Под знаком волка (гет)

Сонливо тянулось время, словно какой-то волшебник-недоучка заставил планету двигаться вдвое медленнее. Холодный, сырой февраль пробирал до костей и навевал уныние, колючий ветер нырял за ворот мантии и гнал незадачливых путников с дороги.

Десятки лиц ежедневно мелькали перед глазами Ремуса, однотипные разговоры набили оскомину, а среди жителей Хогсмида уже никто не воспринимал его как чужака. Но никто из этих незнакомых людей не задерживался ни в сердце, ни в мыслях Люпина, потому что каждый вечер, как с работы домой, он спешил в замок, чтобы увидеть Гермиону.

Общаться с ней было удивительно легко: она могла поддержать разговор как о магловской художественной литературе, так и о гоблиновских войнах или декретах Министерства магии. Она рассказывала Ремусу о своих планах по восстановлению свободы эльфов, не замечая их явной утопичности, отмене ограничений передвижения для кентавров или регистрации для оборотней. Временами пылкая революционерка в ней уступала место свирепой воительнице, все силы бросавшей на изучение боевой и защитной магии. Ее интересовали маглоотталкивающие чары и ослепляющие проклятия, сложнейшие сигнальные и элементарные жалящие заклинания. А уж зачем ей понадобилось знать о маскировке, и вовсе, оставалось загадкой.

Каждый раз за помощью Грейнджер обращалась к нему. И сказать, что Ремусу льстило подобное внимание — не сказать ничего.

Но было кое-что еще, о чем Люпин старался не думать лишний раз, а если уж натыкался на этот вывод, то гнал его от себя подальше. Не к нему Гермиона приходила, не от жажды общения часами сидела в его комнате, обложившись учебниками и строча домашнюю работу. Она просто пряталась.

— Не могу находиться в гостиной, — обронила она в один из вечеров в ответ на его осторожный вопрос.

Казалось, Ремус вплотную подошел к разгадке ее поведения, резонно предположив, что дело в безответной любви, но снова оказался не прав.

— Это из-за Рона? — тактично поинтересовался он, внимательно следя за лицом Гермионы, ожидая увидеть следы гнева или ревности.

— Мне просто противно смотреть на то, как они пытаются съесть друг друга, — безразлично произнесла Грейнджер, а потом добавила сухо и академично, будто перечитывала конспект: — Мои сверстники переоценивают значение эмпирического познания.

— Но ведь не всему можно научиться по книгам, — заметил Люпин.

Она фыркнула.

— Конечно всему.

Люпин улыбнулся, мысленно перебирая примеры.

— Ну, хорошо. Кажется, на третьем курсе у тебя не сложились отношения с прорицаниями? Но теорию, естественно, ты знала назубок?

Гермиона свернула пергамент с колонками цифр в трубочку и положила в сумку.

— Потому что это предмет, не достойный внимания. Даже сама профессор МакГонагалл признала это.

— Может и так, — кротко отозвался Ремус. — Но мне кажется, что ты упустила из вида главный секрет успеха в видении будущего.

Наконец, она по-настоящему заинтересовалась темой разговора, предчувствуя возможность жаркого спора. Подняла пытливый взгляд, заправила вьющуюся каштановую прядь за ухо.

— И что же?

— Вдохновение, — ответил он. — Ты когда-нибудь видела людей, унесенных вдохновением?

Гермиона сникла.

— Если вы о профессоре Трелони и кулинарном хересе, то я не желаю с таким вдохновением иметь ничего общего.

— Нет-нет, что ты, — улыбнулся Люпин. — Просто обрати внимание, как преображается человек, когда занят любимым делом. Молли, когда колдует на кухне над вкуснейшим яблочным пирогом, или профессор Снейп, когда добавляет жабьи кишки в котел.

— Или когда говорит о темных искусствах, — почти мечтательно поддакнула Грейнджер, трогательно подперев рукой подбородок.

Ремус удивленно приподнял брови и кивнул. С чего бы Снейп заслужил ее пристальное внимание?

— Да, все верно.

— Но как это связано с поцелуями? — вернулась из своих мыслей Гермиона и сразу посерьезнела.

— Есть вещи, которые надо почувствовать, а не прочитать на странице пыльного фолианта. Это то, чему меня научили Джеймс и Сириус в свое время.

Гермиона замолчала, очевидно, подбирая достойный ответ на такое немыслимое оскорбление. Она не желала признавать поражение: дыхание ее стало глубоким, крылья носа затрепетали от сдерживаемого гнева. Через минуту она все же успокоилась, выдохнула и отрывисто произнесла:

— Хорошо, пусть так. Но для чего повторять один и тот же урок десяток раз? Качество усвоения материала не зависит от количества времени, затраченного на повторение.

Сам того не желая, Ремус тихо рассмеялся над категоричностью ее суждений.

— Гермиона, ты когда-нибудь встречалась с мальчиком? — спросил он вдруг.

— Встречалась, — последовал ответ. — И нет в этом такого неземного удовольствия, чтобы забрасывать все дела и нарушать на каждом шагу нормы приличия.

Люпин чувствовал себя неловко, разговаривая с ней о таких естественных вещах. Могла ли староста и умница Гермиона быть ханжой? Едва ли. Но как же так случилось, что война развила в ней умения быть ответственной и собранной, начисто вычеркнув способность получать удовольствие от жизни?

Второго шанса не будет, второй молодости тоже. Вот только как убедить ее не прыгать через две ступеньки, а наслаждаться каждым этапом своего взросления?

Ремус глотнул чая и встал из-за стола, сам не зная для чего. Спрятал руки в карманы брюк, вперил невидящий взгляд в камин, только чтобы не встречаться с ней глазами.

— Может тебе стоит попробовать еще раз? Неужели никто из сверстников не оказывает тебе знаки внимания?

Лицо Грейнджер потемнело, будто грозовые тучи заслонили ее внутреннее солнце.

— Меня не привлекают сверстники. Мало того, что они зациклены на себе, так еще и их интересы не простираются дальше квиддича или сытного ужина. А отношения, ведущие к интеллектуальному и эмоциональному застою — ущербны.

— В книжке прочитала? — на полном серьезе спросил Люпин и, не удержавшись, бросил на нее короткий взгляд.

— Да.

Он улыбнулся.

Поразительная, просто удивительная девушка. И порой даже немного смешная в своей макгонагалловской строгости.

— Отвечая на твой вопрос, можно проводить время вместе не для того, чтобы набраться мифического опыта или отточить мастерство, а просто потому, что это приятно, — мягко произнес Люпин.

А в следующую секунду произошло что-то невероятное.

Гермиона, вскочив со стула, шагнула вплотную к Ремусу, запрокинула голову и прижалась к его приоткрытым губам. На лице — ни тени сомнения, веки не трепещут, стыдливый румянец не окрасил молодые щечки. Чуть напрягла губы, а в следующую секунду расслабила, разомкнула, чтобы дать возможность горячему язычку прикоснуться к его онемевшему рту, провела им по его нижней губе, очевидно ожидая, что Ремус, как в книге, ответит на ее движения.

А Ремус не чувствовал ни рук, ни ног, не видя ничего, кроме пушистых ресниц, бросающих тень на ее молочно-белую кожу с россыпью бледных веснушек, не ощущая ничего, кроме огненного смерча в собственной груди, да обжигающих прикосновений ее мягких полнокровных губ.

Поцелуй все длился и длился, и, когда Гермиона, прервав его, отступила на шаг, перед глазами Люпина все еще плясали красные круги и яркие вспышки света.

— Вот видите? — разочарованно спросила она. — Ни-че-го. Ни учащения сердечного ритма, как в «Анатомии отношений», ни бабочек в животе, как в романах миссис Уизли. И уж точно никакого вдохновения, — добавила она и только после этого обратила внимание, как лихорадочно блистали глаза Люпина и как судорожно он оттягивал воротник рубашки, будто ему не хватало воздуха.

А Ремус не знал, плакать ему в этой ситуации или смеяться. И вроде бы хорошо, что Гермиона, пытающаяся отстоять свою правоту, после проведения своего странного исследования забраковала его в качестве источника наслаждения, но до чего же болезненным ударом по самооценке это оказалось! Люпин в принципе не помнил за собой тяги к тщеславию, но видя, как молодая привлекательная девушка говорит, что она рядом с ним ничего не чувствует, испытал жгучее желание доказать, что есть еще порох в пороховницах. Но он знал, что никогда не позволит себе подвергнуть ее такой опасности.

— Точно, — хрипло ответил он и отвернулся, опасаясь, что горящее лицо его выдаст. — Никакого вдохновения.

Люпин едва слышал ее лепет о какой-то «подмене понятий», «неверных приоритетах» и «бесполезном времяпрепровождении», но за шумом крови в ушах мгновенно потерял смысловую нить ее монолога.

Как только Гермиона осознала, что отвечать ей никто не собирается, она тут же снова подскочила к нему и положила руку на плечо.

— Ремус, вам плохо?

Восхвалив всевозможных богов за то, что до полнолуния было еще две недели, а потому его мозг не затуманивали животные инстинкты, Люпин прочистил горло и, не рискнув поворачиваться, ответил:

— Все хорошо, Гермиона. Просто, поздно уже, боюсь, как бы тебя в гостиной не потеряли.

Так и не убедив себя не смотреть на девушку, Ремус бросил быстрый взгляд через плечо и успел заметить, что Грейнджер рассматривает напольные часы: всего лишь семь. Мысленно умоляя ее не вступать в пререкания и дать ему хоть пять минут тишины на то, чтобы осознать свое состояние, Люпин поймал ее недоуменный взгляд.

Гермиона вспыхнула, очевидно, поняв, что перешла границу, схватила сумку и, пролепетав пожелания доброй ночи, скрылась за дверью. А Ремус спрятал лицо в ладонях, испытывая невыразимое желание завыть на луну.

Слишком поздно в голову Люпина пришла мысль о том, что ему следовало пожурить Грейнджер за нарушение дистанции, но на следующий день напоминать ей о происшествии он не рискнул. Как ни в чем не бывало, вечером в его комнату пришла гриффиндорка, но вместо того, чтобы разложить учебники и погрузиться в дебри нумерологии, достала библиотечную книгу, которую ей рекомендовал Люпин раньше. И конечно, с того вечера Гермиона стала меньше времени проводить в обществе своего бывшего профессора, но все еще намного больше, чем требовалось для изучения патронуса.

Ремус объяснял ей, что магия — внутри, он рассказывал, что защитника нужно чувствовать, как самого себя, чтобы отдать ему приказ выслушать и передать сообщение, а сам все время думал, что пытается научить ее тому, чего сам не умеет. Как принять часть себя, если она напоминает тебе о твоем проклятии? Сам он ни разу не посылал сообщение с патронусом с момента принятия в Орден, отдавая предпочтение совам.

Близилось очередное полнолуние и два ненайденных оборотня все больше тревожили Ремуса. Дамблдор, не желая подвергать жителей Хогсмида опасности, дал ему последний шанс вычислить цели в человеческом обличии. А уже в конце марта ему предстояло выйти на охоту волком.

И чем больше Люпин об этом думал, тем больше нервничал. Помощь пришла в лице старосты Гриффиндора. Словно догадавшись шестым чувством о том, что Ремусу нужно отвлечься от своих мыслей и страхов, с важным видом Гермиона однажды принесла в его комнату картонную коробку. Загадочно погремев, она извлекла из ее недр небольшой синий значок с надписью Г.А.В.Н.Э. и торжественно вручила его Люпину.

— Вот этот свиток — устав нашей гражданской ассоциации, — тараторила она, показывая слегка помятый по краям пергамент. — В нем перечислены цели нашей деятельности и способы ведения пропагандистской кампании.

Люпин с нежностью смотрел на светящееся азартом лицо Гермионы. Она вела борьбу против устоев всего магического сообщества, против традиций, веками впитывавшихся с молоком матери, как у эльфов, так и у волшебников. И он знал, что если у кого и хватит сил сломать закоренелые оковы рабства, так это у нее.

Грейнджер достала из коробки магловскую тетрадку, выглядевшую гораздо более новой, увеличила ее до реальных размеров и гордо изрекла:

— А это — черновик нашего первого манифеста «О Прекращении Возмутительного и Жестокого Обращения с Дружественными Магическими Созданиями и Борьбе за Изменение их Правового Статуса». Я начала работу над ним уже давно, но с тех пор некоторые положения переосмыслила. Думаю, начинать надо со смягчения режима рабства, а не с полной его отмены и изменения традиций самих эльфов, потому что они воспринимают свободу, как позор. А еще мне нужна ваша помощь в разработке положений о прекращении притеснения оборотней.

— Конечно, я помогу тебе, — тепло ответил Ремус, рассматривая строчки, выведенные ее аккуратным округлым почерком. — Думаю, на следующей неделе?

— А почему так поздно? — аккуратные брови удивленно приподнялись, а сама Гермиона даже перестала строчить на пергаменте протокол заседания. — Я хотела оставить черновик у вас для ознакомления и уже завтра заняться обсуждением самых сложных вопросов.

Ремус лишь улыбнулся ее напору и прямолинейности. Захваченная идей и жаждой деятельности, она искренне считала, что нет ничего важнее немедленного начала работы, и в упор не замечала его болезненного состояния. И он был рад тому, что она не носилась с ним, как с писаной торбой, но все же чувствовал себя слишком изможденным для таких исследований.

— Ты помнишь, какое сегодня число?

Она не отрывалась от свитка с протоколом.

— Двадцать седьмое.

— Именно об этом я и говорю, — Люпин коснулся ее руки с пером и заставил остановиться. — Лапами совершенно неудобно перелистывать страницы, — посетовал Ремус и заметил, как уголки губ Гермионы слегка приподнялись, давая понять, что шутку она услышала, но посчитала ее несмешной.

— Тогда у меня есть идея, — заявила Грейнджер и раньше, чем Люпин успел выяснить какая, подхватила сумку и выскочила из комнаты.

Категорически не понимая, что происходит, Ремус вышел вслед за ней в коридор и направился в сторону кабинета Снейпа за аконитовым зельем. До восхода луны у него оставалось не больше часа.

Это было больно. Ремус стоял на коленях в собственной спальне и пытался не обращать внимания на судорогу, тянувшую ноги и руки. Дрожь прокатывалась по его телу, но благодаря зелью она была всего лишь неприятной. Вместо жара по коже разливалось легкое тепло, а боль в голове не пульсировала, а монотонно ныла, будто травмированное колено перед дождем.

Несколько секунд — и все прошло. Оборотень поднялся на лапы и потянулся, уронив на пол стопку предусмотрительно снятой одежды.

Спрыгнув с кровати на пол, Люпин направился из крохотной спальни в такую же небольшую гостиную и застыл на пороге. Конечно, на будущее он учтет, что пароль от своих комнат надо бы менять перед полнолунием, но сейчас что прикажете делать с гриффиндорской старостой, рассевшейся в кресле у камина? Одно то, что он сохранил человеческое сознание, не подавляло волчью агрессию.

Из пасти оборотня раздалось раскатистое рычание, и Грейнджер отвлеклась от изучения записей в тетрадке.

— Добрый вечер, Ремус, — вежливо поздоровалась она, будто трижды на дню встречалась с оборотнями, и кивнула в сторону толстого махрового ковра у камина. — Я решила, что немного комфорта не повредит и трансфигурировала половик. Располагайтесь, пожалуйста.

Волк не сдвинулся с места, напряженно всматриваясь в ее глаза. Как она посмела так рисковать? А если бы в этот раз Снейп ошибся и в комнате ее ждал бы злобный взрослый оборотень? Как бы после этого он смотрел в глаза ее друзьям? Дамблдору? Как бы он смотрел в свои? Навязчивая самонадеянная девчонка!

И плевать он хотел на ее эльфов! На оборотней, кентавров и гоблинов ему было наплевать еще больше. Единственное, чего он хотел — вонзить клыки в ее горячее сочное бедро.

Люпин прижал голову к полу, прикрыл длинную морду лапами и жалобно, протяжно заскулил. Инстинкты рвались наружу, кровожадная волчья натура диктовала свои условия, но сознание оставалось прежним. И как же тяжело было убеждать себя, что злость, которую он ощущал, не имела ничего общего с его настоящими человеческими чувствами. Как тяжело было повторять себе, что у него достаточно сил, чтобы не подчиняться зверю.

— Я знаю, что вы злитесь, Ремус, — послышался сверху голос Гермионы. — Но я не могла бросить вас. Мне стыдно в этом признаться, но я случайно подслушала разговор мадам Помфри и директора в больничном крыле, когда вела туда второкурсника, который подрался в коридоре. Мадам Помфри сказала, что вы очень подавлены и тревожны, и если вас не отвлечь чем-нибудь от навязчивых мыслей, то вы впадете в депрессию. А Дамблдор ответил, что не может отпустить вас сейчас. Ваше задание слишком важно.

Люпин поднял голову и снова посмотрел на Грейнджер, но уже чуть менее агрессивно. Вид у той был донельзя виноватый. Ремус постепенно привыкал к ее запаху, к теплу, исходящему от ее тела, и пытался убедить себя, что девочка не заслуживала той злости, которую он испытывал.

Поппи была единственным человеком, кто мог выслушать Ремуса и помочь, еще со времен школы. Но если бы он знал, что все так обернется, то держал бы язык за зубами.

— Просто я хочу, чтобы вы знали, что я не из дурацкого любопытства пришла к вам. Я немного посижу и почитаю вам манифест, а потом отправлюсь в башню, — Гермиона замолчала, рассматривая его. Было видно, что она боролась с желанием сказать что-то еще. После продолжительной паузы, она, запинаясь и краснея, все же добавила: — Но… но, если совсем честно, мне бы хотелось погладить вас.

Если бы мог, Люпин бы удивленно приподнял брови. Глядя на ее зардевшиеся щеки, он думал, что находится в каком-то странном, нереальном сне — кто в здравом уме захочет коснуться оборотня? Но, не прими он в этот вечер аконитовое зелье, Гермиона бы даже не подумала приближаться к нему. Когда Грейнджер поднялась с кресла, видимо приняв его пассивность за приглашение, оборотень замотал головой и снова зарычал, но на этот раз просто предупреждающе.

— Хорошо-хорошо! — покладисто воскликнула Гермиона и испуганно села обратно на свое место. — Только идите поближе к огню, пожалуйста.

Решив, что он ничего не докажет, если отморозит зад на каменном полу комнаты, Люпин растянулся на мягкой овчине у камина и прикрыл янтарные глаза. Его злость таяла с каждой секундой, пока он убеждал себя, что девушка от чистого сердца хотела ему помочь. Да, крайне неразумная, дурацкая затея, и Ремус обязательно — обязательно! — отчитает Гермиону на следующий день, но сейчас по мышцам разливалась уже привычная слабость от зелья, а обостренный слух улавливал ее глубокое дыхание, навязывая обманчивое спокойствие.

Через пару секунд Грейнджер завозилась в своем кресле, устраиваясь удобнее, и начала читать преамбулу к своему манифесту о том, что природой всем и каждому даны равные свободы и обязательства, а угнетение одним видом другого, не только неэтично, но и противоестественно.

Не особенно вслушиваясь в слова, Ремус наслаждался монотонным гулом ее тихого голоса и сам не заметил, как вскоре задремал.

Проснулся он резко и несколько мгновений пытался понять, кто он и где находится, откуда исходит тонкий сладкий запах и что за шум окружает его. Гермиона как раз перешла к части о самосознании и рабской психологии, свободе принятия решений и несении ответственности. Она спустилась с кресла на пол и оперлась об него спиной, а левую руку запустила в густую короткую шерсть на загривке волка.

Находясь в пограничном состоянии между сном и явью, Люпин еще несколько раз выныривал из дремы и погружался обратно, краем уха слыша о запрещении телесных наказаний и, почему-то, о принудительной сегрегации.

В последний раз он проснулся от того, что рядом с ним что-то активно ворочалось. Что-то мягкое, теплое и восхитительно пахнущее. Ремус вытянул руку, сгреб в охапку свою строптивую подушку и только тогда расслышал полузадушенные ругательства женским мелодичным голосом.

Странно, он никогда раньше не слышал, чтобы она произносила такие слова.

Остатки сна мигом слетели, он расцепил объятья, сел и с ужасом встретился взглядом с Гермионой Грейнджер, которая тщетно пыталась пригладить волосы и сердито поминала Мерлина и заклинания для глажки одежды, которых она не знала.

— Похоже, я случайно уснула, — сообщила она, выудив откуда-то волшебную палочку и взмахнув ею. — Акцио, одеяло.

Из спальни прилетел теплый плед и мягко опустился на колени обнаженного Ремуса. Худая бледная грудь, исполосованная шрамами, ярким пятном выделялась в утреннем полумраке комнаты. Судя по румянцу, залившему щеки Гермионы, рассмотреть она успела не только это. Если бы Люпин не находился в таком шоке от всего происходящего, он бы, пожалуй, смутился. Но его занимали две вещи: и первым было то, что он впервые за много лет смог уснуть в своем волчьем обличии, а вторым то, что спал он так крепко и с таким блаженством, что обратная трансформация не принесла ему обычные неудобства, даже с учетом зелья Снейпа.

— Где эти несчастные гольфы?! — прошипела Грейнджер, пряча глаза и обыскивая кресло, а Ремуса вдруг прошиб озноб.

— Гермиона! — Она повернулась. — Ты была раздета? Мы что-то… Я что-то… сделал?

— Нет, — отмахнулась девушка и вернулась к поискам. — Все дело в этой дурацкой резинке! — заявила она так, будто это что-то объясняло. Потом все же пояснила: — Гольфы надавили мне, я их сняла и наложила согревающие чары на нас обоих, потому что домовики не пришли бы ночью поддержать огонь в камине, и вы бы замерзли.

Люпин выдохнул и постарался не думать о неловкой ситуации, в которой оказался. Одеяло покалывало ставшую невероятно чувствительной кожу, на груди еще ощущался след от ее головы, а ковер рядом хранил тепло ее тела. И не было его вины в том, что его тело совершенно естественно реагировало на близость Гермионы, но Ремуса все равно терзали угрызения совести. И ни то, что девушка уже достигла совершеннолетия, ни то, что еще полмесяца назад она сама его поцеловала, пусть даже безо всякого романтического подтекста, не меняло гадкого чувства, будто он неожиданно превратился в падкого на девочек извращенца.

— Призови, — посоветовал Люпин и завернулся в одеяло, как в кокон. Уютнее не стало.

Гермиона в нелепом жесте хлопнула себя по лбу.

— Точно!

Через секунду в ее руки впрыгнули два красно-золотых чулка. Ремус был почти уверен, что она усядется перед ним и безо всякого стеснения станет натягивать свои странно-длинные гольфы, потому что за мужчину, Грейнджер его, похоже, не принимала — так, тренировочный манекен! — но она его удивила. Гермиона стыдливо обошла кресло и стала одеваться за ним. Не особенно вдаваясь в размышления, Люпин перевел взгляд на часы и подумал, что ему стоило бы поторопиться отправиться в Хогсмид, потому что это был последний шанс вычислить свои неуловимые цели.

— Ты успеешь на занятия? — участливо поинтересовался Ремус.

— Первая Защита, — вслух рассуждала она. — Вернуться за сумкой в башню я не успею, но если возьму у вас пару пергаментов и перо, никто не обратит внимания на то, что я пришла последней.

— Конечно, — натянуто улыбнулся Люпин, думая о том, что скажет ему Дамблдор, если узнает, что студентка ночевала у своего бывшего профессора в комнатах.

Гадая, как он на старости лет умудрился попасть в ту же ловушку собственного малодушия, как и в школьные годы, он понял, что пришло время поговорить с Гермионой.

Хвала Мерлину, что в эту ночь не случилось ничего непоправимого, но рисковать так дальше Ремус был не намерен. Она — юная волшебница, он — ее бывший профессор и опасный оборотень по совместительству. И если Люпин мог убеждать себя раньше, что в том, сколько времени Гермиона проводит в его обществе, нет ничего необычного или ненормального, чтобы не терять ее дружеского расположения, то после того, как они проснулись в объятьях друг друга, все изменилось. Гермиона не должна была бежать от проблем и прятаться от юношей в его комнатах. Ей необходимо общение со сверстниками, даже если самой кажется иначе.

— Зайди ко мне после ужина. Нужно поговорить.

Грейнджер, отрывисто кивнула, схватила со стола пару пергаментов и в несколько шагов оказалась у двери.

— Тогда до вечера, Ремус!

И захлопнула дверь. А Люпин лежал на полу, вдыхал полной грудью сладкий цветочный запах, витавший в воздухе, и пытался понять, как он позволил себе докатиться до такой жизни.