Под знаком волка (гет)

Образы мелькали перед глазами, словно диафильм в испорченном фильмоскопе, не позволяя сосредоточиться ни на одном из них.

Ей семь, и она в страхе жмется к матери вместо того, чтобы наслаждаться видом на Сену с высоты в три сотни ярдов… Пятилетняя девочка в кругу родственников читает стихи и лопается от важности…

Сквозь яркие картинки мыслеобразов неявно показалось бледное лицо Снейпа, и Гермиона попыталась сконцентрироваться на его чертах, чтобы отодвинуть воспоминания на задний план.

Виктор Крам склоняется к ней для поцелуя… У ее ног лежит огромный серый оборотень, и она зарывается рукой в короткую густую шерсть у него на загривке…

— Нет, — твердо произнесла Гермиона, мысленно отбрасывая бестактного визитера, выкидывая его за пределы своей личной территории.

В следующую секунду она увидела склонившегося над ней Снейпа. Бескровные губы, запавшие черные глаза, как два потухших уголька, резкая линия длинного носа — сейчас он выглядел даже страшнее, чем обычно.

— Сколько рвения, и все ради защиты оборотня, — насмешливо прокомментировал он. — Не жалко терять физические силы? Ваш блок снова недостаточно надежен, хотя из первых воспоминаний я получил больше информации о ваших слабых местах, чем из тех, что касались ваших скудных эмоциональных привязанностей.

— Я не хотела обрушивать всю ментальную защиту. Это получилось случайно, — слабо ответила Гермиона.

Ей, правда, не улыбалось падать в обморок каждый раз, когда Снейп нащупывал воспоминания о Ремусе. Но он раз за разом вытягивал ее чувства на поверхность, как только ей удавалось создать призрачное подобие блока.

Прошло две недели со дня, как профессор согласился помочь Гермионе в окклюменции, и все четыре занятия он измывался над ней, как только мог. Грейнджер знала, что ее успехи были намного более значительны, чем у Гарри в прошлом году, но Снейп с завидным упорством повторял, что даже Поттер мог бы справиться лучше.

Он видел ее тренировки в защитных чарах в пустых классных комнатах, но насмешливо потребовал написать эссе на их занятия, когда нашел воспоминания о вязаных шапочках для ушастых созданий, хотя знал, что это лишит ее возможности уделять упражнениям достаточно времени. «Отличия свободы воли от принуждения и роль хозяйского авторитета в психологии домовых эльфов». Это даже звучало так извращенно, что разом перечеркивало все те разумные идеи, которые она пыталась претворить в жизнь.

Но Снейп всем этим оказывал Гермионе огромную услугу, хотя едва ли он своей циничной натурой понял бы это.

Каждый раз, вызывая в ее душе волну негодования и ненависти, он помогал ей скрыть в своем сознании неуместный, нежеланный интерес и восхищение, которые она к нему питала уже очень давно. Глупые, иррациональные чувства, от которых она пыталась отречься: все это было не больше, чем юношеское увлечение.

«Как Локхартом, — успокаивала она себя, выбрасывая из головы мысли о профессоре. — Возвела его на пьедестал и охаешь, как недалекая пустышка. Шпион, рискующий жизнью ради нас, герой… Вот только тесноваты рыцарские доспехи для его эго».

И когда Снейп оказывался вне пределов видимости, Гермиона не чувствовала ни тоски, ни томления, как по Ремусу, но стоило только мрачному сварливому профессору появиться рядом, как он тут же притягивал ее взгляд.

Но занятия окклюменцией развивали в ней иммунитет. Вот он настоящий: злобный, ядовитый, надменный сухарь!

И все равно какой-то бунтарской части нее он нравился.

«Идиотка», — мысленно вздохнула Гермиона и поднялась с пола.

— Продолжим занятие? — устало, но решительно, она обратилась к Снейпу.

Не говоря ни слова, профессор кивнул.

И так из раза в раз.

Люпин стоит позади Гермионы, помогая ей выполнить правильные пассы волшебной палочкой, и рука его мягко обхватывает тонкое запястье... Одиннадцатилетние Гарри и Рон утопают в паутине дьявольских силков… Глаза Ремуса отливают янтарным блеском… Она держит в руках письмо о результатах СОВ, и сердце ее трепещет от страха… Снейп склоняется над журналом и что-то резко черкает, а волосы закрывают его лицо черным водопадом… Гермиона просыпается в объятьях Люпина и, боясь даже вздохнуть, рассматривает его умиротворенное лицо…

Она видела свои воспоминания так ярко, будто вытаскивала их из-за пазухи: они всегда были с ней, но не понять было раньше, насколько они для нее ценны. Снейп не придавал значения, что иногда образы о нем заставляли Гермиону укреплять свой блок настолько же рьяно, насколько она прятала самое сокровенное: друзей и Ремуса, но никогда не упускал возможности пройтись колючим сарказмом по поводу воспоминаний об оборотне.

Люпин ее сторонился. Больше месяца минуло с их поцелуя, и как бы ни пыталась Грейнджер провести время у коридора, ведущего в его комнаты, уговаривая других старост, что в этой части замка она справится с дежурством сама, встретила Ремуса она всего дважды. Он был сух, отстранен, и, ссылаясь на страшную занятость, почти сразу исчезал в своих комнатах. Ни словом, ни жестом он не пытался дать понять девушке, что простил ее.

— Нам же надо поговорить! — не выдержав, воскликнула Гермиона, когда видела его последний раз. — Нельзя убегать от проблем!

Ремус остановился на полушаге, будто с размаху налетел на невидимую стену. Это его слова, это он говорил их грифффиндорке, пытаясь раскрыть глаза на прописные истины. Но он и позабыл, как это сложно — не бежать от себя.

— Я… не могу, — через силу произнес Люпин и продолжил путь, даже не оглянувшись. Но слова эти прочно засели в его голове.

* * *

Ремус не знал, почему Гермиона перестала приходить к нему после злополучного вечера, но предполагал, что в этом был замешан Снейп. И отчасти он был этому рад, потому что, едва стоило Люпину представить, что девушка снова окажется так близко, как стойкость духа изменяла ему, и он снова был готов на все, лишь бы увидеть ее подернутые поволокой глаза.

Подозрения Ремуса подтвердились, когда в конце мая он пришел к Снейпу за аконитовым зельем, и волей-неволей был вынужден выслушать его скользкие намеки. Но последним гвоздем в крышку его гроба стала всего одна ехидная фраза:

— Советую тебе поторопиться Люпин, потому что совсем скоро мисс Грейнджер явится на занятия окклюменцией, а, насколько я знаю, ей теперь крайне неприятно твое общество.

Во взгляде Снейпа читалось мрачное, садистское торжество, и ровно в ту минуту, как Ремус отвел от его горящих черных глаз взгляд, в его мозгу родилась мысль, которая доставила ему столько же страданий, сколько весть о смерти близкого человека: «Она получила от тебя все знания, которые хотела, и с легким сердцем променяла на то, что значит для нее больше всего на свете».

— Неужели и ты пошла по кривой дорожке Нимуэ? — спрашивал Люпин пламя в камине позже вечером. Горькие слова соскальзывали с его языка и со звоном растворялись в тишине комнаты. — И что же будет, если Пожиратели смерти предложат тебе свои тайны? Неужели ты продашь Гарри так же легко, как Питер продал Джеймса?

Он не желал верить в свои мысли, но помнил о том, что сгубило Сохатого. И поэтому Ремус с удвоенной прилежностью продолжал избегать Гермиону — просто чтобы надеяться на то, что он ошибся.

Но в тот вечер, когда она бросила ему в коридоре его же слова, Люпин понял, что за надеждой порой скрывается трусость.

Он так и не смог убежать от своей кареглазой проблемы.

В конце мая задание Ордена Феникса для Ремуса было выполнено: оба оборотня решились, наконец, присоединиться к борьбе против Волдеморта. Но, вопреки желанию Люпина немедленно покинуть школу, Дамблдор попросил его остаться до конца учебного года, объясняя это тем, что Ремус (как ни парадоксально) — один из немногих, кому он может доверить безопасность детей в свое отсутствие в замке, чем загнал бывшего профессора еще глубже в лабиринты своих терзаний.

Но всему есть предел, и однажды воскресным утром Люпин проснулся с четким осознанием того, что он своего предела малодушия достиг. Он, изменив своим принципам, не стал извиняться перед Гермионой, хотя чувствовал вину каждый день с того момента, как в последний раз за ней захлопнулась дверь его комнаты, и понадеялся, что сможет обо всем забыть.

Не смог.

И потому, едва дождавшись окончания ужина в Большом зале, принялся караулить гриффиндорцев в полумраке подножия центральной лестницы. Его тень длинным размытым пятном лежала на каменном полу вестибюля, но тело было надежно скрыто дезиллюминационным заклинанием.

С удивлением Люпин заметил, что Гарри шел под руку с Джинни Уизли, а за ними следом, не отставая ни на шаг, семенила Гермиона, распекая Поттера за беспечность. В хвосте колонны плелся Рональд, бросая хмурые взгляды на сестру и тоскливые — на Гермиону.

Вспомнив школьные годы, Ремус изловчился и подкинул старосте в карман мантии клочок пергамента. Он видел, как Грейнджер нахмурилась, почувствовав легкое дуновение ветра, резко остановилась, оглядываясь, но в тот же момент на нее налетел Рон, и она отвлеклась на то, чтобы отчитать парня.

Подождав для верности еще несколько минут и проводив взглядом последних студентов, Люпин зашагал по лестнице, думая лишь о том, что он скажет Гермионе, если, конечно, она придет к нему.

Стук в дверь почудился слишком громким. Слишком резким, слишком внезапным. Стрелки часов показывали без пятнадцати девять, но серп луны, который любопытно заглядывал в окна, уже заявлял о правах ночи.

Ремус распахнул дверь со смешанным чувством надежды и страха и в ту же секунду понял, что окончательно и бесповоротно пропал: за порогом стояла Гермиона, и в ее огромных глазах плескались те же эмоции.

— Входи, — ломким голосом пригласил Люпин, но староста не шелохнулась.

— Не хочу, чтобы нас снова прервали. Может, прогуляемся?

Едва услышав ее тихие, умоляющие слова, он снял с крючка мантию и вышел в тускло освещенный коридор. Тягостное молчание витало в воздухе, пока Ремус вел девушку в крытую веранду на четвертом этаже. Он сам не знал, для чего выбрал такое место: в галерее было пыльно и неуютно, освещалась она только ущербной луной, а теплый ночной ветерок, ныряя сквозь незастекленные оконные проемы, превращался в пронзительный сквозняк.

Но проходя мимо горгулий, стоявших на страже учительской, понял: он надеялся, что его, как вора, поймают за руку. Он умолял, чтобы кто-то остановил его, потому что остановиться самому сил уже не было.

Гермиона не удивилась тому, что Люпину известны эти богом забытые места в замке, не спросила, почему он привел ее сюда, а не в соседний заброшенный класс, где она раньше тренировалась в защитных заклинаниях. Она просто присела на каменную скамью у стены и подарила мужчине неуверенную улыбку.

Но Люпин тоже не спешил заводить разговор. Он лишь накинул Грейнджер на плечи свою мантию и отвернулся к высокому парапету, вдыхая полной грудью весенний воздух. Минуты капали в тишину, но уместные слова так и не приходили. Разум казался девственно-чистым, потерянным, дезориентированным. Что он мог сказать: «Прости, что я — грязный извращенец — прикоснулся к тебе»?

Но ведь не эти слова жгли ему язык и зудели в горле. «Почему ты бросила меня? — в каждом вздохе, в каждом движении. — Почему ты, не сказав ни слова, оставила меня истекать кровью в мертвой хватке собственной совести?»

Люпин тряхнул головой, отгоняя навязчивые мысли. Он не позволит себе взвалить на ее плечи чувство вины за его неоправданные, глупые надежды. Это было бы просто низко.

— Гермиона, я должен извиниться перед тобой за неподобающее поведение, — выдавил он, наконец.

— Что? — переспросила она, решив, что ослышалась. А может действительно не разобрала его тихий нетвердый голос.

— Я виноват перед тобой, — терпеливо повторил Ремус. — И я понимаю твое нежелание видеть меня.

— С чего вы так решили? — Люпин даже не обернулся на ее восклицание, но почувствовал, что она подошла к нему за спину и снова стала непозволительно близко. — Это я должна извиниться перед вами. Если бы не мои неуместные чувства, мы с вами не оказались бы в подобной двусмысленной ситуации.

Где-то в разговор прокралась ошибка. О каких чувствах она, тролль ее подери, говорила? Неуместных? Что за чушь срывалась с ее языка? Ну что, кроме жалости можно питать к старому больному оборотню?

— Чувства?

Не в силах совладать с собой, он повернулся, оказываясь лицом к лицу с Гермионой, боясь и одновременно желая увидеть в ней отражение собственных эмоций.

Взгляд карих глаз горел вызовом, будто она каждую секунду ждала его нападения и была готова дать отпор. Решительно, сильно, быстро. Она завораживала. Его маленькая свирепая воительница.

— Ремус, вы давно мне нравитесь, — твердо произнесла Гермиона без тени кокетства или смущения: свершившийся факт, который она просто доводила до его сведения. — И вас я не боюсь, — чуть тише, но не менее убежденно. И почему-то Люпину показалось, что упор в этой фразе был на слове «вас». А она, тем временем, заметив его растерянность, продолжала уже гораздо мягче: — Рядом с вами я чувствую себя удивительно защищенной. Как будто нет войны, как будто люди не умирают за периметром этого замка.

— Это самообман, — шептали непослушные онемевшие губы, а руки уже почти горели от мысленно проложенного пути по изгибам ее точеной фигурки.

«Беги, Гермиона, беги!» — хотелось кричать Люпину, но мускулы на лице окаменели, не позволяя разумным словам разрушить напряжение момента.

— Ну и пусть, — едва слышно отозвалась Гермиона, в противовес своему упрямому взгляду, нерешительно прикасаясь пальчиками к лацканам его пиджака, словно спрашивала разрешения продолжать.

А как бы он мог запретить, если уже чувствовал жар, растекающийся под кожей от ее пристального взгляда? Он видел к чему все идет, он видел ее желания, как на ладони… Но он из последних сил боролся с собой, чтобы не оступиться и не сорваться в пучину безумия.

— Ты ведь умная девушка, ты должна все понимать. Что я могу дать тебе? Вечера у камина в ветхом доме, протертые мантии и общественное презрение? Таких, как я, общество никогда не примет; легко оттолкнет любого, кто замарает об оборотня руки.

— Вы можете дать мне понимание, сопереживание, тепло, Ремус, — произносила Гермиона, а Люпин слышал совсем другое: «Это несерьезно, это не навсегда». — А о большем я и не прошу. Просто побудьте со мной рядом, — шептала она, запрокинув голову и пристально глядя ему в глаза.

«Просто избавьте меня от одиночества», — читал Люпин в ее расширенных зрачках, метавшихся по его лицу. Действительность — воображение? — подкидывало ему несуществующие причины оттолкнуть девушку? Ремус не знал.

Но знал, что слишком жестоко будет отвергнуть Гермиону сейчас, когда она жалась к нему, как маленький воробей, загнанный в холодные объятья зимы. В ледяные, мертвые объятья войны.

— Это недопустимо, — прошептал он упрямо, отчаянно, хватаясь за последнюю соломинку морали, чтобы не пойти на поводу у иррациональных чувств вопреки здравому смыслу. — На территории школы мы должны придерживаться определенных стандартов поведения, и предполагается, что я, как старший, не позволю тебе совершить ошибку.

Люпин не думал о своем внешнем виде, когда метался по крохотной комнате в ожидании встречи с Гермионой, поэтому еще раньше, чем окончание фразы прозвучало бы в звенящем ночном воздухе веранды, ее ладони легко скользнули под колючую шерстяную ткань пиджака и обожгли теплом его грудь сквозь грубую холщовую рубашку.

Грейнджер выглядела в его мантии комично: слишком длинная одежда подметала подолом пол, заставляла Гермиону казаться еще меньше, чем есть на самом деле. Ремус каждый раз, смотря на нее, удивлялся тому, насколько разнится ее сила духа и внешность. Упрямая, стойкая, взрослая… Как выносили ее хрупкие плечи такой твердый характер?

Сам же Люпин был слаб. Настолько слаб, что не мог отстоять свои принципы перед напором школьницы. Но только одно успокаивало его: он все еще сражался. Зная, что война проиграна, он все еще пытался выиграть битву.

Он продолжал говорить, но слова его были больше похожи на мольбу:

— Дамблдор доверяет мне. А ты не можешь не понимать: то, что творится между нами, давно вышло за пределы дружбы. И если ты не остановишься, зайдет слишком далеко.

Ладошки метнулись вверх, словно Гермиона получила разрешение продолжать с удвоенным пылом, сомкнулись за его шеей, и она прильнула к нему всем телом. Податливая, словно горячий воск, мягкая, нежная. Ее глаза беззвучно молили: «Мне нужно это!», губы растянулись в ласковой улыбке.

— Мы не делаем ничего плохого, Ремус.

И тут же приподнялась на цыпочках, чтобы прижаться горячими губами к его горлу, там, где неистово бился пульс, точно испуганная птица в пылающей, раскаленной добела клетке.

Большие, мозолистые руки почти привычно легли на тонкую талию, и Люпин порывисто привлек Гермиону к себе. Губы нашли ее рот, горячо, исступленно и властно вовлекая в глубокий поцелуй. Сплетаясь языками, сталкиваясь зубами, задыхаясь от нехватки воздуха. Рассудок затуманился, в груди сворачивалось тугими кольцами предвкушение — он хотел впиться пальцами в ее бедра, так, чтобы остались болезненные отметины, чтобы она осознала: ее тяга к неуправляемому оборотню абсурдна. Он хотел придавить ее к стене, сковать тонкие запястья над головой ободом своей ладони, чтобы видеть, как задерется блузка и выгнутся навстречу ему ребра под тонкой горячей кожей.

Совесть Ремуса вопила где-то за пределами слышимости, в ушах отбивала похоронный марш пульсация собственной крови, а по напряженным мышцам прокатывался сладкий, вязкий жар. Медленно, словно преодолевая двойную силу притяжения, его ладони скользнули под форменный вязаный жилет, а кончики пальцев проложили путь к ложбинке между лопатками.

Мокрый, жадный поцелуй провоцировал на большее. Гермиона таяла в руках Ремуса, плавилась — того и гляди, стечет на грязный пол вязким сиропом. Но стоило только опьяневшему от желания Люпину переместить руку и накрыть ладонью грудь, едва прикасаясь к тяжелому полушарию сквозь ткань рубашки, как она неосознанно напряглась.

И эта крохотная, почти незаметная перемена, заставила Ремуса опомниться. Гермионе семнадцать лет! Пусть по законам волшебного мира она была совершеннолетней, пусть она была умней и рассудительней многих его сверстников, она все еще оставалась девочкой-подростком, не созревшей для той откровенной близости, жажду которой пробудила в Люпине.

Оглушенный, ошарашенный этими мыслями Люпин застыл, не в силах даже пошевелиться. Он осторожно отвел непослушные руки от стройного девичьего тела и сделал несколько шагов назад. Голос ему изменил, но глядя в лицо Гермионы, становилось понятно, что слова ей не нужны. Она и так прочитала все на его испещренном шрамами лице.

— Пожалуйста, Ремус… — только губы шевельнулись, но ни один звук, кроме их тяжелого дыхания, да свиста ветра, не нарушил густую тишину веранды.

Хрипло, с надрывом:

— Уходи, Гермиона, — а потом еще раз, но уже громко и угрожающе: — Уходи!

Ее губы задрожали, глаза наполнились слезами, но выскочила через каменную арку Гермиона раньше, чем соленые капли проложили бы свои дорожки по щекам. И она не знала, с каким исступлением Люпин ударил кулаком по каменной стене древнего замка, а потом еще и еще, пока не сбил в кровь костяшки пальцев и не впал в эмоциональное отупение от переизбытка боли: душевной и физической.

* * *

Когда на следующий вечер Гермиона вошла в кабинет Снейпа, она сразу поняла, что это занятие станет последним. Ровно на середине идеально чистого, пустого письменного стола, лежал стеклянный шарик, который легко мог бы уместиться в ладони. Внутри него горело яркое алое пламя, словно заточенный в прозрачную тюрьму маленький демон, который бросался на гладкие стенки в попытках выбраться.

Но тревога поселилась в ее сердце не тогда, когда профессор не отреагировал на ее приветствие, и даже не тогда, когда он, задумчиво водя длинным пальцем по губам, пристально разглядывал ее несколько минут. Его взгляд ощущался, словно физическое прикосновение, и Гермионе казалось, что ее, как лабораторную мышь, всю исполосовали острым скальпелем его черных глаз.

Колючий страх пробрался под кожу тогда, когда Снейп медленно встал из-за стола и вытащил из складок мантии волшебную палочку.

— Начнем наше занятие, мисс Грейнджер, — бесстрастно произнес он. — Пришло время проверить, насколько хорошо вы научились защищать свое сознание от вражеского вторжения.

Сомнений не осталось: он выпотрошит ее наживую, а потом растопчет своими красивыми кожаными ботинками все самое светлое, что в ней еще осталось. Надругается над ее чувствами к Ремусу, опошлит то немногое, что между ними было, и за что Гермиона отчаянно цеплялась, чтобы не сойти с ума.

Вот только он никогда не узнает, какую отраву в своем сердце она пытается заменить добрым и чутким Люпином. От какой болезненной привязанности она пытается избавиться в жарких объятьях оборотня.

Потому что иначе… иначе лучше умереть.

Снейп стал в эффектную стойку: левая рука закинута над головой, спина ровная, будто кол проглотил, а в правой ладони так крепко зажата волшебная палочка, что даже пальцы побелели.

Гермиона внутренне напряглась, пытаясь по кирпичику собрать стену, которую весь прошедший месяц профессор ломал за несколько попыток. Она не могла, просто не имела права показать ему то, что произошло вчера между ней и Ремусом.

— Легиллименс! — холодно бросил Снейп.

Кабинет не поплыл перед глазами, как бывало обычно, хотя по тому давлению на голову, которое ощущала Грейнджер, можно было смело сказать, что с ней церемониться не стали — виски сжало, глаза, казалось, вот-вот провалятся внутрь черепа от направленной силы заклинания. Секунда, две, десять… может, прошла вечность, но когда давление прекратилось, Гермионе пришлось судорожно хватать ртом воздух, потому что иначе легкие отказывались работать.

— Что ж, намного лучше, чем обычно, — недовольно произнес Снейп. Глаза его превратились в узкие щелки. — Трясетесь за шкуру своего драгоценного оборотня, Грейнджер? И правильно делаете, потому что я собираюсь добыть доказательства того, что пребывание вашего блохастого дружка в Хогвартсе ставит под угрозу безопасность студентов. И вы мне в этом поможете!

Гермиона обмерла. Она, как заведенная, повторяла себе: «Контролируй эмоции, подавляй чувства!», но клокочущий сгусток страха разрастался в груди, грозя вот-вот утянуть ее в черную воронку паники.

— Соберитесь! Легиллименс!

Возможно, Снейп пытался отвлечь ее внимание бездействием, возможно Гермиона сама так перепугалась, что ее условному врагу стало не подступиться, но сначала она ничего не почувствовала. А вот спустя несколько мгновений… Грейнджер искренне, каждой клеточкой своего существа пожалела, что появилась на свет семнадцать с половиной лет назад. Череп рассекали надвое тупым топором, холодная волна силы билась о возведенную ею стену, как цунами — еще немного, и снесет и саму Гермиону, и ее защиту, точно карточный домик.

Губы Снейпа побелели, на лбу выступила испарина от напряжения, но давление не ослабевало.

Но вскоре все закончилось: неприятное покалывание, возникшее у губ, оказалось кровью, и стоило только Гермионе увидеть алые потеки на своей ладони, как ее концентрация на долю секунды ослабла. Этого хватило, чтобы Снейп ворвался в ее сознание и оказался сметен лавиной воспоминаний.

Беспорядочные образы мелькали перед глазами, но ни на одном из них было невозможно остановиться. Связанные с ними эмоции разрывали Гермиону напополам, тянули каждая в свою сторону: радость, счастье, любовь к друзьям граничила с ненавистью и болью, страхом, брезгливостью. Лицо матери исказилось до неузнаваемости: длинные черные волосы, хмурый взгляд, но у гриффиндорки даже не возникало сомнений, что это ее самый близкий человек. Она слышала крики, разрывавшие барабанные перепонки, она неслась в ночной тишине сквозь воздух безо всякой поддержки, чувствуя себя настолько свободной, что хотелось плакать от счастья.

Грейнджер мельком увидела Ремуса, и сердце пропустило несколько ударов. Ненависть. Черная, жгучая, яростная. Она грызла ее изнутри, билась в конвульсиях и заходилась визгом банши. Зависть и отвращение пытались вытравить из нее все тепло и нежность, которые она чувствовала к оборотню. Гермиона не понимала, не способна была понять, как в ней раньше уживалось столько противоречивых эмоций.

Еще несколько мгновений ее терзал хоровод мыслей и чувств, а потом все стихло, будто щелкнули рубильником.

Тяжело, со стоном она приподнялась с холодного пола и с недоверием уставилась на сидевшего напротив нее Снейпа. Он опирался спиной о свой письменный стол, который явно отъехал на пару ярдов вглубь кабинета. Его волосы были растрепаны, придавая немного безумный вид гневному лицу.

— Вы малолетняя идиотка, Грейнджер! — прорычал профессор.

— Кто бы говорил, — огрызнулась она прежде, чем успела испуганно захлопнуть рот.

Снейпу даже не обязательно было утруждать себя речью, чтобы заставить собеседника почувствовать себя дохлым тараканом. Одна лишь ехидно изогнувшаяся над горящими глазами бровь заставила Гермиону пожалеть о своих словах.

— Глухая оборона никогда не была действенной тактикой, — продолжил он раздражающе-назидательным тоном, будто не сидел на полу в собственном кабинете и не пачкал свою угольно-черную мантию серыми пятнами пыли. — Вы должны были выставить меня после первой же ментальной атаки, а вместо этого продолжили оберегать секреты своих вечерних похождений.

— Если бы я сделала это, вы разрушили бы мой блок со второй же попытки. Я читала про атаки-пустышки и обманные маневры в легиллименции, сэр, — отозвалась Гермиона, поднимаясь с пола и останавливая носовое кровотечение заклинанием. Краткое «Экскуро» — и ни одного багрового развода не осталось ни на ее лице, ни на мантии.

Снейп тоже поднялся. В несколько широких шагов он достиг ее хрупкой фигурки и соляным столпом застыл рядом. Впервые от него не веяло холодом и угрозой, первый раз его склоненное к Гермионе лицо вызывало блаженное чувство защищенности. Как рядом с Ремусом.

— Мисс Грейнджер, — произнес он тихо, и на незнакомые нотки, прозвучавшие в его голосе, в груди затрепетало сердце. Отвести взгляд было невозможно, будто она попала в руки умелого гипнотизера. — Вы плакали вчера. Кутаясь в жалкие люпиновские обноски, вы ворвались в вашу башню, едва не сорвав достопочтенную Полную даму с петель. Вы не должны бояться… — мурлыкал профессор, играя интонациями, как искусный музыкант. — Он ничего вам не сделает. Но Дамблдор должен узнать, что на одну из студенток совершено нападение…

И эти слова заставили Гермиону очнуться от вязкого тумана подвластия, в который ее затягивал Снейп.

— Нет! Ремус меня даже пальцем не коснулся! Я не собираюсь удовлетворять вашу жажду мести!

Напрасно она это сказала. Снейп рассвирепел. И не было в нем ничего похожего на одержимость Люпина, но и зельевар в гневе был страшен.

— Что вы в нем нашли? — выплюнул он зло. — Он достаточно жалок для вашей сердобольной натуры?

Проглотить оскорбления в свой адрес Грейнджер еще была способна, но она не собиралась позволять Снейпу вытирать ноги о Люпина. Добрый, родной Ремус не заслужил всю ту ложь, которую приписывал ему мужчина напротив.

— Дело не в жалости. Дело в его благородстве. Терпении, сопереживании. В его душе столько тепла, сколько в вашей никогда не будет! — выкрикнула ему в лицо Гермиона. — Что бы вы сделали, если бы узнали, что семнадцатилетняя девчонка к вам неравнодушна? Вы бы выгнали ее за дверь, высказав перед этим в лицо все гадости, которые копятся на вашем ядовитом языке!

— Ну конечно, как я мог не заметить! — прошипел Снейп. — Ведь вам он вчера продемонстрировал всю широту своей души. И как, понравилось? — глумился он, прожигая ее взглядом. — Какого тролля вам понадобилось выбирать для своих привязанностей самого опасного в этом замке?

Не стоило Гермионе произносить вслух свои мысли, но гнев закручивался в ней воронкой злого смерча и нес прямиком к точке невозврата.

— Самый опасный здесь вы! — заявила она воинственно. — А Ремус нравится мне! И как человек, и как мужчина!

Терпение профессора лопнуло. С кристальной ясностью Гермиона осознала это за секунду до того, как его холодные пальцы приподняли ее лицо за подбородок, не позволив отвернуться и убежать, а глаза встретились с его взглядом. Захлебываясь, барахтаясь в клокочущем гневе, задыхаясь от несправедливости, Грейнджер вдруг поняла, что ни одного ментального щита не осталось в ее сознании. Снейп специально довел ее до исступления и теперь войдет в ее воспоминания, как нож в масло, а потом извратит их и выставит на всеобщее обозрение. Занятая судорожными попытками восстановить блоки, Гермиона не заметила, что выражение лица Снейпа изменилось. Он, как завороженный, смотрел несколько секунд на ее приоткрытый рот, а потом прильнул к нему своими тонкими губами.

Его пальцы на нежной, разрумянившейся от гнева коже, казались ледяными. Губы — неподатливыми. Но так было только первые несколько мгновений, пока Гермиона стояла, шокировано и неподвижно застывшая.

А после… после стало совершенно ясно, что Гермиона спит и видит слишком странные сны о своем профессоре ЗОТИ, чтобы они могли быть правдой. Снейп пах мятой и горькой полынью; глаза закрыты, но лицо так близко, что можно было рассмотреть мельчайшие мимические морщинки. Его губы были удивительно мягкие и нежные, когда он раз за разом прикасался к ее рту. Трепетно, чувственно — так, как, казалось, если уж кто и способен, то точно не строгий и сдержанный Северус Снейп.

Он не делал ничего провокационного или развратного, но каждая секунда была наполнена глубокой интимностью и томлением. Растворяясь в поцелуе, Гермиона позволила своим глазам тоже закрыться. Она не раздумывала над тем, что нашло на профессора, не сравнивала его неторопливые движения с жадным, почти грубым голодом Ремуса, который подхватывал ее в водоворот удовольствия и утаскивал на самое дно благоразумия. Нет. Она просто разомкнула губы, отвечая на поцелуй и сплетаясь с мужчиной языком, пьянея от его вкуса и — совсем чуточку — от запретности этого порыва.

Но в следующее мгновение все прекратилось. Влажную кожу обдало порывом холодного воздуха подземелий, а сильные пальцы исчезли с ее лица. Пытаясь не замечать вставшего в горле комка, в страхе открывая глаза, Гермиона наткнулась на презрительный взгляд своего профессора.

— Не настолько сильно вы его любите, как говорите, раз реагируете на другого мужчину, — тихо и смертельно мягко произнес Снейп. — И, да, мисс Грейнджер, раз вы так заботитесь о его благополучии, верните оборотню мантию, а то еще окочурится где-нибудь под забором без своей дырявой тряпки.

— Я вас ненавижу, — прошептала Гермиона, касаясь ладонями дрожащих губ и пятясь к выходу из кабинета. — Ненавижу! — выкрикнула она и выскочила за дверь.

И Северусу Снейпу оставалось только прикрыть глаза и глубоко вздохнуть, чтобы вернуть самообладание. Никто. Ни о чем. Не узнает.

Даже он сам.