок-то над ними один. И до того обиделся на друга, что тот с ним никак не соглашался, что не разговаривал с ним весь следующий день. А потом навалилось столько работы, что было не до прогулок. Но сегодня дело другое — после того, как они слазили в чертовы развалины на чертовой окраине, им отчаянно требовался шнапс. И громкая музыка, яркие краски и новые впечатления.

— Пошли... туда! — Алоиз ткнул пальцем в первое попавшееся заведение с блекло-оранжевой мерцающей вывеской. Похоже, раньше она сияла призывным алым.

— А что это? — полюбопытствовал Готтфрид, пытаясь прочесть витиеватые буквы, впрочем, безуспешно — сама вывеска поблекла, контуры букв облупились, и теперь это было нечитаемое пятно. Точнее, два пятна — очевидно, название этого места состояло из двух слов.

— Какая разница? — отмахнулся Алоиз. — Лишь бы наливали.

Внутри было тесно, мрачновато, но на удивление уютно. Стены выкрашены в темный — точнее не разобрать, на небольших столах стояли старомодные лампы с абажурами из жатой бумаги, а у противоположной от входа стены расположились небольшие подмостки. На подмостках стояли музыканты: пятеро усатых мужчин в черных фраках. Готтфрид едва не рассмеялся — они живо напомнили ему здоровенных тараканов, фалды — точно как жесткие надкрылья! Один сосредоточенно играл на круглом подобии гитары, второй деловито щипал струны контрабаса, третий возил щеткой по медной тарелке и лупил колотушкой в барабан, а четвертый, раздуваясь как жаба, трубил в трубу. Пятый сидел за старинным пианино, каких было множество во всех домах еще до Великой Катастрофы. Они играли какую-то знакомую мелодию, и Готтфрид даже начал тихонько подпевать, без слов.

Они сели за столик поближе к сцене. К ним тут же подскочила молоденькая официантка в черно-белом коротком платьице, белом переднике и с белой кружевной заколкой в волосах. Готтфрид смерил девушку взглядом — совсем молодая. И, похоже, не немка. Слишком миниатюрная, с маленьким вздернутым носиком и темно-русыми волосами.

— Что я могу вам предложить? — она лучезарно улыбнулась, скользнула взглядом по Готтфриду и заинтересованно уставилась на Алоиза.

— Шнапсу, — ответил Алоиз, не размениваясь на любезности.

— И поесть, — вставил Готтфрид. — У вас есть что-нибудь, кроме этой сублимированной гадости? — он подмигнул девушке.

— Есть, — она смущенно улыбнулась, по ее щекам пополз легкий румянец. — Немного тушеного мяса с капустой. Как раз на две порции.

— Несите, — Готтфрид, прищурившись, смотрел вслед удаляющейся девушке.

— Мясо! Капуста! — Алоиз покачал головой. — Ты башкой, часом, не стукнулся? Ты уверен, что это мясо — не гигантская крыса с нижнего уровня? А капусту не выращивали на той же окраине, где мы сегодня шарились по милости Шайссебреннера?

— Плевать, — отрезал Готтфрид. — Ну, крыса и крыса, подумаешь. Мясо же. И капуста.

— Антирадина выпил — бессмертный, думаешь? — Алоиз только покачал головой.

Девушка принесла им по рюмке шнапса и еще раз лучезарно улыбнулась Алоизу.

— Что это ты принесла нам, красавица? — Алоиз строго поднял брови.

— Ш-шнапс... — растерянно ответила девушка. Ее лицо пошло некрасивыми красными пятнами, а губы мелко затряслись. Все-таки всех обитателей этих уровней роднило одно — чудовищный страх перед людьми в форме.

Алоиз опрокинул рюмку в себя, оглядел ее немного удивленно и спросил:

— Да? А я и не заметил... Ты вот что, красавица, — он улыбнулся, — принеси-ка нам графин шнапса. Пока один.

Готтфрид отметил, как разгладилось лицо девушки, как она разжала ладони, в которых комкала свой кружевной передник, и ему подумалось, что ладони-то у нее наверняка вспотели. Прямо как у него утром. Он, чтобы прогнать неприятные воспоминания, последовал примеру Алоиза и выпил шнапс. Тот оказался на диво недурным.

— Красивая, — мечтательно протянул Алоиз, когда официантка скрылась за занавеской.

— Угу, — покивал Готтфрид. — Не знаю, как тебе, а мне сейчас — любая красивая. А уж как еще выпью...

Он махнул рукой и принялся тихонько подпевать следующей мелодии, которую завел оркестр. Эта мелодия была знакома Готтфриду совсем смутно, он даже не помнил, откуда. Медленная, величественная, она, казалось дремала в его голове, пока первые звуки саксофона не разбудили ее и она не начала сама проситься наружу. Первая же стопка шнапса разливалась приятным теплом где-то в груди.

— Отлично! — возликовал Алоиз, когда официантка поставила на стол объемистый штоф с прозрачной жидкостью. — Выпьем же, Готтфрид! Кажется, мы начинаем приживаться в этом городе, а?

— Угу, — кивнул Готтфрид. Он проводил глазами официантку и с некоторой завистью посмотрел на Алоиза. Где бы они ни появлялись, внимание всех женщин доставалось исключительно ему.

— Что-то ты немногословен, — покачал головой Алоиз. — Ладно, выпьем еще, а?

Они выпили. Готтфрид провел пальцем по запотевшему штофу, думая о том, что завтра обязательно откроет дневник и прикоснется к, без сомнения, множеству тайн, которые хранила эта толстая тетрадь в кожаном переплете, как услышал голос. Голос, который выводил эту самую невесть откуда знакомую мелодию уверенно, решительно и в то же время просто — так же просто, как Алоиз только что предложил ему выпить. Готтфрид поднял глаза. На сцене стояла девушка — и пела. Он не понимал ни слова, судя по всему, девушка пела по-французски, налегая на грассированную "р" и характерно гнусавя, но ее голос был чистым и сильным, точно... Наверное, ручей? Готтфрид попытался вспомнить сказки, что читала ему в детстве мать. Там точно говорилось о ручьях. Но видел ли он хоть один ручей в своей жизни, вспомнить не удавалось.

Алоиз тоже обернулся на звуки голоса, выпил еще и присвистнул.

— Хороша, чертовка, — его глаза заблестели, а щеки зарумянились — как и на любом светловолосом и белокожем человеке, это было явственно заметно.

— Хороша, — Готтфрид сглотнул и попытался отвести взгляд.

Алоиз налил им еще, и Готтфрид уговорил еще стопку. И снова уставился на поющую девушку. Светлокожая и светловолосая, она все равно чем-то неуловимо отличалась от той же Вальтрауд Штайнбреннер. Или от Агнеты Мюллер, его ассистенки. И от всех остальных партийных ариек. Возможно, виной тому было ее платье — Готтфрид и платьев-то таких вживую ни разу не видел, только на фотокарточках, которые они, будучи студентами, тайком передавали друг другу в казармах. Да на старых кинолентах. Платье облегало ее, точно вторая кожа, являя взгляду ложбинку меж ее грудей и открывая округлые плечи, подчеркивало тонкую талию, а ниже линии бедер струилось свободными складками. И было совершенно удивительного серебряного цвета, вспыхивало и гасло при каждом движении певицы — в зависимости от того, как падали лучи света.

Готтфрид потянулся к штофу, с досадой осознавая, что стоящая на сцене девушка — наверняка не больше чем мираж, волшебная фантазия. Ведь даже если она и впрямь существовала, то никогда, никогда бы не посмотрела на такого, как Готтфрид Веберн. На Берга — пожалуйста. Или на Штайнбреннера. Или на любого другого арийца. Но уже точно не на него.

— Э-э, друг мой, — протянул Алоиз. — Ты сейчас на ней дыру взглядом протрешь. Может, тебе того? В бордель сходить?

— Ты за своими делами следи лучше, — огрызнулся Готтфрид.

— Да, у меня тоже все... — Алоиз нахмурился и выпил еще.

Готтфрид разозлился — вот уж не Алоизу сетовать на отсутствие женского тепла!

Официантка принесла еду и упорхнула, Готтфрид понуро уставился в тарелку. Аппетит разом отшибло, форменные галифе стали тесны до боли, а певица запела какую-то новую песню, от которой вдоль позвоночника поползли мурашки и даже руки затряслись. Он краем глаза покосился на Алоиза — тот придвинул к себе тарелку и уплетал еду за обе щеки.

— Ну как крыса? — беззлобно поддел друга Готтфрид.

Тот лишь поднял большой палец вверх и покивал.

— Чего не ешь? — спросил Алоиз, вытирая губы салфеткой. — Жри давай, когда еще натурального мяса схарчишь? А то развезет тебя еще, как как-то раз в Мюнхене, и что нам, тут ночевать, что ли?

Алоиз засмеялся и налил им еще по рюмке — штоф опустел. Он жестом подозвал официантку, и Готтфрид с завистью наблюдал, как его друг, приобняв смеющуюся девушку за талию, просил принести еще шнапса.

В последний раз он был с женщиной в Мюнхене, четыре месяца тому назад. Алоиз встречался с молоденькой девицей из Арийского союза женщин, шведкой Аннеке. Аннеке иногда привечала и Готтфрида, однако, судя по разговорам в казарме, позволяла она ему существенно меньше, чем Алоизу и юношам арийского фенотипа. И рьяно следила за тем, кабы чего не вышло. А после она забеременела и отправилась отдавать долг Империи в Центр Арийского Материнства.

В арийские Дома Удовольствий Готтфрида не допускали. Можно было сходить в абсолютно легальные французские или так называемые СРЧ-ДУ, что расшифровывалось как "сомнительной расовой чистоты дома удовольствия", а то и вовсе к скелетицам в бордель при лагере, но у Готтфрида всякий раз что-то не складывалось. С совсем юной француженкой он растерялся, точно распоследний идиот, и все отпущенные полчаса просидел на полу у ее кровати, рассказывая девчонке немецкие сказки и отводя глаза, лишь бы и вовсе не смотреть на нее. А во второй раз он попал к дебелой немолодой славянке, которая с порога обругала его на своем варварском наречии. После Готтфрид задумался, может, она просто сама по себе обладала чересчур экспрессивной речью, а сказанное ею вовсе никак его не характеризовало, но было уже поздно.

На людей из лагерей он и вовсе смотреть не мог. Не мог отделаться от чувства, что он по чистой случайности носит форму, ходит по верхним ярусам и считается человеком. Пусть и с унизительными оговорками, но — человеком. И он испытывал чудовищный груз вины.

— Ты что-то совсем раскис, — покачал головой Алоиз, наливая Готтфриду еще. — Жрать-то будешь?

— Буду, — буркнул Готтфрид, вяло ковыряя вилкой в тарелке. Мясо и правда оказалось дивным, и он кое-как принялся за свою порцию.

— На-ка, выпей, — слегка заплетающимся языком проговорил Алоиз. — Сразу и аппетит придет, и жизнь приятнее покажется.

— А ты что-то уже хорош, — цыкнул Готтфрид и ухмыльнулся — ему отчего-то очень хотелось поддеть друга.

— Тяжелый день, — развел руками Алоиз.

Песня закончилась, и музыканты заиграли что-то еще.

— Позволите? — над их головами раздался голос, и Готтфриду подумалось, что, должно быть, не только Алоиз уже перебрал.

— Впервые вижу вас здесь, — певица, кутаясь в тонкий шифоновый шарф, придвинула к их столику стул и присела. — Вы проездом?

Голос ее был мягкий, бархатный, но при этом достаточно высокий и нежный.

— Мы здесь действительно впервые, — он кивнул и приветливо улыбнулся. — И нет, не проездом.

— Хотите шнапса? — подал голос Алоиз.

— Конечно, хочу, — певица кивнула, оглядывая обоих. — То есть, вы теперь — жители Берлина?

— Как Партия прикажет, — Готтфрид пожал плечами. — Мое имя Готтфрид.

— Мария, — певица протянула руку, словно для рукопожатия. Готтфрид принял руку, перевернул ее ладонью вниз и слегка коснулся губами пальцев — они пахли сигаретным дымом и чем-то пряно-сладким.

— Алоиз, — Алоиз тоже поцеловал Марии руку, попутно подзывая официантку, и подставил к столику еще один стул.

— Я слушаю вас, — официантка покраснела под взглядом Алоиза.

— Принесите еще шнапсу. И две стопки. И, — он оглядел стол. — Может, пирожных? Вы хотите пирожных?

— Я бы предпочла колбасу, — Мария нервным движением поправила шарфик, норовивший сползти с плеч.

— И колбасы, — настоял Алоиз. — А вы... Как вас зовут, фройляйн?

Казалось, у официантки покраснели даже уши:

— Магдалина.

— Отлично, Магдалина! — Алоиз сиял. — Присоединяйтесь к нам! Выпьете с нами...

Вскоре они уже сидели вчетвером, пили шнапс с колбасками и общались так, словно были знакомы целую вечность. Музыканты играли джаз, остальные посетители либо расползлись по домам, либо по углам, еще одна компания партийцев, судя по нашивкам, из медико-биологического блока, сидела и пила очередную бочку пива и пребывала примерно в таком же состоянии, что Готтфрид, Алоиз и их новые знакомые.

Готтфрид вполуха слушал щебетание Магдалины: оказалось, ей всего-то восемнадцать, и несколько месяцев назад она приехала в Берлин из Дюссельдорфа в надежде стать медицинской сестрой, но из Арийского союза девушек ее отказались переводить в Арийский союз женщин, мотивируя это недостаточно чистым происхождением.

— Мой папа... Понимаете... — она нервно теребила в руках передник и перешла на шепот. — Он поляком был...

— Ох, Магда-лина... — качал головой Алоиз. — Вы бы остерегались гово-рить... такое... Чай, знакомы-то всего-ничего... А если мы... гестапо? — он многозначительно поднял указательный палец вверх.

— Я не боюсь, — Магдалина вздернула маленький подбородок. — Все и так знают о моем происхождении. Работаю я официально. Это не запрещено. А что в Партию не приняли...

— И ладно, — согласно икнул Алоиз и положил руку на колено Магладины. Та вздрогнула, но расплылась в смущенной улыбке и даже не подумала отодвинуться.

— Вот вы, Готтфрид, — Мария наклонила голову и искоса посмотрела на него, — ученый? Настоящий ученый? Или врете?

— Вру, — развел руками Готтфрид. — Конечно, я совершенно нагло вру! — он вдруг разозлился. — Все, на что я способен, это вымыть в лаборатории пол или подать настоящему ученому пробирку — кто же допустит меня хотя бы к реактивам? Или приборам?!

Он налил себе стопку, разлив половину — руки тряслись, — и спешно выпил. Сердце стучало где-то в висках.

— Я обидела вас? — Мария положила узкую ладонь на его предплечье. — Простите. Я никогда не видела ученых вот так вблизи. Мне казалось, это убеленные сединами старики... А вы совсем молодой...

— Ерунда, — отмахнулся Готтфрид.

Он почувствовал себя совсем неловко — ведь и дураку понятно, что Мария имела в виду, а он опять вообразил себе, что его обвиняют в недостаточно арийском фенотипе.

— Я никогда не состояла в Партии, — покачала она головой. — Мои родители до Великой Катастрофы жили в Швейцарии. Я совсем этого не помню, — она виновато улыбнулась. — А потом бесконечные разъезды... Я росла еще с ними, не в Арийском Воспитательном Центре. Из города в город... А ведь могла бы петь в Филармонии...

— Почему вы не вступите в Арийский союз женщин? — удивился Готтфрид — он впервые слышал о том, что кто-то из подданных Арийской Империи, имеющий нормальное происхождение, не состоял в Партии.

— Я не состояла ни в Арийском союзе девочек, ни в союзе девушек... — развела руками Мария. — А потом провалила экзамен по Истории Партии. До нового, как вы понимаете...

Она не закончила. Готтфрид залюбовался на ее лицо: некрупные голубые глаза, тонкий нос, полные чувственные губы... Чертовски красивая.

— Вы не возражаете? — она откуда-то достала серебряный портсигар, а из него — тонкую дамскую сигарету.

— Нет-нет, — соврал Готтфрид — он не выносил табачного дыма.

Но теперь он любовался на то, как она зажимает сигарету полуоткрытыми влажными губами, как нажимает на кнопку зажигалки и меж ее пальцев играет маленький синий огонек, как колеблется ее круглая грудь под платьем при вдохе, и думал о том, что ему наплевать на дым.

— Мы остались за столом одни, — хохотнула Мария, откидываясь на спинку стула и кивнула в сторону небольшого свободного пространства.

Алоиз и Магдалина, тесно прижавшись друг к другу, танцевали под звуки "Лунной серенады".

— Жаль, нам не хватит места, — посетовала Мария, а Готтфрид мысленно возблагодарил фюрера за то, что в помещении так тесно: не слишком-то ему хотелось позориться перед новой знакомой. Тем более, такой удивительной — точно не от мира сего.

— Значит, вы занимаетесь физикой и химией, — Мария налила им еще по стопке. Готтфрид с удивлением отметил, что выпила она уже порядочно, но это нисколько не сказалось на ее речи, только глаза подернулись влажным блеском.

— Увы, — Готтфрид выпил и рассмеялся. — Нет, не подумайте, мне нравится то, чем я занимаюсь...

— Наверное, это опасно... — Мария принялась водить кончиком пальца по краю стопки.

— Когда как, — уклончиво ответил Готтфрид. Отчаянно хотелось рассказать про их дневные приключения в развалинах, но он сдержался — такую информацию нельзя было сдавать и товарищам по Партии, что уже о беспартийных-то говорить?

— Готт... фрид! — Алоиз оперся на стол и наклонился к другу. Его бледное лицо покраснело, на губах блуждала совершенно идиотская улыбка. — Ты... пьян! Ты не довезешь... ик... нас! Поэтому...

— Вы можете остаться здесь, — пожала плечами Мария. — Здесь есть несколько комнат. И плата сходная. Утром отправитесь, куда нужно.

Готтфрид посмотрел на нее внимательнее. Он не понимал, как это расценивать. А еще он совершенно не знал, потребуют ли от них отчета о том, где они были или нет. В Мюнхене требовали. Здесь тоже должны были, но, судя по тому, что говорили его сослуживцы, можно было спокойно пропадать целыми ночами внизу.

— Флюкваген... — начал было Готтфрид.

— Здесь вариантов немного, — Мария улыбнулась. — Или все будет в порядке, или его уже разобрали на запчасти.

1) нем. Scheiße — дерьмо

Вернуться к тексту