мастер

Танцуй, рождённая в листве - да будет ветер свеж,
танцуй, пока горит земля, по скошенной траве. Пляши на кладбище в лесах, в плену сосновых спин, где ты спала среди холмов, где злой народец спит.
Танцуй, убитая в Самайн, приникшая к земле, чтоб слушать голоса пещер, купаясь в их смоле. Пляши, Хелен, спеши, Хелен, подняться из глубин, пока рябиновый костёр в глазах ещё рябит.
Танцуй, воскресшая на Йоль, зажёгшая огни болотных быстрых светляков, зелёных, словно гниль. Пляши, Хелен, когтистый зверь боится темноты, а для тебя пылает мрак, дрожат твои черты.
Танцуй: мой замок за холмом, и я услышу зов, когда от танца твоего сломается засов, когда от пляски по крестам, как будто на ветру, встрепещет лезвие ножа,
что взрезал твою грудь.

Танцуй, как танцевала ты на ложе подо мной; беги, как кровь твоя текла в холодную ладонь,
и пой, как пела синева под кожей без белил, когда мой преданный слуга тебя похоронил.

Пляши, Хелен, как я плясал в болезни и бреду,
пляши во тьме, что смерть сулит,
и я к тебе приду.

А еще вот, Мандельштам

Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.

Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.

Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина - дремучий лес Тайгета,
Их пища - время, медуница, мята.

Возьми ж на радость дикий мой подарок,
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

Крысёныш
Эй-эй, Волошин - прекрасный поэт! Что за наезды?

Я - географ, который не пропил глобус,
Анна Каренина, севшая в поезд,
Раскольников, умерший в нищете -
Но даже такой не нужен тебе.

Я - Ассоль, что весь век оставалась у пристани,
3-й том "Мёртвых душ" написан и издан,
Дантес, стреляющий, к радости, плохо -
Но этого мало тебе для вздоха.

Я - Есенин, наливший убийцам рома,
Маленький принц, и добрался до дома,
Белый Бим, что хозяину гавкнул "живи!" -
Но этого мало тебе для любви.


Снится Синица (с)

и што-то такое


Гагарин летит и Гагарин безумно рад.
и партия рада, и космобюро, и люди.
но где-то на улице мокнет цветной плакат,
с рукой Аникеева крестит стакан Нелюбов.

за светлые головы строго считают мзду,
за яркостью книг упускается ценность точек.
куда там мечтать отхватить для себя звезду,
скажите спасибо, оставят безсверхурочных.

по радио, кухням, заводам, везде следят,
как мчит по орбите знакомый советский модуль.
эпоха запомнит улыбку и добрый взгляд,
"поехали!", Звездный, а прочих оставит поодаль.

а завтра Нелюбов уволен со всех фронтов,
нетрезвым под поезд, с мечтами о том же небе.
и где-то в больнице, под шорохи голосов
у рака в плену дезертирует Аникеев.

не плачь Королев, дай стаканы своим бойцам,
расходникам славы, погрешностям допустимым.
мы прыгаем в космос с надеждой на чудеса,

а он равнодушно дрейфует
и дразнит:
"мимо!

Red Cake (с)

Сбиться с дороги -
это слиться с метелью,
а слиться с метелью -
это двадцать столетий пасти могильные травы.

Сбиться с дороги -
это встретиться с женщиной,
которая режет по два петуха в секунду
и не боится света,
а свет - петушиного крика,
задушенного метелью.

А когда метель задохнется -
пробудится южный ветер,
но и ветры стонов не слышат -
и поэтому снова пасти нам могильные травы.

Я видел, как два колоска воскового цвета,
мертвые, хоронили гряду вулканов,
и видел, как два обезумевшие ребенка
отталкивали, рыдая, зрачки убийцы.

И я знаю, что два - не число
и числом не станет,
это только тоска вдвоем со своею тенью,
это только гитара, где любовь хоронит надежду,
это две бесконечности, недоступные
друг для друга.
и еще это стены мертвых
и напрасная боль воскрешенья.
Цифра два ненавистна мертвым,
но она баюкает женщин,
и они пугаются света,
а свет - петушиного крика,
петухам же в метели не спится,
и поэтому вечно пасти нам могильные травы.

Федерико Гарсия Лорка

мне сказали
что ты меня все еще любишь
что ты звонишь
когда меня нету дома
читаешь мои любимые книги
чтобы быть внутренне ближе
ходишь за мной по пятам
в офисе и магазине
к знакомым

говорят, тебя даже видели рядом со мной
весной
на гриле
далеко за городом
и даже на конференции по недвижимости в париже

и это
несмотря на то
что мы друг с другом практически не говорили
и по известным причинам
я в ближайшем будущем тебя, как мне кажется, не увижу

хочешь узнать почему?

потому что на мокрой дороге в ригу
тебя разорвало, размазало, разбросало
и перемешались в единую массу волосы, мясо, кости
и какое-то даже сало
и отдельно лежала оскаленная голова

потому что я был на похоронах
как положено
покупал цветы

потому что
два года уже мертва

но

может быть, это все-таки правда

потому что какой-то странный
травянистый запах
бывает в ванной

ранним утром
я иногда захожу на кухню

там
внезапно
вымыты все тарелки
и накурено
и съедена вся халва.


(Федор Сваровский)

(вы мне там скажите, когда хватит)

что со мной? вероятно, программный сбой:
мне безвыходно хочется быть с тобой,
шутить тебе шутки, крутить — неважно какое — кинцо,
и смотреть, смотреть без конца в лицо.

и не думать, что ты — далеко, ну, а я — в аду:
напеваю здесь морны, мадиньи, фаду,
заново обживаю лучшую творческую среду;
засыпаю под утро, в памяти тщательно перебрав
все наши встречи — не предполагается переправ;
любовь — это ключ без права на передачу,
купюра, с которой никто не находит сдачи,
и никак, никогда иначе.

с чем сравнить этот рой безмолвных истерик,
это тихое горе,
всю эту боль?
ну, представь огромное море,
и я — берег,
и шумными волнами бьется в меня прибой:
мне хочется быть с тобой.
мне хочется быть с тобой.
мне хочется быть с тобой.

и ты ходишь с этим внутри, и веселый делаешь вид,
мол, когда-нибудь всё пройдет, когда-нибудь отболит;
и шутишь шутки другим, и крутишь другим кинцо —
и не знаешь, в чьё же смотреть лицо.

Алекс Микеров

<3

что молчание?
как ни гордись им,
на тебя - и обидеться грех.
но из тех, кто не пишет мне писем,
ты не пишешь
всегда
лучше
всех.

Рахман Кусимов

а вообще дайте почту, я с вами поделюсь пдфкой сборника современной сетевой поэзии, 50 авторов, все дела. Есть и совсем попса, но попадаются и достойные тексты.

Если горы читаются слева направо
или так же неспешно в обратном порядке,
но не снизу – как днем, и не сверху – как ночью, –
это значит, что время устало воочью,
отказалось от возраста, и без оглядки
изменилось его неподкупное право.
И когда ты в угоду бессчетным затеям
навязаться захочешь какой-нибудь цели,
расплетая дорогу на тропы провидца
(словно подвиг Гераклу навязан Антеем
для того, чтобы только в безумном веселье
от земли оторваться и ввысь устремиться), –
вот тогда ты увидишь впритык, изумленно
прозревая, что нет ни вблизи, ни в округе
ни тебя, ни того, что тебя возносило.
Ты поймешь, как ужасно зиянье канона.
Ты – аспект описанья, изъятый в испуге,
наводящая страх бесприютная сила.
Можно вынуть занозу из мака живого,
чтобы он перестал кровяниться в отваге,
можно вынуть историю из пешехода,
научить красотой изнуренное слово
воздвигать закрома из болящей бумаги,
чтобы в них пустовала иная природа.
Можно сделать парик из волос Артемиды,
после смерти отросших в эфесском пожаре,
чтобы им увенчать безголовое тело,
тиражировать шок, распечатать обиды
или лучше надежду представить в товаре,
но нельзя, потому что... и в этом все дело.
Ты увидишь, как горы уходят, и с каждой –
горизонт и возможность иного простора,
и умение помнить времен исчисленье.
Если только тобой управляет паденье
в неуемную жажду высот разговора, –
все терзанья твои объясняются жаждой.

Иван Жданов