#всякая_фигня #сны
Я сейчас читаю «Войну и мир».

Из-за того, что делаю я это в основном вечерами, ночью мне «такая дрянь (ну, не то чтобы совсем дрянь… так, что-то немного странное) в глаза лезет».

Я заснула, и приснился мне сон.

Не то какая-то австрийская деревня, не то пригород Гуттштадта или Фридланда, и тёмная-тёмная, точно из чёрного бархата сшитая, ночь. Кажется, конец весны, — я, впрочем, не очень хорошо разбираюсь в датах, — но сыро, промозгло и холодно, как в октябре. Моросит дождь, и небо не плачет — оно чихает, такие мелкие капли висят в воздухе.

Павлоградский полк расположился на бивуаках: офицеры — в домах деревни, солдаты — на свежем воздухе. Юнкер К., будучи человеком не слишком известной фамилии, не слишком большого достатка и не слишком преклонного возраста, был, в соответствии с чином, отправлен на улицу.

Здесь стоит сказать немного об этом человеке. Юнкер К. — ваша покорная слуга, которая находит не достаточно увлекательным смотреть сны без собственного участия, особенно — если сон по прекрасному роману. Вопрос о том, каким манером юнкер добился (добилась) зачисления в полк, оставлю неосвещённым, ибо и сама не знаю на него ответа. Под честное слово, надо полагать, и клятвенные заверения в том, что непременно предоставит необходимые документы — только дайте срок.

Денисов и ещё некоторое число человек, которых, видно, граф Толстой счёл недостойными описания, но которых любезно придумала моя фантазия, несмотря на позднее время и то, что после жаркого дела порядком утомились, ещё не ложились. Кто-то достал вина, кто-то — рому, и, конечно, не обошлось и без карт. Словом, в домике было шумно, весело, а главное — тепло натоплено.

Дверь скрипнула и отворилась, запуская холодный воздух и юнкера К.

— Господа, — сказал юнкер, густо покраснев, — позвольте войти.

— Да входите, будто кто запг’ещает!

Но разрешения эскадронного командира казалось ему недостаточным: хотелось оправдаться, объяснить чем-нибудь своё нарушение субординации, и потому юнкер продолжил…

До этого места всё шло чинно-благороднл, и, если б я постаралась выражаться более литературно, вполне сошло бы за обычный текст; но как всё происходящее было сном, то некоторой доли… гм, фантасмагории было бы не избегнуть. Как известно, роман начинается словами «Eh bien, mon prince», а я нежно люблю иностранные вставки. К несчастью, французского я совершенно не знаю, а английский страшно банален; зато я немного учила иврит.

И юнкер продолжил:

— Видите ли, мне нужно дописать письмо ле аба шели (к моему отцу. Благодаря предлогу звучит совершенно по-французски). А на улице дождь. Если конверт промокнет — то это ничего, а вот если размоет чернила, то папенька будет думать, что это от слёз, и станет беспокоиться.

Но вместо того, чтоб писать наконец своё письмо, юнкер К. сел на лавку и, прислонясь к стене, тотчас заснул.

— Такой ещё юный, а туда же, — слышалось ему сквозь сон.

«Я давно уже не в том милом возрасте…» — так надо было бы отвечать юнкеру К., однако для подобного ответа было два препятствия: одно — вызванное сюжетом сна, другое — моими, если можно так выразиться, литературными пристрастиями. Юнкер слишком устал, чтоб что-то отвечать, и потому молчал — таков был сюжет. А внутренний голос — тот, что произносил слова от автора, — добавил: «он имел очень моложавый вид и что-то детское в лице»; после же притворился комментатором романа, пояснил, откуда цитата, рассказал, как источник соотносится с проблемой зачисления юнкера К. в полк… но всё это было лишним, потому что сон-то продолжался; недолго, впрочем, оставалось мне спать.

Юнкеру К. тоже оставалось спать недолго; уж не знаю, кто и как разбудил его — только проснулся он не по собственной воле.

— Ах, оставьте меня: я совершенно не выспалась! — такими были последние слова в этом сне.

В реальной жизни тоже настало утро (я совершенно не выспалась), и потому то, что дальше было с юнкером, никто не знает. Полагаю, он имел очень серьёзный разговор с Багратионом — ну, ради разнообразия, не всем же беседовать с Александром Первым или Кутузовым.