Птицелов (джен)

Вечные сны, бесследные чащи...

А сердце все тише, а флейта все слаще...

Марина Цветаева, «Город Гаммельн»

Последняя Ночь Сказок подходила к концу. Горбач сидел на подоконнике, глядя, как уезжает автобус с выпускниками. Ушел Ральф, задремал Курильщик, ночь истончалась — и Горбач прижимался лбом к стеклу, впитывая предрассветный туман и пытаясь отсрочить момент, когда он, послушный воле Слепого, уведёт Неразумных, не оставив зубам Наружности ничего, кроме двенадцати спящих тел.

— Твой выход, Горбач, — мягко сказал Слепой.

Время утекло сквозь пальцы. Время жадно прильнуло к ним, пожимая руку, стискивая в объятии, готовясь превратить в точку. Горбач вдохнул его запах и заиграл Мадригал Генриха Восьмого.

Однако это была лишь увертюра — та, что должна была пробудить всех, готовых уйти, заставить их слушать. Дальше было сложнее. Не может быть одной общей для всех мелодии. Для каждого — своя. Каждого надо позвать так, чтобы пришёл именно он, — и вплести его тему в общую, чтобы он не потерялся. Но сначала нужно было услышать их отклик — играть, до боли вслушиваясь в тишину, ощущая сквозь мелодию молчание каждого, кто внимал ей.

Горбач чувствовал, что среди тех, кто тянется на его музыку, есть Птицы, жители Третьей, и решил начать с того, что было привычнее, — играть для Птиц. Когда он жил на дереве, ему удавалось звать так обычных птиц — так может, получится и в этот раз?

Он закрыл глаза и представил себя на дубе, вспомнил тепло жёстких веток и услышал вдали — или почудилось? — шелест листьев. Он звал Птиц, чувствуя, как они летят к нему и не могут найти. Поддевают крылом ручку двери, просачиваются по коридору, разноцветными прозрачными тенями спешат на его зов. Медленно, шаг за шагом, он отступал под тень Леса, заманивая туда трёх Птиц. Поочередно вплетая то, что было дорого каждому из них, — дрожание радуги и вышивку гладью, резиновые игрушки и голубую фиалку, весёлые праздники и алые фонарики абутилона.

Горбач играл им, вкладывая себя в эту переливающуюся, зовущую мелодию, — и ему казалось, что с каждой трелью что-то уходит из него, выдыхается с воздухом в узкое горлышко флейты, пьющей его самого. Он становился пустым. Ребра болели, ломили, выгибались под странным углом, и красный колючий свитер трещал всё сильнее, пока не прорвался где-то на боку. Если бы он мог, то кричал бы от боли — но не смел остановить свою песню и продолжал, продолжал играть, все отчаяннее умоляя Птиц отыскать его и спасти. От чего — он и сам не знал. Когда совсем рядом раздался тихий ответный щебет, он открыл глаза, не отнимая флейту от губ. В непроглядной тьме Лес светился бледными стволами деревьев, абсолютно голых, без единого листика — иных. Белый птенец с серебристыми крыльями, в котором неведомо как угадывался Фикус, настороженно подлетел поближе. Птицелов улыбнулся и приподнял руки с флейтой в приветственном жесте — и только лишь увидев, как в панике шарахнулся прочь Фикус, опустил глаза. Тело его выше потёртых джинс превратилось в клетку, на которую кое-как был натянут свитер. В прорехах виднелись прутья — и пустота. Он стал пустой клеткой, совершенным орудием для улова. Он перестал быть собой — или же стал кем-то большим? Птицелов взглянул на Фикуса и, играя всё нежнее, потянулся вверх — а затем слегка наклонился вбок. Дверца клетки, тихо лязгнув, открылась.

Птенец, искавший защиты и ласки, залетел в свой дышащий дом. В пустой груди Птицелова гулко забилось живое горячее сердце.