Алый купаж (джен)

7 января 1943 года.

Центральная Африка. Город Банги.

Лейтенант Эжен Мерсье, дожидаясь поднос с завтраком, следил, как жирная муха сонно ползет по буквам на пожелтевшей ткани, грубыми стежками пришитой к брезенту палатки-столовой. Кончики его губ едва заметно подрагивали. «Солдаты Франции, где бы вы ни находились, поднимайтесь на борьбу!» — призыв генерала де Голля, написанный округлым полудетским почерком, намертво впился в длинный кусок простыни. Муха, наконец, добралась до восклицательного знака и застыла внизу, на точке, придав ей объем, а словам — выпуклую насмешку.

Эту простыню их повар — корсиканец по фамилии Казанова — возил с собой с сорокового года. С тех пор она не знала стирки, покрылась бурыми пятнами, края обтрепались, бывшие некогда черными, буквы потускнели. Ткань впитала в себя песок Алжира и соль побережья Габона. Здесь, почти на экваторе, ее загадили мухи.

Мерсье сжал губы и страдальчески поморщился от внезапной мысли, что даже великому символисту Полю Верлену не удалось бы придумать более точную и красочную аналогию его нынешнего душевного состояния, чем была эта тряпка. Эжен ощущал себя таким же заплеванным, жалким скитальцем, полным гордых мыслей и высокопарных слов, которого точно так же использовали не по назначению. А кем он был? Правительство Виши записало его в предатели Франции за то, что он хотел сражаться за Францию. Военный летчик, он вынужден прозябать на учебной базе в сотнях миль от фронта, попеременно ведя бой с унынием и злостью.

Под “деголлевской простыней” стоял развернутый транспарант. Его жизнь только началась, но имела все шансы стать либо забавной легендой, либо анекдотом, как повезет.

Месяц назад неугомонный лейтенант Гроссо купил в лавке на Мария Сентраль трехметровый отрез самого дешевого желтого хлопка, уединился за пустующим оружейным складом и ползал на четвереньках, макая помазок для бритья в масляную краску и усердно выводя: «Мирные жители Банги требуют: летчиков — на фронт!» На следующее утро он примотал края ткани к срезанным ветвям дерева ши и вручил новоиспеченный транспарант в руки туземцев, ожидавших его у ворот базы. Полсотни черных мужчин успели несколько раз пройти по главной улице города, прежде чем их разогнали жандармы. Смутьяны не пострадали, получили от Гроссо обещанный бочонок пива и громко выражали желание повторить проделку на тех же условиях. Вечером того же дня за ужином Гроссо в красках и деталях повествовал о нашумевшем происшествии. В его карих глазах поблескивали искры мальчишеского озорства, а в голосе, словах, интонации Эжен уловил нотки надежды. Наутро пришло разочарование. Гроссо наказали за организацию беспорядков, но совсем не так, как он рассчитывал: вместо отправки на фронт в Абиссинию ему вручили мотыгу, и он неделю пропалывал сад вокруг бунгало. Свой транспарант Гроссо собирался сделать таким же, как “деголлевская простыня”, странствующим символом и хранил его рядом с ней.

— У вас такие тяжелые мысли, лейтенант, что прибор просигналит о перегрузке, как только вы сядете в самолет, — теплый голос Казановы вывел Эжена из мрачного оцепенения. Он повернулся к повару. — Сбросьте их заранее. Можно прямо здесь.

— А у вас идеальный глазомер, — улыбнулся Мерсье, неловко, как будто его застал за неприличным занятием, теребя шелковый шарф.

— Наметанный за двадцать лет на кухне, — пожал плечами повар. — Вас не было вчера весь день, но у меня немного осталось, — Казанова приподнял с подноса изящную тарелочку, невесть откуда взявшуюся в палаточной столовой. — Паштет по рецепту Казановы, того самого. Хотелось порадовать парней на праздник.

— Благодарю, маэстро, — Эжен медленно почтительно кивнул. — Если у вас получилось, как в прошлый раз, то мой старик «Бленхейм» может и дальше пылиться на земле: я взлечу на крыльях блаженства.

Эжен подхватил протянутый поднос и выбрал место за длинным пустым столом. Он ел не торопясь, слушал, как мелодично звенит пустая медная посуда и шумит закипающая вода. На кухне мелькала алая феска Траоре, чернели на белом фартуке его худые руки. Что делал на этой странной войне долговязый сенегалец с неизменно настороженным взглядом, Эжен понять не мог. Здесь ему платили гроши, но даже их он не мог передать на родину многочисленной семье.

Сначала Мерсье услышал голос Обэ Буаселье, а потом в палатку вошел сам штурман, за ним показался Этан Дюкре — радист-пулеметчик, и тот и другой в летных комбинезонах. Они поздоровались и примостили свои рюкзаки и шлемы на лавку.

— Приятного аппетита! Рано ты. — Буаселье уселся напротив Эжена. — Слышал уже, что “лейтенант Рузвельта” прислал нам по морю большущий подарок к Рождеству? Как думаешь, что там будет, в порту Либревилля?

— Ты ждешь сюрприза? — насмешливо спросил Эжен, сдвигая поднос в сторону и освобождая место на столе. — Не мечтай. Еще пару ящиков с “Бленхеймами”. Старье, не нужные британцам машины. Наверное, их уже разгрузили, механики соберут — вот и подарок. Правда, мы здесь и этого не увидим. Чтобы пугать жирафов, двух наших машин достаточно.

— Эх, боюсь, что ты прав, — вздохнул Буаселье.

— Посмотрим. А меня больше интересует другое: дождется ли подарка от союзников генерал де Голль? Он ведь ради него полетел в Касабланку, — сказал Эжен.

— Да, интрига, — кивнул Буаселье.

— Никто не поднесет ему на тарелочке Марокко и, тем более, всю Северную Африку. Только идиот может на такое надеяться. Считаются с теми, кто сражается, — меланхолично заметил Дюкре. — А мы воюем здесь разве что с мухами, — он брезгливо скривился, смахивая со стола упомянутого врага.

Лицо Буаселье оживилось. Одним глазом он подмигнул Эжену и, с самым серьезным видом развернувшись к сидевшему справа Дюкре, воскликнул:

— И неизменно проигрываем! — Он положил ладонь на плечо Дюкре и зловещим тоном добавил: — И это Вельзевул еще не бросил в бой свои тяжелые бомбардировщики — муху Цеце.

Дюкре передернуло. Он ненавидел насекомых, особенно крылатых, и яростно уничтожал их еще на подступах к своему бунгало, проявляя удивительную техническую изобретательность и изощренную жестокость. Он мастерил хитроумные ловушки с клеем, раскладывал ядовитые приманки, но самые большие потери наносили врагу подошвы его ботинок. На шутки и подтрунивание по этому поводу Дюкре реагировал очень бурно. Только штурману он прощал такие поддевки: во-первых, потому что Буаселье не щадил никого, а во-вторых — их связывала какая-то непонятная Эжену, почти нежная дружба.

Траоре принес завтрак для Буаселье и Дюкре, расставил тарелки и плошки с едой на столе. Эжен получил свой кофе. Восхитительный запах мгновенно забрался в ноздри. Густая пенка доходила до краев крохотной медной чашки с чеканкой по краям. Эжен осторожно обхватил пальцами тонкую горячую ручку, ощущая кожей ее изящный узор. Чашки были гордостью сенегальца, почти святыней из родных мест. Все они здесь — гонимые ураганом войны — возили с собой какую-нибудь маленькую и нелепую драгоценность, которая помогала держаться на плаву.

— Что-то Гроссо не торопится с любовным посланием, — сделав первый глоток, заметил Эжен. — Наверное, разжился вчера хорошей выпивкой?

Буаселье и Дюкре, разом оторвавшись от еды, переглянулись.

— Ты не в курсе? — удивленно спросил Дюкре.

Эжен развел руками, признаваясь в неосведомленности. Его не было на базе со вчерашнего утра, и за это время произошло что-то, о чем знали все. Скорее всего, лейтенант Андре Гроссо опять влип в историю.

— Гроссо в лазарете, в изоляции, — сказал Буаселье. — Вчера к обеду у него внезапно началась лихорадка, через пару часов он уже бредил.

Тяжелое молчание нарушал лишь нервный стук пальцев Дюкре по столу.

— Что с ним? — глухо спросил Эжен.

— Ничего определенного доктор не сказал, — Буаселье почесал подбородок, — но ты же понимаешь, о чем все думают.

Эжен, покусывая губы, монотонно вертел чашку на поверхности стола.

— Не может Гроссо так кончить, — с твердой уверенностью сказал Буаселье. — Все обойдется.

Резко обхватив чашку ладонью, Эжен сжал ее с такой силой, что будь она фарфоровой — разлетелась бы осколками. Вспышка гнева, вызванная с легкостью брошенным «все обойдется» немного притихла. Из горла рвался едкий вопрос: обойдется ли для всех их, два месяца сидевших с этой девушкой за одним столом? Уставившись в пустую тарелку. Эжен с трудом удерживал его в себе. Он почувствовал взгляд Дюкре, поднял голову и понял, что разоблачен: колючие карие глаза сверлили его с негодующим презрением. Эжен заметил ревностное отношение радиста к аборигенке, как только она поселилась здесь, У него даже закралась мысль, не влюблен ли Дюкре, но это было бы совсем абсурдно.

Молчаливую зрительную дуэль прервал зычный голос Буаселье.

— Траоре, дружище, принеси, будь добр, два стакана воды. У нас тут небольшое внутреннее возгорание. Нужно тушить.

Сенегалец поставил воду на стол. Дюкре осушил стакан, Эжен допил кофе и поднялся.

— Встретимся у самолета. Приятного аппетита, — бросил он, подхватил сумку и вышел из столовой.

Вылетают они через час.

Эжен обогнул палатку и направился к старой акации, в тени которой на земле лежали пальмовые бревна, а у ствола стояло дырявое ведро для окурков. Он сел и достал запечатанную пачку сигарет, задумчиво поводил большим пальцем по рисунку на картонке. Когда он в последний раз держал в руках такие же, на пачке были изображены веер и тамбурин. На этой красовалась пляшущая знойная женщина. За два с лишним года войны в жизни Эжена почти не осталось вещей, к которым он привык за двадцать восемь лет. Даже на любимых сигаретах сменили этикетку.

Вчера был День трех королей — традиционно веселый праздник для всех французов, с непременными подарками и семейными представлениями. Эжен провел его в поместье Армеля Леду — давнего приятеля отца. Он почти двадцать лет управлял плантациями кофе здесь, во французской части Конго, занимал большой каменный дом, построенный без малого век назад для первого управляющего. Они случайно встретились, когда Леду привез мешки сырых зерен на военную базу, куда только что прибыли из Северной Африки летчики Сопротивления. Каждое воскресенье Леду приглашал Эжена к себе на обед а вчера утром заехал за ним на своем красном «Ситроене». На огромной тенистой террасе дома хватило места праздничному столу и незамысловатым декорациям. Хорошая домашняя еда, бургундское и коньяк, европейские наряды женщин, звуки патефона усмирили на время раздражение и недовольство в душе Эжена. Внучки Леду — две девочки-погодки, сумели втянуть его в придуманный ими спектакль. Эжен импровизировал, как мог. Маленькие мадмуазель, когда они втроем вышли кланяться перед аплодировавшими зрителями, расцеловали его в обе щеки. Праздник удался. Подарком Эжену стали несколько часов детства в эфемерном кусочке Франции и пачка сигарет Житан.

Он достал первую, понюхал и закурил. Из столовой слышался смех Буаселье и низкий голос Казановы. Высоко в кроне дерева сварливо защебетали две мелкие птицы, потом слетели на землю, нахохлились и, не обращая внимания на дымящего человека, продолжили ругаться, наскакивая друг на друга. Одна из них слегка припадала на лапку, но даже не думала уступать. Глядя на ее неожиданные и дерзкие маневры, Эжен мысленно поставил на ее победу в поединке. Чем-то этот подранок напоминал Гроссо.

Гроссо… Когда-то, будучи парижским студентом, Эжен повидал множество эксцентричных чудаков, талантливых, одержимых, буйных, незаурядных людей. Андре Гроссо, один, вобрал в себя все их достоинства и пороки, и он, один, превосходил их всех своей страстностью. Вопреки устоявшемуся мнению, она не затмевала его разум, а была двигателем его жизни. Даже сорняки Гроссо пропалывал с азартом. Он переключал свой интерес в зависимости от обстоятельств, в которые угодил, но постоянными оставались два объекта его страсти — Франция и женщины. Эдакий аналог Д* Артаньяна, за честь Франции и за любовь женщины он готов был сражаться всегда и везде.

Четыре месяца назад, как раз перед наступлением сезона дождей, Гроссо женился по всем правилам племени, из которого происходила его чернокожая невеста Зури. То, что Гроссо остановил взгляд на босоногой дикарке, украшенной пестрыми побрякушками, Эжена не удивляло — глупо было отрицать экзотичную красоту девушки. Но как он сумел привязаться к ней, не знающей ни одного французского слова? Этот брак походил бы на дурную комедию или эгоистичную прихоть Гроссо, если бы супруги не лучились счастьем. Они занимали дальнее бунгало и были заняты исключительно друг другом. Полковник Трево смотрел на все снисходительно, радуясь, наверное, что количество рапортов от Гроссо с просьбой отправить его на фронт резко поубавилось.

Первые признаки болезни появились у Зури два месяца назад. Гроссо отвез ее в местную больницу, ждал вердикта, потом плакал на берегу Убанги, проводив в Браззавиль самолет, на котором его юную жену отправили в лепрозорий. Он знал, что не увидит ее больше никогда.

Тогда многие обитатели базы , не афишируя, зажили с тревожным ожиданием. Шли недели, никто не жаловался на здоровье, и этот эпизод, казалось, остался в прошлом. Спокойствие оказалось преждевременным.

Вчера утром Гроссо сказал, что напишет письмо для Зури, умоляя найти способ передать его. Эжен вынужден был пообещать, что постарается. Возможно, Гроссо успел написать, перед тем, как слег, конверт ждет где-то на видном месте. Эжен поднялся, закинул на плечо летную сумку и в нерешительности посмотрел в сторону бунгало Гроссо: зайти и поискать послание? Вздохнув, он неторопливым шагом направился в противоположную сторону — на аэродром.

По пути Эжен забрал из штабной палатки тюк с почтой и пакет с донесениями.

Туман над рекой окончательно рассеялся, небо безмятежно голубело. Пора вылетать.

Буаселье и Дюкре стояли у самолета в компании механика. Лотарингский крест на фюзеляже и красно-бело-синий круг на киле подновили. Издали казалось, что умытый дождями «Бленхейм» помолодел.

Эжен жестом отдал экипажу команду садиться в машину, открыл люк бомбового отсека и бросил почту поверх мешков с кофе и апельсинами. Механик крепко обнял его и трижды похлопал по лопаткам, где, по летному поверию, прячутся ангельские крылья. Эжен запрыгнул в кабину, оглянулся на турельную башню, откуда высовывалась голова Дюкре, сдвинул люк и запустил двигатели. Машина, набирая ход, покатилась по твердому бурому полю в сторону реки.

Когда под крылом блеснула вода Убанги, Буаселье перебрался на штурманское кресло в носовую часть самолета. Эжну стало просторней, но он немного завидовал штурману, у которого обзор был гораздо шире. Маршрут из Банги в Браззавиль мог пройти без компаса даже новичок, едва ли не впервые севший за штурвал. Ориентиром служила река. Половина пути — на юг над Убангу, а потом на юго-запад над Конго. Невозможно потерять из виду Конго! Эжен изредка поглядывал на высотомер и указатель скорости, а большую часть времени смотрел из окна кабины вниз.

Те, кто называют Африку «черным континентом», никогда не видели ее с высоты и мыслили исключительно приземленно. Гроссо говорил, что пустыня сверху напоминает ему обнаженное тело прекрасной юной женщины со всеми его волнующими выпуклостями, впадинами и изгибами, с шелковистой теплой медовой кожей. Если последовать его аналогии, то тропический лес Африки, лежавший сейчас под крылом, был похож на бархатное покрывало роскошного зеленого цвета, накинутое поверх смятой постели, из которой недавно встала эта красавица. На нем проступали складки и бугорки многоярусных джунглей, блестела вышивка рек, темнели пятна гор.

— Мерсье! — восклкнул Буаселье по рации. — Снизиться можем? Там впереди …, — он выглянул со своего места и показал рукой, — это надо увидеть поближе.

Эжен кивнул, сбавил скорость. Машина пошла вниз.

Конго разлилась после сезона дождей. В этом месте ее ширина была не меньше четырех миль. Они летели по правой кромке, и казалось, что гигантские мокрые камни поднялись из воды, образуя подвижные острова, которые тянулись, сколько хватало глаз. Это бесчисленные стада бегемотов облюбовали заболоченный берег. Можно себе представить, какой плеск и гам стоял внизу, раз животные не отреагировали на рев низко идущей машины. То, что Эжен сразу принял за плавающие бревна, оказалось крокодилами. Они сновали чуть дальше от берега, иногда вмешиваясь в компанию бегемотов. Праздник дикой африканской природы восхищал.

Облако появилось на горизонте неожиданно. Небольшое, но плотное, оно вытянулось над водой. Эжен повел штурвал на себя, набирая высоту. Машина вошла в верхний слой облака, менее густой, по стеклам кабины поползли водные дорожки.

Когда впереди стало стремительно вырисовываться небо, самолет тряхнуло, лобовое стекло забрызгали кровавые ошметки с перьями. Спустя пару секунд правый двигатель взвыл, винт заскрежетал, истошно свистнул. После резкого звука удара металла об металл из носа в кабину ворвался ветер.

— Буаселье! — крикнул Эжен по рации и понял, что она не работает. Он отбросил бесполезные наушники и заорал сквозь свист ветра: — Буаселье! Что у тебя там?

Штурман не отвечал. Эжен видел его сгорбленную спину и согнутую шею.

Гул внутри немного заглушал рев снаружи, но Эжен понял, что правый двигатель заглох. Скорость падала, машина начала крениться и снижаться.

Проклятое облако осталось далеко позади. Эжен посмотрел вниз. Попытка сесть на воду показалось ему самоубийственной. Самолет с пробоиной за считанные минуты уйдет ко дну, они не успеют выбраться и вытащить раненого Буаселье. Даже если успели бы, то прибрежные воды кишат крокодилами. Эжен направил машину к берегу, и когда под крылом появился лес, остановил левый двигатель и опустил закрылки. Он начал планировать, надеясь найти среди зеленого моря деревьев поляну, которые попадались все чаще, чем дальше оставался экватор.

— Буаселье, — позвал он, не надеясь на ответ.

Эжен сжал штурвал и сбивчиво зашептал единственную молитву, которую помнил с детства.