Разговорами про так называемый iron curtain навеяло.

Я пошел по Нотр-Дам и снял там мансарду. Мансарда, мезонин, флигель, антресоли, чердак - я все это путаю и разницы никакой не вижу. Короче, я снял то, на чем можно лежать, писать и трубку курить. Выкурил я двенадцать трубок - и отослал в "Рувю де Пари" свое эссе под французским названием "Шик и блеск иммер элегант". Эссе по вопросам любви.

Вот так, вслед за незабвенным ерофеевским героем, каждым апрелем нашего человека нестерпимо тянет в Париж. Особенно если ранее он там никогда не бывал. И село в Челябинской области, разумеется, здесь ни при чем.
Говорят, там зимой отапливают улицы, а весной цветет каштан, сияет огнями бульвар Османа, отражаясь на влажной брусчатке улиц, и хрустят пресловутые рогалики-круассаны. И еще там непременно должна быть большая жёлтая луна, яркая и молчаливая, как на полотнах импрессионистов из Лувра. Без нее, Луны, совсем ничего не получится.

Русскому человеку непременно нужно в Париж каждый апрель, чтобы спастись от нахлынувшей метафизической тоски. И в этом не будет никакой эмиграции – ни внешней, ни, тем паче, внутренней. Не будет и разницы, как туда попасть - через окно в спальной, запоздавшею ли фанерой, или под тяжелую казачью поступь императорской кавалерии по площадям. В Париже нужно побывать, Парижем нужно напитаться, ведь утром он исчезнет, пропадет, растает как неверное призрачное видение, как дымный морок, как мираж из фильмов Вуди Аллена.

Париж нужно увидеть и умереть. Когда-то это кредо путешественника сформулировал в книге "Мой Париж" еще молодой Илья Эренбург, "русский европеец", семнадцатилетним юношей впервые попавший в этот город, который одновременно покорил и потряс его тогда.
Кафе и трущобы, богемный лоск и портовая неприглядность, рю де Риволи и "парижских улиц ад", "чрево Парижа" - все эти контрасты близки и понятны нам, выбегающим из раскаленной парилки в ледяные объятия сугроба.

Париж – это русский город. Балет, Дягилев, Стравинский, Петрушка, мост Александра Третьего, Сен-Женевьев, Тарковский и Влади. Париж - это неслучившееся русское Сараево, Горгулов и Думер.

Париж – это зеркало, смотрясь в которое восточная империя отчаянно старалась выглядеть непохожей на себя. Это Андрей Болконский с его наполеоновской мечтой и небо Аустерлица. "Проникновенье наше по планете особенно заметно вдалеке..."

Мы можем ругаться на других и ругать себя, но, вслед за Генрихом Наваррским, решившим, что Париж стоит обедни, в глубине души полагаем, что он стоит, по меньшей мере, обеда в "Клозери де Лила".

Когда я теперь приезжаю в Париж, мне становится невыразимо грустно – город тот же, изменился я; мне трудно ходить по знакомым улицам – это улицы моей молодости. <…> Слов нет, изменился мир, следовательно, и парижане должны думать о многом, о чем они раньше не подозревали: об атомной бомбе, о скоростных методах производства, о коммунизме. Но с новыми мыслями они все же остаются парижанами, и я убежден, что, если теперь попадет в Париж восемнадцатилетний советский паренек, он разведет руками, как я в 1908 году: “Театр!” – пишет в книге воспоминаний уже упоминавшийся сегодня Эренбург.

Что и говорить: весь мир театр. Но в Париже каждый апрель дают "Русские сезоны". Пропустить нельзя остаться.