Апостериори (гет)

Ян опустил голову и устало сложил руки на коленях. В одной руке была кисть, в другой — измазанная палитра. Красок на палитре осталось совсем мало, они покрывали ее лишь тонким слоем — каждая капля была пущена в дело, использована с чисто фламандской бережливостью. Вот он отдохнет немного и очистит палитру до конца, отскоблит добела. Эту простую, но важную операцию он никогда не доверял помощникам. Если бы только и память можно было так отскоблить! Но нет, всё вспоминается и вспоминается их недавняя встреча с Джованни…

* * *

Они сидели в столовой. Ненастный сентябрьский день лил свой холодный свет сквозь высокое окно. Ян молча курил длинную глиняную трубку. Его молодой друг был белее полотна, губы его дрожали. Джованни еле дождался, пока молчаливая пожилая служанка Яна разольет по бокалам вино и выйдет, а потом уронил голову на стол и тихо простонал:

— Как она могла так поступить со мной! Как она могла уйти! Оставить меня одного…

Художник отложил трубку, встал, подошел к Джованни и ласково погладил его по плечу. Между фламандцами подобное проявление чувств было не в чести, даже в подобной ситуации, но Джованни ведь не фламандец. Пусть он с юных лет живет и торгует в Брюгге, как и большинство его родных, однако детство его прошло среди согретых палящим солнцем садов Тосканы. У него тонкая, чувствительная душа итальянца. Он не будет против такой поддержки и не сочтет ее неподобающей для мужчины.

— Мы все уйдем туда, Джованни… Рано или поздно. Когда-нибудь ты обязательно встретишься с ней.

— Если бы хоть ребенок остался… — произнес Джованни дрожащим голосом и, уже не сдерживаясь, глухо зарыдал.

Ян дождался, пока тот справится с очередным приступом горя. Пододвинул поближе к другу беркемайер из зеленоватого стекла, наполненный белым вином, и большой кусок пирога с дичью. И только тут заметил, какой из беркемайеров достался Джованни. Таких бокалов у Яна ван Эйка было несколько, и на каждом красовалась гравировка, исполненная самой Анной Виссхер, «голландской Сафо» — различные крылатые слова и библейские выражения. На том бокале, что сейчас стоял перед Джованни, было выгравировано: «Все проходит. И это пройдет».

Воистину, так. У Джованни еще все впереди… Какие его годы! Даже сам Ян, хотя и подошел почти вплотную к рубежу пятидесятилетия, совершенно не считал себя стариком. А его другу было всего тридцать с небольшим.

Впрочем, несчастного Джованни можно было понять. Судьба в последнее время была немилосердна к нему — тут у любого опустились бы руки. Нет, с торговлей у дома Арнольфини все было хорошо — их шелковое дело процветало. Но вот личная жизнь Джованни совершенно не задалась… Дважды вдовец. Сначала похоронил Констанцию, а теперь вот и Маргерита покинула его навсегда.

И главное, ничто ведь не предвещало! Молоденькая, хорошенькая Маргерита была абсолютно здорова и легко переносила беременность. Никто не мог подумать, что тяжелые роды унесут на тот свет и ее, и новорожденного младенца…

Что ж, Джованни еще очень далеко до старости. Будем надеяться, Всевышний не оставит его своей милостью. Глядишь, третий брак окажется счастливее двух первых. За невестой, при его богатстве, дело не станет. Может, привезет себе жену из родной Италии, как это было с Констанцией… Впрочем, та быстро зачахла в бессолнечном северном климате — так что, наверное, не стоит повторять этот печальный опыт... Пусть лучше вновь выберет жену из местных — мало ли во Фландрии красивых и благонравных девиц!

Мудрыми печальными глазами смотрел Ян ван Эйк на молодого купца, который, ссутулившись, пил вино и медленно, словно во сне, ел пирог, отщипывая от него мелкие кусочки. На бледных щеках Джованни блестели дорожки невысохших слез.

Все проходит. И это пройдет…

* * *

Вот и положен последний мазок. Собственно, работа над картиной была закончена еще в июне. Но сейчас, после смерти Маргериты, пришлось внести в нее некоторые изменения апостериори — так захотел Джованни. Ян согласился, хотя у него сжималось сердце от некоторых деталей. Какое горькое слово — «апостериори»…

Маргерита… Он прекрасно помнил ее, хотя и видел всего несколько раз — когда она ему позировала. Его умиляло, что эта пятнадцатилетняя девочка носит то же имя, что и две дорогие ему женщины — его сестра и его жена. Правда, она не была похожа ни на одну них — наивная глупышка с круглым свежим личиком. Впрочем, к чему лукавить? Лицом она все же слегка напоминала его жену — в далекие годы ее юности…

Ян был рад за друга, так как видел, что Маргерита любит не богатство Джованни (как это было с той же Констанцией, например), а его самого. И Ян изо всех сил постарался отобразить этот ее застенчивый и смущенный взгляд обожания, устремленный на мужа. А с какой доверчивостью она вложила свою ладошку в ладонь Джованни! Ее, кажется, ничуть не волнует, что супруг протянул ей для брачного обета левую руку, ибо это «брак левой руки». То есть такой, в котором жена намного ниже мужа по положению в обществе, вследствие чего после его смерти ни она сама, ни ее дети не могут претендовать на наследство.

По сути, подобный союз — это в какой-то мере авантюра для женщины, чреватая опасностью остаться на старости лет (а то и гораздо раньше) в бедности. Конечно, совсем уж нищета вдове в подобном браке не грозила. Во-первых, по брачному контракту ей полагалась некоторая сумма денег после смерти супруга. Благодаря щедрости Джованни это была, в данном случае, немалая сумма (при условии, что к моменту своей смерти он не разорился бы). Ян знал это точно: будучи свидетелем бракосочетания, он читал контракт.

Кроме того, вдову от такого брака могли содержать и собственные родные — если, конечно, имели на это необходимые средства. Но отец Маргериты отвернулся от нее, разозленный тем, что она спуталась с купцом. Он мечтал, чтобы она вступила в обычный законный брак с кем-нибудь попроще, чем этот расфуфыренный итальянец, которому он, простой фламандский мясник, видите ли, был не ровня… Мясник ненавидел купца не только за это, но и за то, что тот соблазнил его дочь, и замуж она пошла уже беременной.

Другими словами, теперь вся жизнь Маргериты зависела исключительно от воли супруга — больше ей опереться было не на кого. Но Маргериту это не испугало и не остановило. Она хотела быть с Джованни. Несмотря ни на что.

Художник скользнул взглядом по изображению. Да, теперь все так, как надо. Кое-какие из деталей он изменил по указанию друга, а кое-что поменял по своему почину — Джованни поймет и оценит. Теперь здесь повсюду щедро рассыпаны подсказки, которые скажут внимательному зрителю не меньше, чем иная притча.

Впрочем, мыслью о множестве зрителей Ян ван Эйк тешил себя просто так, из творческого тщеславия. Он знал, что Джованни не собирался никому показывать эту картину. Бедняга хранил ее в своей осиротевшей спальне, рядом с кроватью, которая теперь была слишком просторной для него... Но Ян понимал, что как только в этой спальне появится новая хозяйка — а она появится, ибо Джованни еще достаточно молод! — картина, скорее всего, будет отправлена в другую комнату особняка Арнольфини. А то и вовсе продана кому-нибудь. И тогда зрители оценят, наконец, мастерство автора этого двойного портрета!

* * *

Но даже несмотря на такие эгоистичные мысли, Ян прежде всего сочувствовал другу. Мог ли он думать три месяца назад, когда сразу после бракосочетания писал эту картину, что совсем скоро ему придется дополнить тщательно выписанную сцену обручения Джованни и Маргериты тайными приметами вдовства безутешного супруга?

Вот апельсины. Точнее, они были апельсинами три месяца назад. Несколько новых оттенков тона, несколько мазков для изменения формы — и яркие «китайские яблоки», символы плодородия и намек на грехопадение в раю, превратились в тусклые померанцы — банальную примету фламандской купеческой роскоши и… намек на горечь вдовства.

В люстре над головами новобрачных Ян по просьбе друга «потушил» одну из двух свечей… Погасшая свеча — угасшая жизнь. В данном случае, сразу две угасших жизни — Маргериты и ее ребенка… Но одну горящую свечу, над головой Джованни, все же пришлось оставить — как символ всевидящего Христа. Так делается для браков, заключенных без свидетелей. Правда, у этого бракосочетания свидетели были — Яну ли этого не знать? Однако «затушить» все свечи в люстре Ян не рискнул — это попахивало богохульством. И вообще, для него сейчас ее огонек символизировал душу Джованни, сгорающую в пламени тяжкого горя.

Некоторые детали даже и без всяких изменений со стороны художника теперь звучали по-другому. Если приглядеться, то как-то нехорошо ухмыляется дракон у ног святой Маргериты на резном набалдашнике спинки кресла. Да, на сей раз победил он, а не Маргерита. Покровительница рожениц не смогла помочь своей юной тезке, и дракон смерти унес жену Джованни в мир иной…

На этот резной набалдашник Ян ван Эйк сегодня «подвесил» кропило, которого не было в исходном варианте. На вид оно напоминает и метелочку для пыли, и даже розги… Пусть в дальнейшем люди видят в этом предмете кто что хочет. В конце концов, метелочка — знак хозяйственности и моральной чистоты супруги, а розги — в том числе и символ «жезла жизни», недаром ими шутливо стегают женихов на сельских свадьбах. Но для Яна ван Эйка и его друга Джованни это было именно кропило. Ведь святой водой обрызгивают и усопших...

Иронично-печально выглядела сейчас собачка у ног супругов. Это домашний любимец Маргериты, брюссельский грифон Мартин. Но для Яна это был не столько образ конкретной собачки, сколько традиционный символ. Причем внося его в композицию, художник позволил себе некоторую вольность. Собачек изображают как символ верности в браке — рядом с почтенными дамами. Но именно что дамами, а не мужчинами! Будем честны: от мужчины в браке общество требует чего угодно, но только не верности… И это разумно. Но Джованни — другое дело… Он был безумно влюблен в Маргериту. И потому Ян смело разместил собачку не рядом с женщиной, а на равном расстоянии от обоих супругов. Теперь глаза Мартина смотрят печально и потусторонне. Недолго этой любящей паре пришлось наслаждаться обоюдной верностью… Да и сам Мартин всего на три дня пережил свою хозяйку. Перестал есть и умер от тоски.

Еще одна деталь, добавленная Яном недавно, буквально вчера — это ковер возле кровати. В первоначальном варианте его не было, хотя Джованни уже давно приобрел эту дорогую вещь, и Ян во время каждого визита к другу неизменно восхищался орнаментом, созданным мусульманскими ковроткачами на далеком Кавказе, в загадочном городе Гянджа. Но в изначальную композицию бракосочетания ковер не вписался — там и без того хватало деталей. А вот сейчас пришлось его добавить. По обычаю, ковер расстелили перед кроватью Маргериты во время родов. На картине он, весь в дивных узорах, будет намекать не только на смерть в родах, но и на райский сад, куда ушла Маргерита. В соответствии с библейским речением Иисуса Сираха «И ступала нога моя путем правым», Ян ван Эйк «подложил» краешек ковра под правую туфельку Маргериты…

* * *

Ян отмыл от краски кисти, отскоблил и убрал палитру. Работа была завершена. Через несколько дней, когда подсохнут новые слои краски на дубовой доске, «Портрет четы Арнольфини» вновь отправится к своему владельцу. Но у Яна было стойкое ощущение, что он чего-то не закончил. Будто бы в его силах было утешить Джованни в его горе, а он этого не сделал.

Нахмурившись и пребывая в раздумьях, художник отправился ужинать. За столом, взяв в руки тот самый беркемайер, из которого давеча пил Джованни, Ян машинально прочел на нем надпись «Все проходит. И это пройдет». И внезапно понял, что он должен сделать! «Портрет четы Арнольфини» — это как бы дверь в недавний период жизни Джованни. Ее нужно закрыть. И открыть новую дверь — в будущее.

Доедая ежевичный пирог, Ян ван Эйк твердо решил: он напишет новый портрет Джованни Арнольфини. Персональный. Чтобы его дорогой друг мог бы начать новую жизнь с нуля. А там, глядишь, к Джованни придет и новое счастье…