Поговори с ней (гет)

Целый вечер бродил я по окрестностям и прощался с любезнейшими мне местами… Взглянул ныне в последний раз на тихое прекрасное озеро, на Савойскую долину, на горы и пригорки — вспомнил, где что думал, где что чувствовал — и едва не забыл того времени, в которое запираются городские ворота.

Карамзин.

Узкая темного камня винтовая лестница ведет на Северную башню. Поднимаясь по ней, можно долго кружить, ведя рукой по шероховатостям толстых каменных стен. Выглядывать изредка в узкие готические окна. Почти захлебываться от мелькания черепичных красных крыш. И потом, оказавшись уже на смотровой площадке, вбирать полной грудью свободу и простор. Вновь и вновь впитывать каплей за каплей глади огромного озера, вольготно расположившегося меж двух стран. Синие горы вдалеке. Припорошённый снегом острый пик Монблана. Цветущие каштаны на синеватых булыжниках древнеримских построек.

Отсюда, с Северной башни главного кафедрального собора, очень хорошо видно, как рос и строился город. От подножья собора кругами расходятся узкие средневековые улочки. Мощеные булыжником мостовые. Выщербленные временем камни надежно спасающих от осады домов. Собор, по естественной привычке европейского средневековья, расположен на вершине холма. Самый старый квартал теснится вокруг, плотно прижимаясь к священным стенам. Если чуточку наклониться, с балюстрады можно увидеть небольшую площадь Бурд де Фо. Даже не верится, что во времена римлян она была оживленным перекрестком нескольких крупных торговых путей. Теперь там вяло пасутся маленькие розово-синие лесные голубки да ветер колышет каскад петуний, спускающихся с затейливой клумбы.

Чуть поодаль видна широкая аллея променад де ля Трей. Она уютно расположилась на спине городской стены, возведенной теми же римлянами. Занесло же их как-то. Да так понравились здешние красоты, что прочно остались они здесь крепкими дорогами, величественными стенами, надежными мостами-акведуками. Сейчас оборонная стена по-мирному увита лазурной глицинией. На верхней ее части — прогулочная аллея, окруженная пышными каштанами. За ней расположился парк университета, открытого еще Кальвином. Дальше город плавно спускается к озеру. Гордо высится улица банкиров. Здесь уже и тротуары пошире, и дома пофешенебельнее. Хотя в четких резких углах, темных цветах и нарочитом отсутствии излишеств чувствуется жесткая рука вдохновителя протестантов. А вот у самой воды расположился квартал откровенных буржуев. Девятнадцатый век. Позднее барокко, ранний модерн. Пышные пионы над входами, задумчивые статуи над углами крыш. И дальше вся водная гладь утыкана мачтами, мачтами. Яхты, парусные лодки, катера — от одного их вида захватывает дух и хочется отправится в неизведанные страны. Но вдоль берегов мирно плавают почтенные утки. Из булочных несется аромат свежеиспечённых круассанов. На белых, узорчато-точеных столиках уличных кафешек дымится ароматный кофе. И похрустывает на зубах сладчайший местный шоколад. Путешествия — это хорошо. Когда-нибудь потом. На пенсии.

— Если ты не вернешься, лучше сразу ему скажи, — голос в трубке серьезен. И почти суров. Он замолкает на минуту. А потом добавляет уже тише, явно стараясь, чтобы те, кто находится рядом с говорящим, не услышали: — Он тебя очень ждет.

Если бы она не знала этого парня, решила бы, что это грубый наезд и попрание прав. Но она хорошо знакома с обладателем голоса. Карие глаза, длинные черные волосы. Мягкая улыбка. Ранимая, скрытая от всех душа. Черт возьми, он волнуется. Он очень волнуется за своего друга. За ее тонконогого кудрявого журавленка, с синими глазами в окружении пушистых ресниц. И она улыбается, почти физически ощущая тепло чужой заботы. Радуясь тому, что ее маленький дружок, как говорят французы, может заставить кого-то так волноваться. И да, она точно знает, что ее журавленок ее ждет. И она отвечает тоже шепотом почему-то, стремясь вложить в свои слова все тепло, всю свою благодарность и этому парню, и этому чудному городу вокруг, и этому волшебному миру, где далеко-далеко в холодном городе, не знающим солнечных дней, ждет ее журавленок.

— Да, конечно, не волнуйся, Сереж. Я вернусь.

— Ну смотри, — пауза. — Нет, это же не значит, что ты должна вернутся. Это трудно, я понимаю. Но ты просто сразу скажи ему правду. Ложь может его сломать. Он слишком тебя ждет.

И она улыбается от того, как поспешно оправдывается Сергей, как звенит от волнения за друга его голос, и от этого вот: слишком ждет. Да, все у них слишком. Они познакомились с ее журавленком до невозможности случайно. Практически за месяц до этой ее грандиозной поездки, на которую возлагалось столько надежд и планов. С которой связывался карьерный рост, а, может быть, и глобальные перемены в жизни. Но на пороге ее комнаты появился журавленок, неуверенно переминаясь с ноги на ногу. И окутал ее своим теплым, домашним, уютным ароматом. И вся звонкость карьерных перспектив померкла рядом с его тихим неуверенным шепотом. И ослепительная долгожданная поездка стала пустыней разлуки.

Просыпаясь, она натыкается взглядом на залитые солнцем Салеры. Лишние двадцать франков за вид на горы из окна. В расчетливой Европе за все нужно платить, и вряд ли возникнут какие-то случайности. Каждое утро она тихо чертыхается про себя, ненавидя уже спокойную красоту этих всегда улыбающихся, вечно победных залитых солнцем Салер.

Она прекрасно помнит, как много месяцев назад, в самом начале стажировки, когда не понимала ни слова по французски и часами плакала у себя в комнате, ее журавленок сказал ей в телефонную трубку:

— Я не могу без тебя. Приезжай.

О эти чертовы телефоны. Она звонила ему каждый вечер. Ровно в десять часов. И спускала на телефонные карточки треть стипендии. И лупила с ожесточением равнодушный автомат, заявлявший ей с презрительным парижским акцентом: набранный вами код — не верен. Такой страны не существует.

И да, она легко могла бы поверить в то, что той страны попросту не существует. Это был лишь странный сон, примерещившийся ей в тени каштанов, на берегу гладкого как стекло озера.

Холодно. Как всегда бывает в этом пронизанном ледяными ветрами, суровом и сумрачном городе. Волнами накатывает усталость, взятой с собой вареной морковки явно не хватило, чтобы утолить голод, но надо бежать и бодриться. Как всегда.

В перерывах между двумя работами она заглядывает на кафедру, прикрепленность к которой дает ей официальный статус в этом городе и место в общежитии. Узкий коридор на втором этаже делает поворот у дверей заведующей, отчего конца его не видно и он кажется бесконечным, в духе Кафки. В высокие окна под потолком бьется в тщетной надежде проникнуть внутрь хилое питерское солнце. И пахнет чем-то старинным. Интеллигентным. Сразу вспоминается, что, по слухам, в этом здании пару сотен лет назад учился Пушкин. Ну, или его знакомый. А Пушкин к нему заходил. Забегал между делами. Чаю попить.

Кафедра расположена на втором этаже. Чтобы попасть сюда, надо взбежать по широкой парадной лестнице, от главного входа расходящейся торжественно и неспешно в две стороны. Только ей обычно приходится галопом скакать через две ступеньки, потому что наличие трех работ и двух подработок, а также некоторой научной деятельности, необходимой для написания диссертации, не предполагает спокойные прогулки. Только такой вот слегка козлиный галоп. Все на ходу. Жизнь переливается синими бликами в неглубоких холодных балтийских лужах. И подхватывает промозглым северным ветром, когда надо бежать через…. Мост. Почему-то она всегда бегает в универ именно через мост. Может, чтобы лишний раз пронестись мимо Петропавловки. Потому что, как романтичная натура, она до сих пор до умопомрачения любит и острый шпиль желтоватого собора, и тихий перезвон часов на башне, и суровый камень куртин, и блеск сизых свинцовых леденящих душу вод. И она до сих пор не может поверить, что вот — она здесь, в этом волшебном синем городе мечты. И все это вокруг — настоящее. Только руку протяни.

На самом деле, расположение кафедры на втором этаже создает неудобство не только ей, вынужденной нестись по дореволюционной высоты пролетам. Студенты и аспиранты шепотом передают из уст в уста историю о том, как однажды заседание кафедры, традиционно переросшее в посиделки с чаем, вином и водкой, закончилось… несколько позднее, чем намечалось. И достославные уважаемые преподаватели обнаружили себя запертыми на втором этаже. Недрогнувшая рука уборщицы повернула ключ на пару оборотов. И старинные, крайне надежные двери отрезали помещения второго этажа от выхода. Немилосердная работница вахты тоже почему-то отсутствовала, и весь педагогический коллектив оказался перед перспективой ночевать на столах, посменно, потому как маленькое помещение кафедры не позволило бы всем ее уважаемым членом устроиться одновременно даже на столе. И тогда один из старейших и уважаемых преподавателей кафедры, профессор и доктор наук, знавший наизусть всех акмеистов, символистов, футуристов и не только, спустился вниз по водосточной трубе. В темноте. Хорошо все-таки строили во времена Пушкина. Труба выдержала, профессор, несмотря на свой седьмой десяток и не самое трезвое состояние, благополучно добрался до мощеного двора. Потом до парадного входа. Затем — разбудил незадачливого вахтера. И триумфально освободил томившихся в неволе и неизвестности коллег.

На этот раз на кафедре пусто, только черноокая пышногрудая красавица Алина с фантастическим голосом и терпением вдруг, спохватываясь, окликает ее уже у порога.

— Слушай, может, знаешь кого-нибудь, кто говорит по-французски?

Она уже на бегу, вполоборота бросает: «Нет». Ведь и правда же не знает. А потом, на очередном вираже узкого коридора, думает — а почему бы и нет? И… какого черта вообще? Учила же когда-то.

И, вернувшись рысью, робко заглянув в чертог, чуть приоткрывая тяжелую старинную дверь, говорит:

— Но я его знаю сама.

Тогда-то все и завертелось. Студенческо-аспирантский обмен, дружба факультетов, почти полугодовая стажировка с последующими туманными, но волнующими душу перспективами.

Собственно, так она и оказалась здесь. В этом ослепительно чистом, спокойном, до зубовного скрежета безопасном и скучном городе. Жемчужине архитектуры в ладонях гор. Освещенной трепетными бликами самого большого Альпийского озера.

Каждое утро она наблюдает в окно жизнерадостные, освещенные солнцем блистательные Салеры. Каждый вечер созерцает одну и ту же душераздирающую картину. Этажом ниже, в доме напротив…

Он в фирменном спортивном костюме. Окна-витрины во всю стену задергивать тут не принято. Только в спальне. Иначе к чему все эти дорогие диваны, роскошь канделябров? Если их даже невозможно показать хотя бы случайному прохожему. Человек на велотренажере. Сосредоточенно и сурово бежит на одном месте. Вновь и вновь наматывая безжалостные километры на ось времени. С него ручьями течет пот. У него стеклянный потолок и вид на гордые знаменитые Салеры. А он бежит как заведенный на одном месте. Опять и опять. Жуткая картина, на самом деле. Стерильная комната, дозированная нагрузка, измеритель пульса на запястье. И Салеры, и теплый весенний воздух, и буйно цветущие каштаны, и девичий смех всегда за стеклом, там, на недостижимом горизонте. И он бежит в своем стерильном раю в тщетной надежде догнать. Но на самом деле он никогда даже не коснётся всего того, что за окном. Потому что сейчас, после полезной для здоровья пробежки он отправится спать. Завтра сядет в свой «Рено» и умчит в стеклянный и тоже абсолютно стерильный офис. А вечером... вечером его опять ждут полезная здоровью нагрузка и мирный сон под пуховым накрахмаленным одеялом.

Недавно она купила конверт и послала своему журавленку письмо. Там было только одна фотография — цветущая ветка каштана и она. Без всего. Волосы кокетливо заправлены за ухо. Она давно хотела его спросить — не слишком ли большая у нее грудь.

С самого детства из спальни родителей на нее смотрит огромный синий холст. Окно в Ригу. Мама с папой там познакомились. Влюбились, поженились. Там же родилась и она. Вглядываясь в синие изгибы крыш, мягкий снег на черных деревьях, она думает, что, вероятно, это неудачное место рождения мешает ей влиться в бодрую милую жизнь. А еще мама читала ей Чуковского. В детстве. По-русски, конечно. Как еще его можно читать? И да, до сих пор у них в семье русский — домашний язык. Мама настаивает. Папа лишь тихо соглашается. Николя морщится и отвечает по-французски. Всегда. Но ему можно. Он младший. Он родился уже здесь и, может быть, поэтому легко и органично стал частью местного пейзажа. В отличие от нее.

С приятелями из колледжа Николя ходит играть в теннис. И пить коктейли в маленьком, увитом плющом кафе на самом берегу озера. Его не терзают кошмары по ночам. И он никогда не задумывался над смыслом слова одиночество. Ему всегда есть с кем перекинуться парой ничего не значащих слов. А разделять с кем-то молчание ему не нужно.

Когда мама рассказывает об их первых временах здесь, то вся — от макушки и до кончиков нежно накрашенных аккуратных ногтей — становится темная. Без красок. Почти без звука. Они не могли даже купить себе кофе в кафе. На двоих. Поэтому ходили по очереди. Раз в неделю. Чтобы выпить чашечку простейшего эспрессо. Без сливок. А теперь мама почетный работник банка. Руководящая должность. У них у всех — своя отдельная машина и ванная. В отпуск они с папой часто ездят на Мальту. Говорят, там особо полезный воздух. Мама улыбается и уверяет, что всем довольна. А у самой все стены увешаны этой Ригой. И когда долго сидит дома одна — у нее красные уголки глаз, а в руках старые пухлые книги — стихи.

Кетти не любит стихи. Как не любит и сам этот грубый, рубящий, манящий язык. В нем живет холодный иней запорошенных снегом гигантских елей. Кетти никогда не видела их в сознательном возрасте, но они ей часто снятся. Холодные, безжалостные, высокие. Вздымаются все выше и выше, взлетают, царапая и осыпая комьями заиндевевшего снега. Мама говорит, такие ели были подле их дома. В Риге. И улыбается. А Кетти в очередной раз сокрушенно вздыхает, вновь и вновь понимая, какие неправильные, нелепые у нее родители.

Вот у Армели — удивительно образцовый и правильный папа. О маме Армель ничего не говорит, та умерла при родах. А папа — банкир. Он молодец — все время старается быть в форме. И в курсе последних новостей. Тенденций моды. У него дома есть мансарда со стеклянной крышей. Мама ни за что не хочет такую. «Как будто на витрине сидишь», — тихо ворчит она. А отец, спустив на нос тонкие очки без оправы, только тихонько улыбается уголками глаз и мягко замечает: «Это же уйма денег. Давайте лучше в Ниццу съездим!» Да, в Ниццу они ездили семьей пару раз. Было весело и мило. Но это ощущалось лишь как их собственное, домашнее веселье. Оно никак не отражалось на общественном статусе или оздоровительном образе жизни. Это было до ужаса несерьезно.

Кетти вздыхает. Кажется, все русские страшно легкомысленны.

А вот у папы Армель есть велотренажер. На нем он каждый вечер проезжает пять километров. Постоянно. В его возрасте это просто замечательно. Этот человек гарантированно убежит от инфаркта и прочих болезней, связанных с работой в офисе. А мама Кетти приходит после работы и садится на балконе. На белые резные качели, накрытые балдахином цвета морской волны. Из маленькой тонкого фарфора креманки она ест мороженое. Ложками. А там столько калорий.

Качели не скрипят, конечно, папа их регулярно смазывает. Но спустившийся криво угол мягкой подушки шаркает по полу. Шварк, шорк, шварк. Мама не слышит. Она облизывает белое мороженое с миниатюрной ложки. Она сейчас далеко. Может быть, сладкий холод напоминает ей снег.

Наверняка во всем виноваты русские корни. Славянская зараза, растворенная в крови. Как бы хотелось от нее избавиться, закрыть глаза и не понимать ни единого русского слова, никогда не видеть сны, где колючие черные ели наотмашь бьют тебя льдинками по лицу.

Кетти даже на эту дурацкую поездку согласилась, чтобы только разобраться уже с теми елками, что бы выкинуть из головы и мрачность, и гортанную дрожь чужого языка. А еще чтобы забыть об Армель.

Именем твоим можно называть миры и планеты. О Армель.

Был самый обычный день. В мастерскую по сценической речи пришла новенькая, и у Кетти потемнело в глазах и воздух застрял в груди. Не может так дрожать сердце при виде девичьих худеньких плеч. Точеного маленького носика с блеклыми веснушками. Золотисто-белых волос, в которых растворилось солнце. Даже не видя синевы и холода широко распахнутых глаз, Кетти поняла, что жизнь испортилась, пошла под откос. Так при гололеде неопытный водитель не справляется с управлением и машину заносит, кружит и она сбивает все ограждения и дорожные знаки.

Так было однажды у них в горах. В городе с хрупким названием Гштаат. Кетти с семьей ездила туда на Рождественские каникулы. Горячий дым над кружкой с шоколадом, тугой и мягкий сыр, медленно наматывающийся на кусочек французской булки. Острозубая вилка чуть подрагивает в неумелой еще руке. Сколько ей тогда было? Десять? Тринадцать? Только к Рождеству для нее с тех пор плотно прилип резкий скрежет тормозов, и крик. Иголками первобытного холода разрезающий неторопливую тишину. Гололед, водитель не справился с управлением, сбитый пешеход на мосту. Страховая компания взяла на себя расходы. Женщина. Летальный исход.

Вот так и Армель. Сбила, разрушила и перевернула. И нет такой страховки, которая покрыла бы эти убытки. Убыла то сама жизнь. Острой полынной горечью пронзило сердце: ни в какое сравнение не могли идти все эти пахучие, примитивные создания мужского пола. Черноглазые, синеокие, с туманным взглядом зеленых миндалевидных глаз. Нет, может, сами по себе они и хороши. И не сломай тогда Армель хрупкую спящую мечту — так и жила бы себе Кетти спокойно, нашла бы порядочного человека, вышла бы замуж. Дом, кредит, машина, дети, повышение по службе, кофе на веранде.

Но эта хрупкая, невозможная девушка, женщина, мягкость кожи который может сравнится лишь с утренней росой… Каменная принцесса. Как же верно подходит к ней это имя, Армель. Вся нежность нежности, вся сложность сложности. И витиеватый, затейливый узор. Но камень холоден. Чужды ему любовь и чувства. Как была бы счастлива Кетти забыть навсегда легкий профиль и прозрачную бледность своей возлюбленной.

В тщетной надежде избавиться от наваждения Кети едет в позабывший солнце далекий синий русский город. «Колыбель языка и культуры», — как высокопарно высказалась мать. Грязный мокрый снег под ногами. Облупленная штукатурка университетских стен. Воодушевленные люди, с горящими глазами и сумасшедшими мечтами. Разговоры, идеи, чувства. Да, конечно, ее водили в театр. Еще и в театр. И там как никогда остро вспомнилась тонкая фигурка Армель. Как она выходит на сцену их маленького студенческого театра и, нервно перебирая тонкие бледные пальцы, говорит ломким, высоким, тоже таким тонким-тонким голосом. И нет, Кетти не знает, о чем она говорит. Уже с первого шага своей каменной принцессы Кетти падает в транс, теряет голову и теряется сама в потоке чувств, взрывах шумящей крови в ушах. Бесполезно пытаться поймать пустившееся вскачь сердце.

Нет, поездка не помогает совершенно. И Кетти растерянно замирает, не зная, что теперь делать с собой. Куда девать свою глупую, никому не нужную нежность?

«Единица для имени Армель — это изначальное, источник всего. Универсальное число, входящее в состав любого другого. Люди с именем Армель, чьей планетой-покровителем является Солнце, по натуре очень сильные личности, как правило — лидеры».

С резким рваным хлопком она захлопывает книгу у себя перед носом. Именно так. Отец хотел бы, чтобы она стала лидером. Занимала руководящую должность. Продолжила его дело, влилась в коллектив, и потом, на закате его дней, бережно бы приняла из стареющих рук Дело его Фирмы. Потому что имя давал уже он. Мама не успела.

Иногда она разглядывает мелкие блеклые веснушки у себя на переносице и думает с раздражением: «Господи, что за убожество».

Каждый раз, встречая на себе взгляд отца, она остро и со всей неизбежностью ощущает: это был неправильный выбор. Лучше бы умерла она. А мама, которая была красивее, живее, умнее, изящнее, — осталась бы жить. Ну, ничего страшного, родила бы нового ребенка.

Поначалу Армель очень старалась соответствовать ожиданиям. Делать только то, что хочет отец. Но раз за раз она встречала спрятанное глухое раздражение в его спокойном взгляде. Не то, все не то. У нее никогда не получится так как надо. Потому что на ее месте на самом деле отец хотел видеть свою жену. Жену, а не дочь. Тогда, поддавшись подростковому бунту, Армель решила все делать наоборот. Ты хочешь тихую девочку? Степенную карьеру банкира или юриста? Так вот же — будет тебе дочь-артистка. Переламывая себя, сквозь шум в ушах и вой отчаянья она выходит на сцену, в слепящий свет рамп. А на самом дне души, где все еще живет маленький ребенок, смутно надеется уловить удивление, и хотя бы тень восхищения в молчаливых, так часто осуждающих глазах.

И вроде бы все получается: в кружке ей отдают первые роли, безоговорочно признавая талант и эмоциональный запал этой странной, хрупкой, как будто сложившейся из теней и осколков актрисы. Только вот папа еще ни разу не приходил. Ну ничего. Он обязательно придет на премьеру. Они играют Сартра.

* * *

«Нынче вечером я прекрасно вписываюсь в окружающий мир, не хуже любого добропорядочного буржуа», — голос немного дрожит, и Армель изо всех сил старается не морщиться. Пытается не вглядываться в темный мрак зрительного зала. Где-то там отец? Когда она вручала ему пригласительный билет — строгие буквы на ослепительно белоснежной дорогой бумаге — испытывала немалую гордость. Вот, смотри, отец — я выступаю в настоящем театре. Но папа только рассеянно кивнул, и, уже уходя из комнаты, она поймала на себе его быстрый взгляд. Все тот же, что и все эти годы. Полный едва скрытого раздражения и отстраненности.

«Ну ничего, вот он придет и будет сражен», — успокаивает она себя.

Но вечер проходит. Пара взмахов черной совы ночи и…

Спектакль заканчивается оглушительными аплодисментами и парой букетов. Только отец не пришел. Он даже не заглянул. У него нет времени на глупости непутевого ребенка. Нелюбимого. Ненужного.

Как можно доказать что-то человеку, который даже не хочет на тебя смотреть? Армель чувствует горечь во рту. Желтая. Зеленая. Зловонная. Больше нет сил. Совсем. Сколько можно пытаться найти оправдание тому, в чем она не виновата? И Армель боком выходит из гримерки, теряется среди уходящих зрителей и праздных зевак — в центре, где расположен их театр, сегодня еще пара выставок. Узкие сумеречные улочки сами выводят ее к собору. А это идея. Северная башня высока. Если шагнуть за ограждение, если просто сделать тот шаг, на который никогда не решалась… Это будет очень театрально. И красиво. Вероятно, тучные экскурсоводы в очках будут рассказывать об этом, как о части местной легенды. Еще пару лет. Пожалуй, именно так и погибают истинные непризнанные актрисы.

У двери, ведущей на башню, никого нет. Как там учила ее эта странная девочка Кеффи... Кейти... нет. Но ее имя определенно начиналось как-то на «К». Где бы ни была Армель эта девушка почему-то всегда оказывается рядом. И лицо у нее такое, как будто она хочет о чем-то попросить. Денег, что ли? Хотя вроде родители ее банкиры. Армель слышала, как другие обсуждали вскользь. Кажется, отец той девочки сделал пожертвования на реквизит. А ведь это мог бы быть ее отец. Если бы он только хотя бы на пару минут обратил внимание на саму Армель. Не на блеклый уже призрак матери, не на горечь сожалений. Вот же она — каждый вечер стоит под дверью в его комнату. Чтобы еле слышно пожелать спокойной ночи. Хотя бы пара паршивых минут.

Армель чувствует, как путаются мысли. Хотя теперь это уже не страшно. Надо только еще чуточку концентрации. И все. Так, вот она — черная шпилька из длинных волос. Так никто и не целовал их кончики, не зарывался алеющим и благодарным лицом. Не понадобилась никому твоя внешность, Армель. Как и ты сама. С другой стороны, с такими данными — чего ты хотела? Даже родной отец не в состоянии сделать вид, что ты ему нужна.

Старый замок двери, ведущей на башню, вдруг поддается. Кто бы мог подумать, что в столь добропорядочной стране люди начнут вскрывать запертые двери? Железный язычок отодвигается. Механизм прост. Надо просто знать, куда нажать в этих маленьких зазубринах. Было бы так и с людьми. Лучше сейчас не думать. Вот впереди тягучие высокие ступени. Вьется, вьется винтовая лестница. Бьется глупое сердце в последние минуты жизни. Сейчас будет ветер. И шаг. Еще немного, и все закончится.

* * *

«Нынче вечером я прекрасно вписываюсь в окружающий мир, не хуже любого добропорядочного буржуа», — слова, произносимые тоненькой бледной девушкой, еле стоящей от волнения на сцене, звенят в наполненном темнотой зале. Боже, какие же они смешные, эти европейцы. Неловкие, нелепые и необычайно одинокие. Взять вот ту же Кетти. Или эту девочку, Армель, выступающую со сцены. Она чувствует, как ей невыносимо жалко их всех здесь, живущих на берегах гладкого как стекло озера в бережных объятиях гор. И как скачет и рвется ее душа.

«Еще немного осталось ждать. Завтра я сяду на самолет и уже вечером увижу своего журавленка», — и она улыбается себе под нос, в жаркой темноте зрительного зала.

После спектакля она отправляется гулять по городу. Давняя привычка. Может быть, еще со времен общежития. Невозможно столкнуться с мрачной ненавистью вахтеров, когда только что ты был на верху блаженства. Поэтому и здесь она решает пройтись. Тем более, что это ее последний вечер в этих местах. Завтра уже самолет подхватит и понесет. На встречу с журавленком. В город, не знающий солнца. Пронизанный ветрами и трудностями.

А спектакль был грустный. Да. Об одиночестве. О том, как редко говорят люди между собой. Господи, как же ей жалко всех. Как же ей страшно, что самолет, который подхватит ее, разобьется в полете. Потому что уж слишком ждет она свое оглушительное счастье. Слишком любит своего журавленка. Столько хочет ему всего сказать. Нет, по этому городу она не будет скучать. Разве что только вот одно место. И она идет к собору. Дверь на башню почему-то оказывается приоткрыта. Она не спеша поднимается по винтовой лестнице. Нежно проводит рукой по камням. Каждый шаг как минута счастья. Как благодарная молитва за этот красивый спокойный город, за буйное цветение каштанов, за увившую старые камни ослепительную глицинию. За то, что скоро придет расставание. За то, что впереди ее ждет встреча. С ее журавленком. За теплый летний и густой в своей чистоте воздух. Наполненный отсветом вод, отголоском цветущих трав на лугах, холодом белоснежного льда на вершинах гор. Она неторопливо выходит на смотровую площадку, чтобы последний раз бросить взгляд на любезнейшие сердцу места.

И видит там девушку из спектакля. Та стоит неловко, прижавшись к ограждению, почти перевесившись через него. Ещё шаг — и может упасть.

Что за нелепейшие и беспомощнейшие существа эти европейцы? Без присмотра совсем пропадут. Черт, Кетрин определенно называла имя сегодняшней актрисы. Кажется, она фанатка этой бледной хрупкой красавицы. И не вспомнить теперь, как же ее зовут. Абель? Анабель? Придется теперь обходиться без имен.

— Привет! Ты здорово играла сегодня. Грустная у вас пьеса. Классно у вас получилось.

В ответ тишина, только видимое глазам напряжение фигурки. И ни слова в ответ. Странно, друзья итальянцы из общежития и одногрупники аргентинцы утверждали, что она уже прилично говорит по-французски. Почему же тогда эта девушка молчит? Наверное, надо произнести то же самое, но погромче:

— Эй, ты так свалишься. Давай руку. И темнеет уже. Я помогу тебе спуститься. Держись.

* * *

Что, что она такое бормочет? Зачем она здесь, эта странная девица? Кеффи-Кейти говорила что-то об этой женщине. Кажется, она из России. По обмену. Это где-то далеко. Холодная страна. Холодные люди. Грубые, гортанные звуки. Кажется, родители этой странной тоже оттуда. Никогда не знаешь, что прячется под внешней оболочкой. И вот теперь «я почувствовал страх или что-то в этом роде». Стоп. Это, кажется, не ее слова. Мысли немного путаются. Так, наверное, всегда бывает перед прыжком. Что, что она говорит, эта русская? Плохо слышно. И как же режут ухо гортанные звуки. Совершенно недопустимый акцент. Надо только еще чуточку потерпеть. Зачем она вообще сюда пришла?

— Эй, ты так свалишься же.

Вот смешная. Именно этого я и добиваюсь. Глупышка. Наверное, у них там так холодно, что человек замерзает в прыжке, так и не успев долететь до земли. Это было бы красиво. Обледеневшая дева. Символ вечной грусти. Ну скорее, уже уходи.

— Давай руку.

В двух сантиметрах от нее рука. Теплая. Живая. Какого черта она вообще творит? Откуда взялась эта бесцеремонность? Каждый человек волен жить и умирать так, как ему заблагорассудится. Нет у этой женщины никакого права нарушать мои границы. К чему вот здесь эта теплая рука? Господи, маленькая девочка в душе вдруг начинает плакать. Смешно, столько крепилась. Столько пережила. И не выдержала вот этой руки. Может, уже схватиться?

Не понимая толком, что делает, Армель принимает помощь, делает осторожный шаг назад.

— Давай, давай, — нахальная женщина из варварских краев отчего-то весело смеется. — И темнеет уже. Я помогу тебе спуститься. Держись.

Наверное, она говорит что-то другое. Она должна говорить что-то совсем иное — о ценности жизни, о молодости, о головокружительных перспективах, таланте наконец. Наверное, это лишь из-за нелепого акцента Армели кажется, что русская бормочет что-то практически бессмысленное себе под нос:

— Сейчас осторожно выходим из башни. И все у нас будет замечательно. Завтра будет новый день. Завтра мы будем обязательно счастливы. Я, например, увижу своего журавленка. А ты тоже встретишь кого-нибудь. Незачем совершенно так убиваться…

* * *

«Нынче вечером я прекрасно вписываюсь в окружающий мир, не хуже любого добропорядочного буржуа».

Кетти с замиранием сердца слушает, как голос Армель звенит в укутавшей сцену тишине. Господи, какая же Армель хрупкая. Тонкая. Точеная. Так хочется защитить ее от обступившей тьмы. Обнять, расцеловать, укрыть собой от всего холода наступившей жизни.

«В общем-то, ясно: я почувствовал страх или что-то в этом роде. Если я пойму хотя бы, чего я испугался, это уже будет шаг вперед», — непонятно, кто говорит эти слова: Армель, или ее герой, Сартр, или это сокровенное признание вырвалось прямо из груди Кетти. Сегодня их студенческий театр пустили в помещение театра Форум. Большая честь. Бархатная обивка мягких кресел в зале. Ослепительные огни рамп. Все как на самом деле. Конечно, Армель этого достойна. Кетти сегодня не входит в основной состав и запасным игроком смотрит из зрительного зала. Ее очень просили прийти на всякий случай. Хотя, даже если бы и не просили, она все равно не смогла бы не прийти. Ведь сегодня играет Армель.

После спектакля Кетти почти уже решилась подойти. Почти убедила себя в том, что ее слова, ее жаркие объятия могут хоть как-то пригодится. Просто поцеловать в щечку. Просто обнять. Чтобы вспоминать об этом потом жаркими часами напролет. Но Армели нигде нет. Непонятно, почему она сбежала сразу же после спектакля. Конечно, Кетти понимает, что ничего не значит для своей Каменной принцессы. Кетти всегда на вторых рядах, в зрительском зале, на подстраховке. Но это совершенно не страшно, если она страхует Армель.

Ночь уже вступила в свои права. Город отливает синим. Смолкают звуки. Притупляются запахи. А Кетти все бродит и бродит по городу. На пути у нее встает Собор. Там обычно тусуются влюбленные парочки. Вот и одна из них. За ручку держатся, счастливцы. Темнота почти скрывает партнеров, но что-то заставляет Кетти вглядываться сильнее. О ужас. Лучше бы она этого не делала. С Северной башни степенно, держась под ручку, выходят эта русская и она, Армель. Кетти всегда знала, что русская кровь — печать неизлечимой болезни. Как дурная отрава она ударяет в голову, и Кетти забывает обо всем. И хватает тех двоих. И кричит что-то невозможное. И похожа, наверняка, на медузу Горгону: волосы растрепались, глаза мечут молнии, лицо идет некрасивыми красными пятнами и соленые жгучие слезы брызжут из глаз. А в слезах тех растворилась русская ненависть — упадет на камень — прожжет до земли. Кетти не может остановиться, волна полынной горечи подхватывает ее, но на вершине этого гребня ярости она замечает, как расширяются от удивления синеватые наполненные всей водой мира глаза Армель. И потом постепенно теплеют. Взмахивает тонкая рука.

«Ты искала меня? — а в словах этих ясно слышен недоверчивый шепот: — Я нужна тебе? Ты любишь меня?» Мир раскачивается, как на качелях,и бездна отчаянья становится вершиной блаженства. Я люблю тебя, о Армель — шепчут губы, кричат глаза, умоляют руки, изголодавшиеся по мягкости этой прозрачной, почти призрачной кожи. И вновь, и вновь нежно, сбивчиво, жарко, на ушко, в самую глубину спутанных светлых волос: «Я люблю тебя».

Краем глаза Кетти видит, как ухмыляется эта дура русская. Но это уже совершенно не важно. Потому что рука Армель мягко, нежно и настойчиво берет ладонь Кетти, и весь мир совершенно летит к черту. «Очень по-русски, да», — уголком сознания еще отмечает Кетти. Но вот сквозь шум абсолютного счастья в ушах пробивается тихий как вздох вопрос:

— Так ты любишь меня? Правда — любишь?

И Кетти заполошно и страстно целует ее тонкую ладонь, ее бледные ускользающие пальцы, маленькие хрупкие косточки, чуть припухшие синие венки, такие же бесконечно синие, как и глаза Каменной принцессы, принесшей счастье.

— Да, да, да, — растворено в каждом вздохе, в каждом движении губ.

«Упс, — думает русская. — Как у них тут все… Страстно. Девушки. Влюбленные. Эх, все тут странно, на этом Западе».

И тихонько, пока никто не заметил, растворяется в ночи. Ей еще чемодан собирать.