Обычно я комментариями по поводу языка заканчиваю, но тут хочу с них начать.
Язык здесь очень выразительный. Диалоги живые и естественные, каждый герой говорит в своей манере, непринуждённо. Описания цветистые, яркие, они не ограничиваются визуальной частью: здесь есть и звуки, и текстуры, и запахи. Они не однообразные. Кажется, в духе «Корзины с еловыми шишками» и вообще Паустовского.
Весь текст пропитан созерцательностью, едва ли не большую его часть занимают описания. Многим они, думаю, покажутся безмерно затянутыми, но вряд ли эту историю можно было написать иначе.
Она проста: никаких поворотов, никаких интриг… Почти, но об этом позже.
История — о жизни и о том, как пережить смерть.
У каждого человека есть свой собственный Робин. Это вовсе не обязательно чья-то смерть, но всегда событие, разделяющее жизнь на до и после. Такое, после которого ты уверен: всё. Конец.
Обзорщик в этой теме нашёл для себя очень личное. Никто близкий, к счастью, не умирал, но в мои десять лет мне назначили операцию под общим наркозом, что глазами маленькой девочки виделось равносильным смерти. Все полгода от назначения до операции я тоже провела в состоянии «этот год — последний», поэтому героиню прекрасно понимаю.
В такие периоды действительно приходит вот эта созерцательность, когда ты видишь всё ту же, с детства знакомую природу, но заостряешь внимание на каждой мелочи.
Описания неоднородны. Поначалу они почти обычные, почти банальные, но чем дальше (особенно заметно по лету и осени), тем более тонкими, чувственными они становятся. В какой-то момент автор доводит их до кульминации — синестезии, смешения чувств. Осенью запахи обретают цвет.
Из всех описаний ярче всего для меня оказалась гроза. Она здесь такая, что её чувствуешь всем телом. Даже захотелось это нарисовать.

Внимания заслуживает и сказочно-мистическая составляющая. По настроению немного похоже на самое начало «Девочки из страны кошмаров» Павла Марушкина. Сначала из-за рождественской первой главы хотела упомянуть здесь «Хроники Нарнии», но нет, не то. Здесь есть пост, рождественская молитва, служба в церкви, но мистические аллюзии не имеют никакого отношения к христианству. Они здесь куда более древние.
Их две, и они, на первый взгляд, не больно-то и связаны друг с другом. На деле же переплетаются так, что и не распутаешь.

Первое мистическое, заботливо вынесенное в саммари, — душепряд. Была у меня мысль, что это некое существо из мифов, но… поисковик сказал, что основной источник душепрядов — обозреваемая работа.
Душепряд — искусно сплетённая из образов аллюзия на взросление. Из века в век он вплетает в золото воспоминаний тени сомнений. Он делает из беззаботных детей охваченных страхами взрослых. Малыш Мэтью боится душепряда, но не потому, что тот хочет его съесть. Мэтью — всё ещё ребёнок, и золото его памяти почти не охвачено чёрными нитями. Надолго ли?

Второе мистическое, на первый взгляд, более понятно. Мойры. Вернее, одна древняя старуха, толком не умеющая вязать, и несколько калек из богадельни: беспалая ткачиха, безногая танцовщица, глухой музыкант и однорукий-одноглазый столяр.
Древние боги немилосердны и кровожадны, у них счастья свечами да молитвами не выманишь. На примере плотника нам словно бы показывают акт жертвоприношения во имя хилого мальчишки Лэдди.
На протяжении всей истории автор заботливо расставляет напоминания о древних греках, причём весьма конкретные — не для красного словца. И совпадения складываются, складываются, а нитки рвутся, а нищие связывают их и надевают обратно на спицы слепой старухи… И полка падает в самый нужный момент, словно бы так и надо.
Какой бы ни был век, а поезда — это не раньше девятнадцатого, древние боги и верования всегда остаются с нами.

Душепряд и старуха сплетают и путают свои нити — он жизнь, она смерть. А мир продолжает существовать в своём круговороте, и вот вновь декабрь, и от города веет духом «Снежной королевы» Андерсена и снова Нарнией — Рождество же. Невозмутимый доктор по-прежнему заканчивает молитву словами «Год прошел, и мы все живы», но мир изменился. Изменился навсегда, однако год сменяется годом, и ни один из них не последний. Малютка Энн умерла, но сама Энн Льюис по-прежнему жива.

А обзорщик наконец откладывает планшет и идёт печь имбирное печенье. У него (у обзорщика, не у печенья) жизнь тоже продолжается.