Но как же хотелось добиться идеального звучания — чтобы даже он, наконец, был впечатлён.
Нота, звучание… А она ведь не умела играть ни на одном инструменте. Это все отец с его любовью к древним изречениям, вроде "Архитектура — это застывшая музыка". В детстве она и не думала о работе репортёра. Её мечтой было стать архитектором, как и отец.
Отец… Зачем только вспомнила…
Мать ею никогда не интересовалась — с самого рождения. Ей были интересны причёски, платья, стилисты, сплетни, поклонники, окружающие отца женщины — все что угодно, только не единственная дочь.
Крессида скучала только по отцу, но он же так много работал и приходил очень поздно. Она видела его только рано утром, за завтраком, когда Ао приводила её поздороваться — красивый мужчина в строгой одежде подчёркнуто сдержанных цветов испытующе смотрел на Крессиду, будто оценивал, годится ли она ему в дочери или нет. И она очень старалась быть лучшей дочерью: поправляла платье — отец не терпел брюк на девочках, приглаживала волосы, старалась держать осанку, отвечать быстро, но рассудительно, и говорить достаточно громко, вежливо и правильно.
Обычно лицо отца ничего не выражало, лишь изредка губы кривились в презрительной ухмылке, но несколько раз он искренне улыбнулся. И ради этой улыбки Крессида была готова часами репетировать свой выход и читать скучнейшую книгу по архитектуре, чтобы рассказать об этом отцу. Она даже не подозревала, что родители могут вести себя как-то иначе — пока не пошла в школу. Но и тогда у неё всё ещё оставались Ао и отец, который даже одобрил её увлечение архитектурой. В её мечтах она уже работала вместе с ним над великолепным проектом, и он прислушивался к её мнению и говорил, что гордится такой одарённой дочерью.
Все закончилось внезапно — она несла маме букет от очередного поклонника и вдруг услышала разговор: "...Я сказала, что больше не буду пытаться. Я уже сделала все, что могла. Ну и что, что девочка? Она красивая и, кажется, даже довольно умненькая. Хочет наследника — придётся перестать считать её запасным вариантом".
Она так злилась на маму — за то, что отняла у неё отца — такого, которого Крессида себе придумала: строгого, очень занятого, но помнящего о ней и искренне ею интересующегося, считающего её своим партнёром.
Ну что ж, теперь все стало понятно: и поведение матери, и отношение отца. Крессида не была удивлена, ей было мерзко: противно понимать, что ты — лишь пропуск в высшее общество для матери и досадная оплошность — для отца.

Её действительно взяли репортёром на Игры, но благодарности к матери она не чувствовала — услуга за услугу. Она просто ушла с головой в работу, стараясь как можно меньше встречаться с родителями. Лишь несколько коллег знали, чья она дочь.

Вместе с Ао исчезла и та наивная девочка, которая так старалась быть хорошей. На следующее утро Крессида появилась за завтраком в штанах и рубашке ужасающе яркого оттенка. Отец презрительно скривил губы, слегка кивнул и больше в этот день не удостоил её ни словом, ни взглядом. Она отрезала косы и даже частично выбрила волосы — отец только недовольно хмыкнул. Тогда на оголившейся коже головы она сделала татуировки — отец слегка нахмурился, но тотчас вышел из столовой, так и не позавтракав. Крессида почувствовала мрачное удовлетворение — она и не заметила, как желание быть для отца самой достойной превратилось в прямо противоположное.

"Кто владеет информацией, тот владеет миром" — ещё одна любимая отцом древняя фраза. Информация — единственная сила, которой он восхищался. И неудивительно, что, когда пришло время выбирать, Крессида сожгла все свои архитектурные макеты и выбрала журналистику. Отец за завтраком сообщил: "Крессида, я разочарован!" — и она поняла, что сделала верный выбор.

Он предлагал ей смысл и цель, которые она уже отчаялась найти. Воплотить свою мечту, а заодно покончить со своей детской местью родителям, освободиться.

После вечернего показа все похлопывали её по плечу и жали руку, аплодировали. Она благодарила и слабо улыбалась, а внутри разливалось злорадное торжество: "Ну что, отец, надеюсь, вот теперь ты действительно разочарован!" И она наконец улыбнулась широко и счастливо. Она впервые чувствовала себя настолько свободной.

Дед недовольно качал головой и сокрушённо вздыхал: "Так и прервётся славный род капитанов Карлсонов", отец сердился, таскал меня за собой, на мостик. Но там я зевал или разглядывал устройство связи с машинным отделением и совсем не смотрел в карты и не желал учиться прокладывать маршрут. Каждый раз после такого дня отец сердито выговаривал матери: "Это все твоя вина, Анна-Лиза, что его не интересует море. Все твоё неправильное имя!" Мать после этого надолго уходила что-то искать в кладовой, возвращалась с красными глазами и выговаривала уже мне, что я должен больше интересоваться кораблями, чтобы порадовать отца и деда.

А потом, когда уже и Ингрид пошла в школу и никто в семье давным-давно и не надеялся, наконец появился Густав — мамина радость, отцовская надежда, дедова гордость — будущий капитан Карлсон. Вот уж кто с раннего детства был влюблён в море — готов был дни и ночи проводить на капитанском мостике. Наверное, поэтому отец души в нем не чаял и всюду с собой брал.

Он ведь даже не понимал, насколько ему повезло: любимый младший сын и брат в такой дружной семье; отец, готовый поддержать любые интересы, а не только те, которые кажутся важными ему самому; мама, которая одинаково любит всех своих детей, что бы они ни делали.

Я как раз пришёл домой в увольнительную, а тут отец вернулся, весь сияет, подарил Густаву машину, Ингрид — красивые заколки, маме — серьги, мне пообещал помочь с деньгами на учёбу, хоть они с дедом и были против любого образования, кроме морского дела…

Густав рыдал весь вечер, мама ругалась, сказала что отец мне задаст, когда вернётся.

Учиться я тогда так и не пошёл — нам нужны были деньги — мама хотела, чтобы Густав непременно стал капитаном, а потом ещё и Ингрид засобиралась замуж — познакомилась с каким-то инженером из Норрчёпинга. Так все и вышло: Ингрид уехала к мужу в Норрчёпинг, Густав выучился и нанялся на корабль в Гетеборге, мама все время ездит к ним в гости, а я застрял тут — чищу дымоходы в родном Стокгольме.
Ингрид считает, что я слишком ответственный. Просто ужасно ответственный. "Аксель, пожалуйста, хватит жить для нас, поживи, наконец, для себя! У меня давно своя семья, твои племянники уже ходят в школу, Густав выучился, а маму не переделать. Не надо больше заботиться о нас, лучше позволь нам самим позаботиться о маме — теперь наша очередь. А ты просто живи так, как всегда хотел. Ты хоть помнишь ещё, как это — хулиганить и безобразничать? А ухаживать за девушками? А о чём ты мечтал, когда был школьником? Или уже совсем все забыл? А то, если так и дальше пойдёт, то Густав женится раньше тебя". Так она пишет почти в каждом письме. Милая Ингрид. Почему моя жизнь зашла в тупик? Вот так я и сижу, разглядываю чудные колонны — мне они напоминают Северное сияние — и мечтаю, как все могло бы замечательно сложиться.