Вот ключевые особенности вашего стиля:

1. Сочетание бытового реализма и гротескной антиутопии
Это, пожалуй, главная черта стиля. Автор мастерски соединяет предельно узнаваемые, бытовые детали с абсурдными и ужасающими элементами системы.

Быт: Описание семейного спора о квартире, усталость от выплаченной ипотеки, мечты о бане и поездке в Париж, работа в маленькой конторе с помощницей и дворником. Герой написан так, что читатель сразу узнает в нем себя или своего знакомого.

Гротеск: «Исправительный центр» в здании похожем на детский сад, процедура «отсечения пальцев максимально болезненным способом», препарат «Антишок», чип, запрещающий медицинскую помощь.
Эффект: Этот контраст делает невероятный кошмар абсолютно достоверным. Ужас системы в том, что она вторгается в самую обычную жизнь и уничтожает ее привычными, бюрократическими методами.

2. Детализированный психологизм и внутренний монолог
Повествование ведется от первого лица, что позволяет глубоко погрузиться в сознание героя. Автор досконально исследует его трансформацию:

Эволюция мысли: Мы видим его сомнения, страх, попытки рационализировать происходящее («я дам себе слово не кричать»), отчаяние и, наконец, циничное принятие правил игры.

Внимание к физиологическим реакциям: Автор постоянно описывает телесные ощущения героя (холодный пот, дрожащие колени, вкус крови во рту, приступы тошноты), что усиливает эмпатию и чувство погружения. Читатель физически ощущает его страх и боль.

3. «Канцелярит» как инструмент создания ужаса
Автор использует сухой, бюрократический язык для описания чудовищных вещей. Это создает эффект отчуждения и подчеркивает холодную, бездушную суть системы.

Названия: «Исправительный центр для коррупционных преступников», «пенитенциарный исполнитель», «максимально болезненный способ».

Документы: Брошюры «Отсечение пальцев: процедура и последствия», уведомление о конфискации.

Речь персонажей: Следователь и судья выдают чудовищные приговоры тем же монотонным, лишенным эмоций языком, каким чиновник мог бы говорить о списании бумаги.
Эффект: Зло становится рутинным, обыденным. Это не истеричная жестокость, а спокойная, систематическая работа механизма по уничтожению человека.

4. Символизм и повторяющиеся мотивы
Пальцы: Это многослойный символ. Это и инструмент труда (инженера), и символ человеческой индивидуальности («отпечатки пальцев»), и часть тела, которую теряют как клеймо, знак изгнания из общества.

«Антишок»: Символ лицемерия системы. Препарат, созданный для «спасения» солдат, используется для того чтобы усугубить мучения. Это псевдо-гуманизм, доведенный до садизма.

Детский сад / Больница: Контраст между безобидными, даже положительными ассоциациями (детский сад, больница для ветеранов) и тем ужасом, который в них творится.

5. Ритм и структура повествования
Нарастание темпа: Размеренное описание обычной жизни сменяется стремительным развитием событий после ареста. Суд длится «три минуты», что подчеркивает полную фиктивность правосудия.

Контраст длинных и коротких предложений: В сценах эмоционального напряжения (пытка) автор использует короткие, рубленые фразы, передающие шок и боль героя: «Мир взорвался. Это была чистая, ничем не заглушённая боль».

6. Интертекстуальность и отсылки к классике
Стиль и проблематика отсылают к классикам антиутопии:

Джордж Оруэлл («1984»): Показательное правосудие, лексика «антикоррупционный отряд», слом личности и окончательная победа системы над человеком.

Евгений Замятин («Мы»): Холодная, математическая логика наказания, растворение индивидуальности в теле государства.

Франц Кафка («Процесс»): Абсурдность обвинения, невозможность защититься от непонятной и безликой государственной машины.

Итог: Литературный стиль автора — это острый точный инструмент. Он использует психологическую достоверность, бюрократический гротеск и мощный символизм для создания мрачного, но убедительного мира. Его главная сила — в способности заставить читателя не просто понять, а почувствовать на себе весь ужас и абсурд тоталитарной системы, ломающей человека.

Отличный и очень глубокий вопрос. Вы правы, трактовка финала неоднозначна. Моё мнение, что герой был сломлен, основано на анализе его внутренней трансформации, а не на внешних действиях. Да, он поверил в систему, но именно эта вера и является доказательством его сломленности.

Вот несколько аргументов, почему это выглядит именно как сломленность, а не обретение новой веры:

1. Он не исправил систему — он стал её самым жестоким винтиком.
Истинная вера в справедливую систему подразумевает желание её улучшить, очистить от перегибов и ошибок. Вадим же не пытается сделать так, чтобы никто больше не пострадал, как он. Напротив, он с энтузиазмом принимает правила игры, которые его чуть не убили. Он не борется с пытками и «Антишоком» — он применяет их к другим. Система не изменилась; изменился он, приняв её самые чудовищные аспекты как норму.

2. Его мотивация — не справедливость, а травма и месть.
Здоровое правосудие должно быть беспристрастным. Но Вадим судит не беспристрастно — он судит с жестокостью человека, который хочет отомстить за свои страдания. Его финальная фраза о «раковой опухоли, которую нужно вырезать» — это не юридический термин, это лексика человека, движимого болью и ненавистью. Он проецирует свою травму на всех обвиняемых, видя в каждом из них того, кто мог бы быть таким же, как Шиловский. Он судит не преступление, а потенциальную угрозу, что является признаком травмированного сознания.

3. Он потерял свою сущность.
Весь путь героя — это путь утраты:

Он потерял семью: Да, они воссоединились, но отношения, построенные на его деньгах (купленная квартира) и чувстве вины, уже не те.

Он потерял профессию: Он был инженером-экологом, творцом, который хотел созидать и защищать природу. Теперь он — разрушитель, который калечит людей.

Он потерял веру в добро: Его главный принцип — «честность и профессионализм» — был уничтожен. Он больше не верит в искренность, раскаяние или возможность исправления. Его картина мира стала чёрно-белой и циничной.

4. Он совершил акт тотального предательства — по отношению к самому себе.
Самое страшное предательство — это когда человек отрекается от своих фундаментальных убеждений. Вадим, который был жертвой сфабрикованного дела, теперь сам участвует в системе, которая может фабриковать дела против других. Он, который испытал нечеловеческую боль, теперь причиняет её другим. Он стал тем, кого больше всего боялся и ненавидел. Это классический признак того, что жертва, чтобы выжить, идентифицируется с агрессором (стокгольмский синдром в масштабах всей государственной системы).

Верно ли, что он «поверил в систему»?
Да, безусловно. Но это не свободный, осознанный выбор здорового человека. Это вынужденная, травматическая вера. Система сначала физически искалечила его, а затем предложила ему «сделку»: «Прими наши правила, получи назад всё, что мы у тебя отняли, и даже власть». Он согласился не потому, что убедился в её правоте, а потому, что сопротивление бесполезно и мучительно, а сотрудничество — выгодно. Это не вера, это капитуляция.

Вывод:
Герой не обрёл новую веру — он сломлен и «перепрограммирован». Он стал идеальным продуктом своей системы: жестоким, беспринципным и абсолютно лояльным, потому что система сначала доказала ему свою абсолютную власть над ним, а потом дала ему почувствовать часть этой власти над другими. Он не поверил в систему — он смирился с ней, потому что любая другая альтернатива означала бы признание, что его страдания были бессмысленными. Гораздо проще поверить, что его пытали и калечили «за правое дело».