- Ублюдки, - проворчал он. - На крыше стучат. Так сигарет не напасешься.

Он закурил новую. Боскэ перевел дух и подумал, насколько тяжела должна быть жизнь, которая выковывает таких вот людей, готовых к схватке не то, что ежечасно - ежеминутно. Леон и раньше знал, что есть разные миры для разных людей, но до недавнего времени это было сугубой абстракцией. Затем он увидел мир невероятной роскоши, вселенную богатства и власти. А теперь...

Теперь же Боскэ потихоньку, шаг за шагом впускал в свой разум осознание того, что все полярно, все имеет свою противоположность. И теперь он видит оборотную сторону мира. Неприятную, зловещую и опасную. Этот мир Леону решительно не нравился. Но быть может в этом и заключался Божий промысел? Быть может ...

Новая мысль ослепляла неожиданностью и ярким прозрением, однако додумать ее полностью Боскэ не успел. Максвелл без предупреждения начал тихо подвывать, тонко и жалобно, методично биясь головой о железный прут. Похоже, его накрыл очередной приступ жестокой мигрени, и даже щедро сдобренная наркотиком сигарета не помогла.

- My pills, my damn pills, - пробормотал Максвелл в промежутках между ударами.

- А вы не пробовали молиться? - несмело предложил Гильермо.

- Ты что, поп, совсем башкой поехал? - зло огрызнулся Максвелл, и его слова прозвучали мрачной насмешкой в устах человека, который только еолотился головой о металл.

- Нет, - малость оскорбился Леон, однако сразу взял себя в руки.

- В жопу твоего боженьку, - еще более зло, скрипя зубами от боли выдавил рыжий. - Где он был, когда я словил контузию и осколок? Где он был, когда осколок тянул щипцами фершал-коновал, паршивый недоучка?! Почему не отвел все, почему отсиделся в кустах?!

Боскэ не понял, кто такой 'фершал-коновал', однако общий смысл тирады уловил. А Максвелл тем временем накручивал себя все больше и больше, по мере того, как раскаленное жало мигрени все глубже проникало под правую глазницу и в затылок.

- А где было боженька, когда меня вышвырнули из армии с инвалидной пенсией?! - уже не прорычал, но провыл Кирнан. - А потом и ее отобрали!

Боскэ мог испугаться за себя. Что поделать, человек слаб, и не каждому дана сила воли, как у мученика, что безбоязненно ступает навстречу львам и ассириянам. Однако хула на Господа - это было совершенно иное дело. И в тот момент, когда Максвелл уже был готов ударить болтливого святошу, ночную тьму прорезал простой и строгий вопрос Гильермо, лишенный даже капли страха.

- А сколько ваших друзей не вернулось с той войны?

Кулак англичанина замер в воздухе.

- Чего... - пробормотал Кирнан, выбитый из колеи неожиданным поворотом.

- Сколько ваших товарищей было ... убито? - Гильермо не столько требовал ответа, сколько рассуждал вслух, разматывая неожиданную мысль, словно клубок путанных нитей, стараясь разложить все в первую очередь для себя. - Сколько семей осиротело? И что они готовы были бы отдать ради встречи со своими любимыми? Целыми или ранеными? В любом виде?

Максвелл тяжело дышал, затягивая и выпуская воздух сквозь стиснутые зубы.

- Я был лучшим стрелком полка... - глухо отозвался он, наконец. - Снайпером-скаутом, человеком 'лучшего выстрела'. А теперь я калека. И могу только наниматься в самые паршивые банды, потому что больше нигде не берут.

- Но вы живы, - по-прежнему строго, с непреклонной уверенностью сказал Гильермо. - Сколько ваших друзей вернулось с войны без рук, без ног? А сколько...

Боскэ немного подумал. Как ни странно, Кирнан молчал, вслушиваясь в слова 'попа'.

- Я никогда не воевал и не видел войны, - тихо выговорил Леон. - Но читал, что многие просто сходили с ума. Их рассудок давал трещину, и больше никогда не исцелялся. Они превращались в несчастных детей, на иждивении родственников. Мне кажется, что ... такой ... удел страшнее любого увечья. Может даже страшнее смерти. Когда отец, муж, брат - присутствует рядом, но это лишь его тело. Оболочка, лишенная всего. И разве это не удача, когда тебя ... такое ... не коснулось?

Максвелл ударил молча, изо всех сил. Немного промахнулся и чудом не сломал Боскэ челюсть, лишь скользнув костяшками по губам. Теплая жидкость заструилась по лицу Гильермо, попала на язык.

- Заткнись, поп, кастрат чертов, - прошипел Кирнан. - Заткнись и не смей больше про семью! Ни слова!

Гильермо молча вытер лицо рукавом. Губы сильно болели, лицо жгло. Но в душе почему-то не было ни капли страха. Почему-то... Быть может из-за того, что Боскэ испытывал жалость к ударившему. Несчастный рыжий калека не понимал, что есть Божий Промысел и сколь милосердным тот оказался к бывшему солдату. Но это была не вина, а беда англичанина, достойная сочувствия.

- Иногда я думаю о том, что такое молитва, - вымолвил Боскэ. Слова прозвучали невнятно из-за опухающих губ, но Максвелл понял.

- Еще захотел? - грозно вопросил рыжий, снова сжимая кулаки.

- Только, пожалуйста, не говори никому, - попросил Гильермо, и Кирнан поперхнулся от неожиданности.

- Э-э-э... чего? - глупо пробормотал он.

- Пожалуйста, не говори никому, - повторил монах, старательно выговаривая слова, чтобы его поняли. - Эти мысли ... церковь бы их не одобрила. Так вот, иногда мне кажется...

Боскэ помолчал.

- Кажется, что Богу наши молитвы не нужны. Ведь Он всеведущ и всезнающ. Что может сказать или даже подумать человек, чего не знает Отец наш? Все наши поступки, прошлые, настоящие и будущие, Ему ведомы.

Гильермо хлюпнул кровью, снова отер губы, проглотил теплую солоноватую жидкость, отдающую медным привкусом.

- Молитва нужна самому человеку. Ведь мы...

Боскэ посмотрел вокруг. Близился рассвет, и Кирнан уже не казался черным пятном в густой тени. Поезд все так же стучал колесами по рельсам, и ветер бросал мимо клубы черного дыма. Казалось, что больше ничего и никого не осталось в мире, лишь два человека из совершенно разных миров на площадке старого вагона 'ТрансАльпика'.

- Ведь мы на самом деле так одиноки, - сказал Боскэ. - Чудеса не случаются на каждом шагу. Рай не сияет в небесах. Ад не источает жар под ногами. Человек слишком часто чувствует себя одиноким, не нужным. А молитва напоминает, что это не так. Мы молимся не для того, чтобы Он услышал нас. Мы молимся, чтобы не забыть - мы не одиноки в мире. И Господь всегда с нами, даже если мы слепы и не видим этого.

Гильермо посмотрел на Максвелла.

- Может и тебе настала пора помолиться? - спросил монах, готовый к новому удару. Но удара не последовало. Вместо этого судорога прошла по лицу англичанина, отразилась в неожиданном всхлипе.

- Я ... забыл слова, - вымолвил Кирнан, и Боскэ вспомнил со стыдом и раскаянием, что тот наверняка лютеранин.

- Возьми меня за руку, - негромко сказал Гильермо.

Пальцы Кирнана были короткими и сильными. И чуть влажными - на костяшках правой еще не высохла кровь самого Боскэ.

- Богу не нужны твои слова по строгому канону, - сказал Гильермо, хотя все внутри него вопияло, требуя прекратить. - Он не настолько мелочен. Просто всмотрись вглубь себя. Подумай, что бы ты хотел сказать Ему. И скажи.

- Я хочу проклясть его, - проскрежетал Максвелл, глотая стон душевной боли. - Проклясть за все мои страдания.

Англичанин стиснул кулаки так, что слабые пальцы монаха захрустели. Но Гильермо лишь сжал их в свою очередь, со всей доступной силой.

- Ничего, - сказал Боскэ. - Дети всегда проклинают родителей. Но те всегда их прощают. А Господь наш - самый любящий из всех отцов. И Он тоже простит тебя.