Говорят, граждане, в Америке бани отличные.
Туда, например, гражданин придёт, скинет бельё в особый ящик и пойдёт себе мыться. Беспокоиться даже не будет — мол, кража или пропажа, номерка даже не возьмёт. Ну, может, иной беспокойный американец и скажет банщику:
— Гуд бай,— дескать,— присмотри.
Только и всего. Помоется этот американец, назад придёт, а ему чистое бельё подают — стираное и глаженое. Портянки небось белее снега. Подштанники зашиты, залатаны. Житьишко!
А у нас бани тоже ничего. Но хуже. Хотя тоже мыться можно.

Года два назад работали мы по кооперации. Для кооперации, товарищи, нет, знаете, ничего гаже, когда жарынь. Продукт-то ведь портится. А помню, у нас в кооперативе спортилась капуста, стухла, извините за такое некрасивое сравнение. И мало того, что от этого прямой у нас убыток кооперации, так тут ещё накладной расход. Увозить, оказывается, надо этот спорченный продукт. У тебя же, значит, испортилось, ты же на это ещё и денежки свои докладывай. Вот обидно! А бочка у нас стухла громадная. И такой от неё скучный душок пошёл — гроб. Заведующий наш, Иван Фёдорович, от этого духа прямо смысл жизни потерял. Ходит и нюхает. И надо бы эту бочечку поскорее увезти куда-нибудь к чёртовой бабушке, да заведующий, Иван Фёдорович, мнётся. Всё-таки денег ему жалко. А был у нас такой приказчик, Васька Верёвкин. Так он и говорит:
— А на кой пёс, товарищи, бочонок этот вывозить и тем самым народные соки-денежки тратить и проценты себе слабить? Нехай выкатим этот бочонок во двор. И подождём, что к утру будет. Выперли мы бочку во двор. Наутро являемся — бочка чистая стоит. Спёрли за ночь капусту. Очень мы, работники кооперации, от этого факта повеселели. Работа прямо в руках кипит — такой подъём наблюдается. Заведующий наш, голубчик Иван Фёдорович, ходит и ручки свои трёт.
— Славно, говорит, товарищи, пущай теперь хоть весь товар тухнет, завсегда так делать будем.
Вскоре стухла ещё у нас одна бочечка. И кадушка с огурцами. Обрадовались мы. Выкатили добро на двор и калиточку приоткрыли малость. Пущай, дескать, повидней с улицы. Только на этот раз мы проштрафились. Не только у нас капусту уволокли, а и бочку, черти, укатили. И кадушечку слямзили. Ну а в следующие разы спорченный продукт мы на рогожку вываливали. Так с рогожей и выносили.

Иду я вчера по улице и вижу — народ будто стоит скопившись подле ворот. И кто-то отчаянно охает. Растолкал я публику, подхожу ближе к месту действия. И вижу — какой-то человечишко лежит на плитуаре. Морда у него отчаянно белая и нога в брюке сломана. И лежит он, сердечный друг, упершись башкой в самую тумбу, и бормочет:
— Мол, довольно склизко, граждане, извиняюсь. Шёл и упал, конечно. Нога — вещь непрочная.
Сердце у меня горячее, жалости к людям много, и вообще не могу видеть гибель человека на улице. Вызываю скорую помощь. Приезжает карета. В белых балахонах сходят оттеда четыре врача. Разгоняют публику и укладывают пострадавшего человека на носилки.
Между прочим, вижу, этот человек совершенно не желает, чтобы его ложили на носилки. Пихает всех четырёх врачей остатней здоровой ногой и до себя не допущает.
И вдруг слышу — меня кличут.
— Это, говорят, дядя, ты вызывал карету скорой помощи?
— Я, говорю.
— Ну так, говорят, придётся тебе через это отвечать по всей строгости революционных законов. Потому как зря карету вызывал — у гражданина искусственная нога обломилась.

Дрова — дело драгоценное. Особенно, когда снег выпадет да морозец ударит, так лучше дров ничего на свете не сыскать. А вор на дрова идёт специальный. Карманник против него — мелкая социальная плотва. Дровяной вор — человек отчаянный. И враз его никогда на учёт не возьмёшь. А поймали мы вора случайно. Дрова были во дворе складены. И стали те общественные дрова пропадать. Каждый день три-четыре полена недочёт.
А с четвёртого номера Серёга Пестриков наибольше колбасится.
— Караулить,— говорит,— братишки, требуется. Иначе,— говорит,— никаким каком вора не возьмёшь.
Согласился народ. Стали караулить. Караулим по очереди, а дрова пропадают. И проходит месяц. И заявляется ко мне племянник мой, Мишка Власов.
— Я,— говорит,— дядя, как вам известно, состою в союзе химиков. И могу вам на родственных началах по пустяковой цене динамитный патрон всучить. А вы,— говорит,— заложите патрон в полено и ждите. Мы,— говорит,— петрозаводские, у себя в доме завсегда так делаем, и воры оттого пужаются и красть остерегаются. Средство,— говорит,— богатое.
— Неси,— говорю,— курицын сын. Сегодня заложим.
Приносит. Выдолбил я лодочку в полене, заложил патрон. Замуровал. И небрежно кинул полешко на дрова. И жду: что будет. Вечером произошёл в доме взрыв. Патрон взорвался в четвёртом номере, в печке у Серёги Пестрикова. Ничего я на это Серёге Пестрикову не сказал, только с грустью посмотрел на его подлое лицо, и на расстроенную квартиру, и на груды кирпича заместо печи, и на сломанные двери — и молча вышел.
Жертв была одна. Серёгин жилец — инвалид Гусев — помер с испугу.
Его кирпичом по балде звездануло.

Любит русский человек побранить собственное отечество.
И то ему, видите ли, в России плохо, и это не нравится. А вот, дескать, в Европе всё здорово. А что здорово — он и сам не знает.

Я, конечно, человек непьющий. Ежели другой раз и выпью, то мало — так, приличия ради или славную компанию поддержать.
Больше как две бутылки мне враз нипочём не употребить.

Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали. Тесно. Повернуться негде. А тут двенадцать человек впёрлось. Хочешь, например, одного по харе смазать — троих кроешь. И, конечное дело, на всё натыкаешься, падаешь. Не то что, знаете, безногому инвалиду — с тремя ногами устоять на полу нет никакой возможности. А инвалид, чёртова перечница, несмотря на это, в самую гущу впёрся. Тут какой-то паразит за милицией кинулся.
Является мильтон. Кричит:
— Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду!
Только после этих роковых слов народ маленько очухался. Бросился по своим комнатам.
«Вот те,— думают,— клюква, с чего же это мы, уважаемые граждане, разодрались?»

Товарищ Локтев и его дама на днях встретили меня на улице. И, одним словом, уговорили меня пойти в театр — провести культурно вечер. Пришли мы, конечно, в театр. Взяли, конечно, билеты. Поднялись по лестнице. Вдруг назад кличут. Велят раздеваться.
— Польта,— говорят,— сымайте.
Локтев, конечно, с дамой моментально скинули польта. А у меня пальто было в тот вечер прямо на ночную рубашку надето. Пиджака не было. И чувствую, братцы мои, сымать как-то неловко. Я говорю своим:
— Прямо, говорю, товарищи, не знаю, чего и делать. Я сегодня одет неважно. Неловко как-то мне пальто сымать.
Стали мы думать, что делать. Локтев, собака, говорит:
— Вот чего. Я, говорит, тебе сейчас галстук дам, всё-таки приличней. Привяжи на шею и ходи, будто бы тебе всё время жарко.
Раздеваю пальто. Стою в рубашке, как сyкин сын. А холод довольно собачий. Дрожу и прямо зубами лязгаю. Садимся на места. Первый акт проходит хорошо. Только что холодно. Я весь акт гимнастикой занимался. Вдруг в антракте задние соседи скандал поднимают.
Зовут администрацию. Объясняют насчёт меня.
— Дамам,— говорят,— противно на ночные рубашки глядеть. Это, говорят, их шокирует. Кроме того, говорят, он всё время вертится, как cукин сын.
Я говорю:
— Я верчусь от холода. Посидите-ка в одной рубахе.
Волокут меня, конечно, в контору.
— А теперь,— говорят,— придётся вам трёшку по суду отдать.
Вот гадость-то! Прямо не угадаешь, откуда неприятности...