И жена его Мануэлла (гет)

Шепот в темноте.

— Ты не спишь?

Кто-то ворочается. Скрипит кровать. Шуршит одеяло. Чуть слышен шелест в ответ:

— Сплю вообще-то уже. А что?

— Да нет, ничего, — немного обиженный тихий голос. Как быстрый взмах крыла маленькой речной ласточки.

Тишина. Пауза. Вдох. Снова шорох. В темноте точно не видно, но кажется, кто-то обнимается. Нежный поцелуй. Тишина. Выдох.

— Ты прости. День тяжелый был. Чего хотела-то? Ну?

Долгое молчание. Словно слова зависли в ночи от смущения, сморщились и никак не решатся разломить этот лед тишины.

Выдох. Как в прорубь с головой.

— Ладно. Ты скажи — тебе какие цветы больше всего нравятся?

И поначалу еще тихий, а потом становящийся все громче и громче раскатистый рокот хохота.

Толчок в бок. Маленький упрямый кулачок.

— Да ну тебя. Я же серьезно совершенно спрашиваю.

И в ответ, сквозь слезы смеха, теплым от радости голосом:

— Все. Мне нравятся все твои цветы.

* * *

Ей говорили — оставь ты эту дурацкую затею. Когда поняли — что не оставит — смеялись в лицо: да ты прибежишь через год. Только пятки сверкать будут.

Но она не прибежала. Она любила его. Такого вот большого, неуклюжего. Петри. Её Петри- Петтери. Как один из гранитных камней его холодной суровой родины, он весь зарос не то мхом, не то бородой. Спутанные волосы только казались жесткими на вид. Проведи по ним рукой — и ты почувствуешь ласковую нежность. Ему не давались переливистые рычащие звуки, в изобилии населяющие ее родной язык. А большими пухлыми губами он часто путался в своих же усах. Громко прихлебывал чай. Ласково смотрел на нее. Смешно отдувался после быстрого подъема по лестнице.

Это немыслимо: он — низкорослый, коренастый, если не сказать, толстый. Надежный, приземистый, появившийся на этой холодной земле, чтобы расположиться здесь навсегда. В каждом движении его сквозила основательность. В каждом вздохе — прочность. Волосы росли из ушей. Так еловые иголки торчат в разные стороны из тонкой светлой ветки. Волосы покрывали шею — так теплый мох укрывает от холода темные стволы в лесу. Ее Петри, похож был, пожалуй, на коренастого волосатого гнома больше, чем на человека.

Она — тонкая, смуглая, точёная... Эбонитовая. Высокая. Вся из острых углов и нервных линий. Мануэлла. В имени твоем — Бог. В раскатах его — тень мрачного, серьезного, острого прародителя имени — Иммануила. Она — подвижна, изменчива, непостоянна как огонь. Схвати сильнее — обожжешься. А глаз отвести — силы нет.

Совершенно невозможно: Лапландия после солнца океанских просторов. Спокойный шум сосен после рваного дыхания разыгравшихся волн. Синевато-серые снега в полярной ночи после пропитанной светом, разлетающейся брызгами миллиардов солнц жесткой соленой воды.

Здесь, в Лапландии, люди оказались сдержаннее. Деликатнее. Они не бросали обвинения в лицо. Но взгляды их были пронизаны недоверием. Если даже привыкшему с детства суровому жителю-саомцу тяжело дается время Тьмы, то как пережить его ей — хрупкому, тонкому южному цветку солнечной Португалии?

— Тебе не просто тут придется — певуче растягивая слова, говорила синеокая Кайса. — Когда придет Каамос — ты не тяни. Не носи тоску в себе. Приходи. Мы можем петь вместе.

Да, было трудно. Очень тяжко. Холодно, когда было лето, еще поганее, когда подкралась осень, ещё хуже, когда накатила зима. Но вот совсем невыносимо стало, когда пришел пронизывающий до костей, выжигающий холодом Каамос. Да, у этих чертовых саамов пять времен года. Да, надо было знать. Попав сюда, она словно провалилась вот в это пятое измерение. Видела холод, его зеленые, синие всполохи. Обжигающие. Проникающие везде. Но не холод оказался самым страшным. Прочные, коренастые как ее Петри домишки были уютны и надежно защищали от холода. Тепло жило в рукавицах и в узорах на шапках. В шалях и носочках. Тепло поджидало ее в пледах и накидках на мягкие кресла, в свете лампы на окне. Холод можно было отодвинуть, но что поделать было с ночью? Выматывающей, изводящей, полярной. Это не день и не мгла. Это само мерцание вечной Тьмы…

Да, тогда она вдруг очень ясно поняла, что такое — самая жуткая пытка. И почему преступников и врагов держали в подвалах. Что может быть хуже тьмы? Пятьдесят один день. Ровно пятьдесят один день Тьмы без единого всполоха света. Без самого маленького, самого худого лучика. Белого ли, золотого. Пятьдесят один день, за время которых успеваешь поверить, что луч солнца — это просто химера. Нереальная, несбыточная мечта.

— Ну, ты же можешь просто всегда возвращаться весной, — неуверенно тянул добродушный Эрке.

Его глаза населяли скачущие бесенята веселья, его шуткам смеялся весь бар — любимое место жителей лесной деревеньки. Этот полу-парень полу-Пан казался беззаботным прожигателем жизни. Но Петри шепнул ей на ухо, что каждое утро Эрке поднимал из постели, умывал, одевал и кормил больного брата. Отвозил его в клинику, на процедуры. Врачи не обещали ничего хорошего, но Эрке упрямо доставлял брата каждый день на лечение. И каждый вечер забирал его обратно. Домой. Сквозь стужу и метель. При свете или при Тьме. Забирал, чтобы на руках перенести в гостиную. Принести кружку с дымящимся напитком. Сунуть ее в слабые руки. Включить телевизор. Укутать в плед. Подсесть рядом.

Весь первый год она думала, что сойдет с ума. Залезала с ногами в кресло. Пила обжигающий кофе. Не помогали ни веселые глаза Эрке, ни синие омуты певуньи Кайсы. В свете лампы белый пар над кружкой походил на привидение. Так рвалась и собиралась улететь на солнечную родину душа. И все никак не могла убежать. Душа зацеплялась за Петри. Он был рядом. Все время рядом. Большой, бородатый. Волосы росли даже на шее под затылком и мохнатой полоской с проседью спускались на спину. У него были совершенно вездесущие волосы. И такие теплые глаза. Зеленые, как озерная вода. Теплые, как лучи солнца. Которого нет.

Он шептал ей тихим голосом:

— Хочешь — уедем к тебе?

— А ты хочешь? — спрашивала она его, утыкаясь носом куда-то под подбородок, в густые дебри его бороды.

— Я нет, — мягко говорил он ей, нежно дуя на макушку. — Это моя родина…

За бесконечно долгие пятьдесят и один день Каамоса Мануэлла приняла решение.

* * *

Быстро мелькают маленькие пальцы. Вытянутые розовые подушечки, коротко обрезаны ногти. Когда все время возишься с землей — не до них. Только прозрачный лак, чтобы не было видно, если он сковырнется случайно. Только тоненькая полосочка белого.

— Как месяц новорожденный, — ласково шепчет по вечерам Петри, целуя ее пальцы.

Один за другим. Нежно, тепло. Не забывая и не пропуская ни одного. Мягкое прикосновение губ и жесткое подстриженной щетки усов. За окном темно. Всегда теперь темно. Ровно пятьдесят один день. А потом можно будет ловить медленно нарастающие минуты сероватого неуверенного в себе света. Пока же — темно. Только всполохи зеленого через все небо. Когда-то это удивляло. Сейчас лишь помогает верить, что мир стоит, еще не растворился во тьме. И когда-нибудь свет придет обратно.

Рядом спит огромный черный василиск, его дыхание ходит по верхушкам елей, оставляет серебряный след на кончиках веток. Но дышит всполохами небо. Тьма не навечно. В этой тьме дико видеть полуреальный, невозможный стеклянный купол света. Как будто теплая звезда упала на снег. Холодные равнодушные планеты отражаются в толстых стеклах, освещенных изнутри. Местные жители долго не могли привыкнуть к столь странной картине. Яркое, напоенное желтым светом пятно бросало вызов полярной Тьме. Не соперничало с звездами, но побеждало их. Потому что его свет был по-настоящему теплым.

* * *

Весной началось строительство у них во дворе. Стеклянная крыша, двойной утепленный пол, толстые надежные стены. Из стекла же. Пришлось заказывать специальное, не пропускающее холод. Особо прочное… Тройное остекление, хорошая теплоизоляция, центральное отопление, а в одном из углов теплицы — даже пол с подогревом. И свет. Много света. «Солярий себе делаешь», — шутили местные. А она боялась заглядывать в счета. Иногда только вскидывала почти черные, пропитанные до краев солнцем темно-карие глаза. И ее встречало тревожное, осунувшееся лицо мужа. Уставшее. Глаза покраснели. В уголках губ залегли морщинки. Она тихо улыбалась ему и старалась не думать. Ни о цене, ни об успехе столь сомнительного мероприятия.

А потом стали приходить посылки. Много. Ее даже из полиции ненавязчиво спросили, что она задумала. А там были цветы. Семена. Саженцы. Черенки. Луковицы. И поздней весной — когда в ее родной Португалии уже вовсю бушевало лето — высадила она свое богатство. В теплицу. Потому что весна в Лапландии наступает в конце мая. Когда воздух согревается аж до плюс пяти.

Все. Было все. И пробы, и ошибки, мучные черви и тля. Были погрызенные собакой огромные золотые шары — сортовой вид бархатцев. Были уничтоженные ошалелым соседским котом белоснежные хризантемы. А еще было упрямство. Закушенная почти до крови губа. Непримиримый взгляд тепло-карих глаз. И любовь тихого верного Петри. Который всегда рядом. Готовый поддержать в любом безумном безрассудстве. В любом проекте. Даже если он заведомо обречен на провал.

Следующий Каамос она встречала среди света. Красного, желтого. Синего, голубого. Белого, золотистого. Пурпурного, алого… Неуловимый, но всепроникающий аромат цветов заставлял ее тонкие губы непроизвольно складываться в улыбку. Не замечая гнетущей Тьмы, она весело неслась вприпрыжку из Оранжереи домой. Неся за пазухой золотые, оранжевые, красные солнца. Ожидая его прихода по вечерам, сосредоточенно поправляла в вазе уверенные в своей царственной красоте живые цветы.

Первым продать ему букет попросил ее Пекка. Высокий серьезный мужчина средних лет. Занимавший должность секретаря в местном муниципалитете. У него была больная старая мать. Она не любила подарков на день рождения, потому что давно уже никуда не выходила и ей практически ничего нельзя было есть. Читать — терпеть не могла. Телевизор не смотрела. Даже слышала плохо. Так что коробки конфет, лисьи меха или золотые сережки, теннисная ракетка или толстая книга были совершенно неуместны. И тогда он подарил ей цветы. Живые. Огромный дурманящий сладким ароматом букет. Мануэла сама подбирала их по поводу такого торжественного случая. И старая мать Пекки плакала. Плакала и благодарила.

— Это самый лучший подарок на мой день рождения. Наконец-то спустя столько лет у тебя появились мозги, и ты догадался, чем можно порадовать настоящую женщину.

* * *

Ловкие пальцы порхают над свертком. Заворачивают сперва в плотную бумагу. Хрупкий живой цветок надежно укрыт коконом тепла и защиты. Следующий слой — утеплитель. Синтепон, пенолин. Сойдет и просто шерстяной плед или платок. Поначалу она заворачивала свои цветы в мягкую подкладочную ткань для детских пальто.

Последний слой — фольгированные термоизоляционные пакеты, хотя на первых порах она брала обычные продуктовые. И, аккуратно надув их теплым выдохом, завязывает у основания. Оберегаемые ее дыханием живые цветы не боятся холода Тьмы и всегда благополучно добираются до тех, кто их очень ждет.

* * *

А потом пришел Эрке. Тот самый вечно веселый и, как оказалось, немного косоглазый толстяк из бара. У него еще брат. «Врачи сказали — месяц. Не больше. Понимаешь, он даже не увидит весны», — тихий голос обрывается. Повисает тишина. У нее нет слов в ответ. Она просто молча идет в свою теплицу. Теплый влажный воздух выступает слезами на щеке. Ярко-синяя гортензия мягко трогает листом по плечу: «Не плачь, малыш».

Этот букет она заворачивает особенно тщательно. Ярко-синий, бледно-голубой, почти белый. Пронзительно желтый. Тепло солнечного лета, холод полярной тьмы, брызжущий рассвет наступающего дня. Это все для тебя. На память и в благодарность.

* * *

Незаметно, по одному, по двое люди стали приходить к ней. За теплом. За желтыми, синими, белыми, красными солнцами. Однажды, замотанная в полосатый зеленый шарф, прилетела Кайса. Смеясь, расширив для пущей важности глаза, она что-то прошептала ей на ухо. И вздрогнули длинные ресницы Мануэллы. И потеплело от улыбки лицо. На тихой свадьбе ярче всех сияли живые белоснежные хризантемы. И так сладко пахли розы в венках молодых.

Постепенно к светящейся желтым теплице стали приезжать люди и из других деревень. Соседних городков. Погреться. Купить маленькое солнце. Укутанное в теплый кокон бумаги и дыхания черноокой Мануэллы, оно добиралось до их домов. И помогало дышать. Улыбаться. Дожить до весны. Хотя бы просто добраться до конца Каамоса. Были большие заказы. Траты. И прибыли. Антрокноз. Заказ на оформление торжества в магистрате. Бурая, серая и пришедшая с ними за ручку белая гниль. Тысячный покупатель. Мучнистая роса. Первый заказ с юга страны. Были цветы, сладкий, сводящий с ума аромат, морозный воздух. Большие и нежные ладони Петри. Мягкие и твердые. Толстые и надежные.

В середине марта еще лежал глубокий снег — девяносто сантиметров. Но уже белело от света небо. И пар, вырывающийся изо рта, искрился в лучах редкого солнца.

Весна как обычно приходила лишь в мае. В июне оттаивали озера. Их гладкая поверхность благодарно отражала высокое ярко синее небо.

Солнце, как будто решив компенсировать долгую ночь Каамоса, все лето не заходило за горизонт. Белое марево полусонного неба висело над головой два месяца. Два месяца по вечерам Мануэлла завешивала окно спальни одеялами. Всё хорошо в меру, и ночью должно быть темно.

Первый снег выпадал уже в сентябре, и свет дня потихоньку, неумолимо начинал таять. И замирала в предчувствии долгой ночи душа. В октябре уже раскидывались через все небо зеленые, синие всполохи и тревожили душу своей невысказанной красотой.

В ноябре снег ложился уже уверенным прочным пластом. Последние лучи солнца еще отражались в нем, в краткие мгновения стремительно сгорающего дня. Но настоящее раздолье получали огни Авроры, зеленые, сиреневые, желтовато-синие странные всполохи, бесшумно пляшущие на холодном небосводе. Их танец холодным отражением подхватывал блеск равнодушного снега, взметаемого иногда собачьими упряжками и снегоходами.

Сложно сказать, откуда Мануэлла брала свою уверенность. Но некоторые вещи она знала точно. Например, что в доме всегда должны быть живые цветы. Их хрупкая красота и разноцветное еле слышное дыхание способно было преодолеть даже холод Каамоса, даже ледяное равнодушие снегов и зеленых всполохов на небе.

Через пару лет хрупкие, недолговечные цветы вернули Петри и Мануэлле деньги, вложенные в строительство теплицы. Ещё через год доход от их продажи уже позволял съездить в короткий отпуск в любую тропическую страну. А через пять лет на счету в банке лежала увесистая сумма.

— Мы можем купить дом в южной стране. На берегу теплого моря. И жить там по полгода. Не видеть больше Каама, не дышать больше Тьмой. Дохода от цветов вполне хватит, чтобы нанять кого-нибудь присматривать за теплицей, — мягко шептал смеющийся Петри.

— Ага. — еле слышно отвечала Мануэлла, зарываясь лицом в его мягко-колючую бороду, вдыхая аромат дыма, мороза и дома. Кутаясь в сладкий терпкий запах своего любимого мужчины.

— Поехали? — спрашивали ее пухлые мягкие губы.

— Уже, — поддразнивала она.

И оба они точно знали, что никуда не поедут. У синеокой Кайся и румянощекого Ляйне скоро должна была родиться двойня. Эрке, вот уже год не шутивший, вчера снова пришел в бар. А крутобокий Пекка на радость матери вот уже который день не ночевал дома. Похоже, намечалась новая свадьба.

Маленькие разноцветные солнца из теплицы нуждались в дыхании Мануэллы. Им было кого согревать.