Заговор на невидимость (гет)

Тихо. Нет, даже не так. Т-и-и-и-х-о. Вот. Так правильнее. В коридорах было непривычно тихо. Настолько, что можно было услышать дыхание Дома: скрип половиц и дверей, непонятно откуда взявшийся шепот ветра, загадочное шуршание на чердаке и не менее загадочное чавканье в подвале. Если совсем затаиться и не дышать, удавалось даже различить — и вовсе удивительно! — лёгкое пение воды, словно в лесной речке.

Старшие и мелюзга разбрелись по комнатам собирать вещи для выезда в санаторий. В ее собственной комнате царил полнейший хаос по той же причине. Как только объявили о поездке, все сломя голову помчались паковать сумки — никто не желал оставлять ни единой своей вещи в Доме, пока их самих не будет. Словно бы воспитатели могли что-то стащить. Пфф. Глупость. Кому нужны мотки цветных ниток, пустые спичечные коробки, засушенные листья и старые газетные вырезки? Разве что сам Дом заберет себе бесхозное. Оставленные вещи. Она уже пару раз натыкалась на такие, взявшиеся ниоткуда и никому не принадлежащие.

Ведьма не хотела в какой-то там «санаторий». Она вообще не жаловала солнце и лето. За год, проведенный в Доме, она успела полюбить это странное место. Её восхищала его мрачная величественность, и то, как старшие уважительно называли его «Дом». Ей нравилось выбираться по ночам из спальни и красться по темным коридорам, ловя отсветы луны на полу и стенах. Ведьма не боялась Дома. Ни днем, ни ночью. И теперь ей ужасно не хотелось собирать вещи и уезжать на целых два месяца, бросать Дом. Это пугало. Казалось, если она выйдет за порог, в Наружность, — пусть даже старшие говорили, что санаторий это часть Дома, — то больше никогда не сможет вернуться. Заблудится, заболеет болезнью потерявшихся, которой так стращала их Сорока, и сгинет там, не Дома.

Именно поэтому сейчас она под всеобщий шум и гам выбралась из комнаты: у нее был План. Да, с большой буквы: она спрячется где-нибудь и останется в Доме. Когда автобусы уедут, никто уже не повезет ее одну в санаторий.

Внезапный звук удара разорвал тишину и оглушил. Она осторожно заглянула за угол и часто заморгала: прямо перед ней мальчишка-колясник с абсолютно белыми волосами, забранными в куцый хвостик на затылке, воевал с непонятно откуда взявшейся подушкой, в которой застряло колесо.

— Эй, — окликнула колясника Ведьма, — тебе помочь?

Мальчишка медленно повернул голову на звук и внимательно уставился на нее рубиновыми глазами. В полумраке коридора они светились, словно огоньки.

— Помоги.

Подойдя ближе, она присела на корточки около колеса и аккуратно освободила спицы от запутавшейся в них наволочки. Ноги мальчишки были укутаны плотным одеялом, уголок которого свисал на пол со ступеньки. Ведьма потянулась поправить его — коляска тут же отъехала в сторону. Новый знакомый настороженно смотрел на Ведьму из-под — седой? — чёлки, закрывающей левый глаз. Его пристальный, словно пытающийся прочесть мысли, взгляд заставлял нервничать. Ведьма рассердилась и уставилась на непонятного колясника в ответ. Ноль реакции. Он не отвел глаз, не покраснел и ничего не сказал. Через мгновение лёгкая улыбка тронула его губы.

Это было непривычно. С первого дня в Доме от нее в буквальном смысле шарахались. Она даже не могла бы с точностью сказать, кто ее окрестил «Ведьмой», казалось, что так ее звали сразу и всегда. Всё дело было в глазах. Большие, они занимали половину худенького детского лица, сразу приковывая к себе внимание окружающих. И ртутно-чёрные до такой степени, что зрачок был абсолютно неотличим от радужки. Глаза Ведьмы затягивали в себя, как в бездну, создавая ощущение некой потусторонней силы. Левый слегка косил и был чуть больше правого, но этот дефект словно бы дополнял взгляд, даря ему непреодолимую колдовскую силу. Стоило кому-то встретиться с ней глазами, как он застывал столбом и реагировал только на прямые вопросы, так что Ведьме приходилось смотреть в пол, чтобы нормально общаться с соседями по комнате.

— Ты что — седой? — ляпнула она первое, что пришло в голову, лишь бы прервать нервирующий обмен взглядами.

— Ну да.

— А как тебя зовут? Я никогда тебя прежде не видела в Доме. Ты новенький?

— Разве ты только что не назвала мое имя, — это не прозвучало вопросом. Никакой интонации. Абсолютно спокойно.

— Когда это?

— Седой.

— О, — она не смогла скрыть удивления и напряженности в голосе. Всё же этот Седой — странный тип. — А я...

— Ведьма.

— Откуда ты знаешь? — прищурившись, протянула Ведьма.

— Я знаю всё и обо всех в Доме.

— Да ну, — она даже не пыталась спрятать сомнение. — Так что насчет тебя, ты новенький?

— Это ты новенькая. А я тут уже три с половиной года.

— Тогда почему...

— Ты и впрямь похожа на Ведьму. Ну, мне пора.

Он немного неловко развернул коляску, как если бы очень редко пользовался ею, и медленно покатил в сторону столовой. Ведьма почувствовала одновременно облегчение и... разочарование. Как будто странный разговор требовал продолжения. Не потому, что Седой не ответил на ее вопросы, а потому, что сам ни одного не задал.

— Подожди, — ее голос эхом отразился от стен. Руки Седого замерли, и он остановился, слегка повернув голову через левое плечо, словно ждал ее. Ведьма кивнула сама себе, тряхнув тяжелой косой, и решительно направилась в сторону застывшей посреди коридора коляски. Дождавшись, когда она поравняется с ним, Седой легко толкнул колеса и поехал рядом.

Они молчали. Длинный, как пожарный шланг, коридор не собирался кончаться. Двери столовой, казалось, ни на метр не приблизились к ним, словно они шли на одном месте. Все звуки Дома затихли — из какой-то странной солидарности. Тысяча вопросов вертелась в голове Ведьмы. И еще тысяча ответов на предполагаемые вопросы Седого. Но он не спрашивал. Только молча ехал рядом. И Ведьма тоже не решалась открыть рот. Сейчас, когда Седой не смотрел на нее в упор, ей было даже как-то... уютно? И тепло. Как если бы она встретила кого-то родного спустя очень долгое время в разлуке. Эта мысль была интересной. У Ведьмы никогда не было брата. Или сестры. Или родителей. Только бабушка. Старенькая и больная. Которая не могла присматривать за внучкой. Ведьма крепко зажмурилась и отогнала эти мысли прочь.

— Почему ты не собираешь вещи, как все? — вопрос прозвучал настолько внезапно, что Ведьма споткнулась.

— А я не поеду.

— Тебя тоже оставляют в Доме на лето?

— Тоже? Тебе разрешили остаться?

— Мне велят остаться. Пауки. В этом году я не еду в санаторий. Как, впрочем, и в прошлом. И на улицу меня почти не выпускают. Но когда-нибудь я поеду. И увижу море, — он помолчал. — А ты всегда отвечаешь вопросом на вопрос? Это что, еще один признак колдуньи?

— Что? — Седой сбивал ее с толку. Всем. Своим молчанием, внезапными вопросами, винно-красным взглядом, седыми волосами и до белизны бледной кожей, странной неловкостью в обращении с коляской (это постоянно бросалось в глаза), внезапным рассказом о себе... Всем. Всем собой.

— Да, именно это.

Ведьма решила игнорировать его странные фразы, чтобы не потерять ощущение уюта и тепла, которое рождалось из присутствия Седого.

— Меня не оставляют. Я сама остаюсь. Не хочу уезжать.

— Ты полагаешь, тебе разрешат остаться? Всех вывозят на море.

— Спрячусь где-нибудь и дождусь, пока все уедут. Не выгонят же меня потом. Тем более, ты остаешься, значит, это не запрещено.

— Нет. Оставляют только совсем больных. Как меня. И где ты собираешься прятаться?

— В подвале. Или на чердаке. Туда точно не полезут. Вечером выберусь и пойду в свою комнату. Он только неопределённо качнул головой и промолчал.

И вновь тишина коридоров завладела пространством. Но теперь это была не пустая тишина — она наполнилась мыслями. И размеренным дыханием Седого. Дав волю любопытству, Ведьма украдкой разглядывала едущего рядом мальчишку: совершенно бесцветные волосы словно светились — они не выглядели безжизненно седыми, скорее напоминали прозрачные шелковые нити, их хотелось потрогать, чтобы удостовериться, что они настоящие. Его кожа в полумраке коридора приобретала сероватый оттенок, но когда лучи солнца падали из окон на лицо Седого, становилось ясно, что на самом деле она слепяще-белая, ближе к вискам прозрачно-голубоватая, и настолько пугающе тонкая, что казалось, будто при малейшем неосторожном движении может порваться. Он был очень худым, каким-то ломким, словно составленным из одних костей или сломанных веток — даже одежда не могла скрыть эту его худобу и хрупкость. Руки смотрелись несоразмерно длинными — из-за своей тонкости и из-за того, что ноги были укрыты шерстяным одеялом. На шее билась синяя жилка, и, проследив взглядом чуть ниже, Ведьма заметила витой черный шнурок, исчезающий в воротнике рубашки.

— Не обязательно делать это украдкой, — как гром среди ясного неба. Ведьма подняла глаза и встретилась с насмешливым взглядом Седого. В зрачках его плясали рубиновые огоньки. — Если тебе интересно, можешь смотреть, я привык.

— На самом деле мне интересно, что на том шнурке, — Ведьма не была бы собой, если бы не сумела найти выход из неловкой ситуации.

— Каком шнурке?

— Не разыгрывай дурака. Ты прекрасно понял, — она резко протянула руку и ловко вытащила странного вида мешочек, спрятанный до этого под рубашкой.

Лицо Седого мгновенно исказила злость, сделав его страшным: рот искривился в обиженно-гневном оскале, глаза прищурились, а кожа покраснела, словно кровь буквально пропитала ее.

— Тебя родители не учили не брать чужие вещи? — совершенно спокойным и ужасающе тихим голосом — в противоположность внешнему виду — произнес Седой. Ей захотелось исчезнуть из коридора, из Дома, из реальности. Чтобы только не видеть злых глаз и не слышать безэмоционального голоса этого странного седого мальчишки, который успел ей понравиться.

— Прости, — она аккуратно опустила мешочек Седому на грудь, стараясь не смотреть ему в глаза, — мне просто было любопытно. Ты самый загадочный человек, которого я встретила за этот год.

Этого Ведьма тоже не боялась: извиняться и говорить правду. В свои почти десять лет она знала, что правда — самое сильное оружие. Бьет больно и всегда в цель.

— Это амулет. Талисман. Заговорённый на невидимость. Чтоб никакое зло меня не коснулось, — хрипло прошептал он.

— Ты сам его сделал? — она отметила неуверенность, прозвучавшую в голосе Седого, словно он опасался, что Ведьма не поверит ему.

— Да. А хочешь... — Седой запнулся, как будто пришедшая ему на ум мысль напугала его.

— Что? Давай, говори.

— Я мог бы помочь тебе спрятаться. Если ты хочешь, конечно.

— Где? Естественно хочу.

— Здесь, — он легко накрыл амулет ладонью. — Дай мне что-нибудь своё, и я спрячу тебя в нем. Только ты должна верить. Ты же Ведьма — знаешь, что магия существует, когда в нее веришь.

Ведьма задумалась, пытаясь подобрать вещь, которую можно было бы спрятать в мешочек Седого. Ей действительно хотелось поверить ему — чем Дом не шутит, вдруг и правда получится. Тем более лезть в сырой тёмный подвал больше не тянуло.

— Вот, — она, улыбаясь, протянула ему несколько волосков, выдернутых из тугой чёрной косы, — это уж точно должно сработать. Волосы ведьмы — чем не магия?

Седой недоверчиво смотрел на нее своими странными глазами, гипнотизирующими не хуже ее собственных — пытался обнаружить признаки издёвки. Потом робко и как-то криво улыбнулся одними губами и неуверенно протянул руку за прядкой.

— Да, я думаю, это подойдёт. Волосы Ведьмы. Теперь он точно станет магическим.

Седой ловко развязал узелок, стягивающий края мешочка, свернул ее волосы колечком и затолкал внутрь. Его пальцы двигались удивительно быстро и проворно. Потом откуда-то из одеяла он извлёк иголку с продетой в нее длинной ниткой и быстрыми стежками зашил мешочек намертво. Вновь привязав его к шнурку, надел на шею и спрятал под рубашкой. Все эти действия заняли у него от силы минут пять.

— Ну вот, теперь тебя никакое зло никогда не увидит. Ты сможешь спрятаться от кого захочешь. От воспитателей, Пауков, старших. Даже в самую тёмную ночь ты будешь укрыта от тьмы, — Седой произнес это очень серьёзным тоном с каменным выражением на лице, и Ведьма, не выдержав, прыснула со смеху, и, тут же испугавшись своей реакции, во все глаза уставилась на Седого.

Однако в глазах мастера амулетов она увидела отражение лишь своего искрящегося смеха, сияющее, как волшебный огонек.