-- Я--драматург Глазов. Вас я, конечно, знаю.
-- А какие ваши пьесы?
-- Мои? А вот...
И он перечислил с десяток пьес, которые, судя по афишам, принадлежали
перу одного известного режиссера, прославившегося обилием переделок
иностранных пьес. Его я знал и считал, что он автор этих пьес.
-- Послушайте, да вы перечисляете пьесы, принадлежащие...--Я назвал
фамилию.
-- Да, они принадлежали ему, а автор их--я. Семнадцать пьес в прошлом
году ему сделал и получил за это триста тридцать четыре рубля. А он на
каждой сотни наживает, да и писателем драматическим числится, хотя собаку
через "ять" пишет. Прежде в парикмахерской за кулисами мастерам щипцы
подавал, задаром нищих брил, постигая ремесло, а теперь вот и деньги, и
почет, и талантом считают... В Обществе драматических писателей заседает...
Больше ста пьес его числится по каталогу, переведенных с французского,
английского, испанского, польского, венгерского, итальянского и пр. и пр. А
все они переведены с "арапского"!
-- Как же это случилось?
-- Да так. Года два назад написал я комедию. Туда, сюда -- не берут. Я
-- к нему в театр. Не застаю. Иду на дом. Он принимает меня в роскошном
кабинете. Сидит важно, развалясь в кресле у письменного стола.
-- Написал я пьесу, а без имени не берут. Не откажите поставить свое
имя рядом с моим, и гонорар пополам,-- предлагаю ему.
Он взял пьесу и начал читать, а мне дал сигару и газету.
-- И талант у вас есть, и сцену знаете, только мне свое имя вместе с
другим ставить неудобно. К нашему театру пьеса тоже не подходит.
-- Жаль!
-- Вам, конечно, деньги нужны? Да?
-- Прямо жить нечем.
-- Ну так вот, переделайте мне эту пьесу. И подал мне французскую
пьесу, переведенную одним небезызвестным переводчиком, жившим в Харькове. Я
посмотрел новенькую, только что процензурованную трехактную пьесу.
-- Как переделать? Да ведь она переведена!
-- Да очень просто: сделать нужно так, чтобы пьеса осталась та же
самая, но чтобы и автор и переводчик не узнали ее. Я бы это сам сделал, да
времени нет... Как эту сделаете, я сейчас же другую дам.
Я долго не понимал сначала, чего он, собственно, хочет, а он начал мне
способы переделки объяснять, и так-то образно, что я сразу постиг, в чем
дело.
-- Ну-с, так через неделю чтобы пьеса была у меня. Неделя -- это только
для начала, а там надо будет пьесы в два дня перешивать.
Через неделю я принес. Похвалил, дал денег и еще пьесу. А там и пошло,
и пошло: два дня--трехактный фарс и двадцать пять рублей. Пьеса его и
подпись его, а работа целиком моя.

-- Как же вы переделывали и что? Откуда же режиссер брал столько пьес
для переделки? -- спросил я.
-- Да ведь он же режиссер. Ну, пришлют ему пьесу для постановки в
театре, а он сейчас же за мной. Прихожу к нему тайком в кабинет. Двери
позатворяет, слышу--в гостиной знакомые голоса, товарищи по сцене там, а я,
как краденый. Двери кабинета на ключ. Подает пьесу -- только что с почты --
и говорит:
-- Сделай к пятнице. В субботу должны отослать обратно. Больше двух
дней держать нельзя.
Раз в пьесе, полученной от него, письмо попалось: писал он сам автору,
что пьеса поставлена быть не может по независящим обстоятельствам. Конечно,
зачем чужую ставить, когда своя есть! Через два дня я эту пьесу перелицевал,
через месяц играли ее, а фарс с найденным письмом отослали автору обратно в
тот же день, когда я возвратил его.
Мой собеседник увлекся.
-- И сколько пьес я для него переделал! И как это просто! Возьмешь, это
самое, новенькую пьесу, прочитаешь и первое дело даешь ей подходящее
название. Например, автор назвал пьесу "В руках", а я сейчас-- "В
рукавицах", или назовет автор -- "Рыболов", а я -- "На рыбной ловле".
Переменишь название, принимаешься за действующих лиц. Даешь имена, какие
только в голову взбредут, только бы на французские походили. Взбрело в
голову первое попавшееся слово, и сейчас его на французское. Маленьких
персонажей перешиваешь по-своему: итальянца делаешь греком,
англичанина--американцем, лакея--горничной... А чтобы пьесу совсем нельзя
было узнать, вставишь автомата или попугая. Попугай или автомат на сцене, а
нужные слова за него говорят за кулисами. Ну-с, с действующими лицами
покончишь, декорации и обстановку переиначишь. Теперь надо изменять
по-своему каждую фразу и перетасовывать явления. Придумываешь эффектный
конец, соль оригинала заменяешь сальцем, и пьеса готова.
Он сразу впал в минорный тон.
-- Обворовываю талантливых авторов! Ведь на это я пошел, когда меня с
квартиры гнали... А потом привык. Я из-за куска хлеба, а тот имя свое на
пьесах выставляет, слава и богатство у него. Гонорары авторские лопатой
гребет, на рысаках ездит... А я? Расходы все мои, получаю за пьесу двадцать
рублей, из них пять рублей переписчикам...

Сотрудники газет и журналов тогда не имели своего постоянного трактира. Зато «фабрикаторы народных книг», книжники и издатели с Никольской, собирались в трактире Колгушкина на Лубянской площади, и отсюда шло «просвещение» сермяжной Руси. Здесь сходились издатели: И. Морозов, Шарапов, Земский, Губанов, Манухин, оба Абрамовы, Преснов, Ступин, Наумов, Фадеев, Желтев, Живарев. Каждая из этих фирм ежегодно издавала по десяти и более «званий», то есть наименований книг, – от листовки до книжки в шесть и более листов, в раскрашенной обложке, со страшным заглавием и ценою от полутора рублей за сотню штук. Печаталось каждой не менее шести тысяч экземпляров. Здесь-то, за чайком, издатели и давали заказы «писателям».
«Писатели с Никольской!» – их так и звали.
Стены этих трактиров видали и крупных литераторов, прибегавших к «издателям с Никольской» в минуту карманной невзгоды. Большей частью сочинители были из выгнанных со службы чиновников, офицеров, неокончивших студентов, семинаристов, сынов литературной богемы, отвергнутых корифеями и дельцами тогдашнего литературного мира.
Сидит за столиком с парой чая у окна издатель с одним из таких сочинителей.
– Мне бы надо новую «Битву с кабардинцами».
– Можно, Денис Иванович.
– Поскорей надо. В неделю напишешь?
– Можно-с… На сколько листов?
– Листов на шесть. В двух частях издам.
– Ладно-с. По шести рубликов за лист.
– Жирно, облопаешься. По два!
– Ну хорошо, по пяти возьму.
Сторгуются, и сочинитель через две недели приносит книгу.
За другим столом сидит с книжником человек с хорошим именем, но в худых сапогах…
– Видите, Иван Андреевич, ведь у всех ваших конкурентов есть и «Ледяной дом», и «Басурман», и «Граф Монтекристо», и «Три мушкетера», и «Юрий Милославский». Но ведь это вовсе не то, что писали Дюма, Загоскин, Лажечников. Ведь там черт знает какая отсебятина нагорожена… У авторов косточки в гробу перевернулись бы, если бы они узнали.
– Ну-к што ж. И у меня они есть… У каждого свой и «Юрий Милославский», и свой «Монтекристо» – и подписи: Загоскин, Лажечников, Дюма. Вот я за тем тебя и позвал. Напиши мне «Тараса Бульбу».
– То есть как «Тараса Бульбу»? Да ведь это Гоголя!
– Ну-к што ж. А ты напиши, как у Гоголя, только измени малость, по-другому все поставь да поменьше сделай, в листовку. И всякому интересно, что Тарас Бульба, а ни какой не другой. И всякому лестно будет, какая, мол, это новая такая Бульба! Тут, брат, важно заглавие, а содержание – наплевать, все равно прочтут, коли деньги заплачены. И за контрафакцию не привлекут, и все-таки Бульба – он Бульба и есть, а слова-то другие.
После этого разговора, действительно, появился «Тарас Бульба» с подписью нового автора, так как Морозов самовольно поставил фамилию автора, чего тот уж никак не мог ожидать!