Босиком по небу (гет)

Труднее всего оказалось вытащить ее зубную щетку из стаканчика и бросить в мусорное ведро. До этого он собрал все ее вещи, аккуратно рассортировал, чтобы что-то отдать на благотворительность, что-то выбросить. Дети, притихшие и неестественно внимательные к каждому его слову, после похорон забрали на память некоторые безделушки. И вот теперь, две недели спустя, он стоял в ванной и понимал, что не может. Не может выбросить эту чертову зубную щетку.

Зазвонил телефон, Рон вздрогнул и пошел в комнату, в глубине души радуясь, что его отвлекли. Звонила сестра, и ей он был действительно рад.

— Рон, приезжай к нам в эти выходные. Детей позовем, посидим по-семейному, не кисни один.

— У меня много работы. Я, сама понимаешь, немного… был не в форме. Начальство у меня понимающее, но не настолько, чтобы позволить не работать совсем. Буду сидеть над отчетами, если новое дело не подкинут.

— Надеюсь, сейчас не подкинут. Постарайся выбраться к нам, если не на все выходные, так хоть на несколько часов. Гарри будет рад.

— Если Гарри сам не будет на задании, — заметил Рон.

— Приезжай, Рон, — повторила Джинни.

Они поболтали пару минут о том о сем, и, хотя они старательно обходили тему смерти, она звучала, пусть неявно, в том, как они говорили и как старательно не произносили имя его жены.

Положив трубку, он прошел в комнату, тяжело сел в кресло.

— И как я теперь? — спросил он фотопортрет Гермионы.

Ему было всего сорок пять, а он ощущал себя на все сто. Злая ирония: это у него была опасная работа, это он почти ежедневно подвергался риску — шутка ли, работа в убойном отделе, а погибла, нелепо, случайно, из-за пьяного водителя, Гермиона…

— Надо идти, — он снова обратился к портрету.

На работе было как-то проще, круговерть дел затягивала, не оставляя возможности предаваться унынию, и все-таки он иногда, забывшись, думал: «Надо рассказать Гермионе…» — и тут же вспоминал все, резко, разом, словно погружался в ледяную воду. Не меньшей мукой было возвращение домой: идти, зная, что тебя никто не ждет, открывать дверь ключом, зажигать свет и снова и снова сталкиваться с гнетущей тишиной. Каждый раз у него наворачивались слезы, он сжимал зубы, часто-часто моргал, проходил на кухню, открывал бутылку пива, включал поспешно телевизор и смотрел его, пока не засыпал прямо в кресле…

— Папа, папа! — Роза стояла над ним, подбоченившись и глядя с осуждением, так похожая на мать.

— Я просто задремал… — он потер лицо. — Сколько времени?

— Почти девять, и, я так думаю, на работе тебя за опоздание не похвалят. Ты спал в кресле?

— Тебя на учебе тоже за опоздание не похвалят, — он встал, расстегивая рубашку. — Что ты тут делаешь?

— Я не смогла до тебя дозвониться и приехала. Колледж подождет.

— Значит, у тебя есть время? Позавтракаем?

— Я сделаю тебе яичницу, как делала мама. А ты прими пока душ.

Он кивнул и ушел в ванную, где в стакане на полке так и стояли две зубных щетки.

— Пап… — Они ели завтрак в полной тишине, Роза не выдержала первой. — Так нельзя, хочешь, я перееду к тебе?

— И будешь по два часа ездить отсюда на учебу? Что за глупости! Просто… просто я очень люблю, любил, нет — люблю, — он отложил вилку и выпрямился, — я очень люблю твою маму, и мне тяжело сейчас. Мне нужно время.

Роза нахмурилась:

— Нам всем ее не хватает, а я просто поверить не могу, что ее нет. Мне все время кажется, что она вернется. Знаешь, — она тоже отложила приборы, — мне кажется, она на самом деле — рядом, честно. Я понимаю, что это полная глупость…

— Это не глупость. Это нормально. Сколько раз такое видел, — пробормотал Рон.

Да, сколько раз он видел родственников погибших, которые не могли смириться с потерей, не могли поверить, что это — навсегда. Они были подавлены и растеряны, да — самое верное слово — растеряны. А теперь таким растерянным был он сам. И его дети.

— Ты же поедешь к тете Джинни, поедешь? — Роза сжала его ладонь. — Пожалуйста!

— Хорошо, — он притянул Розу к себе. — Какая ты уже большая и красивая, как ты похожа… на маму.

Роза всхлипнула, пряча лицо у него на плече.

— Держись, малышка, держись…

К Поттерам он приехал первым. Дом еще был погружен в сонную негу, навстречу к нему вышла Джинни.

— Рон! — она крепко-крепко обняла брата. — Я очень рада, что ты приехал. Она взяла его под руку, и они вместе вышли в сад. — Как ты?

— Ты же понимаешь… — он смотрел, как крутящиеся опрыскиватели орошают газон, заставляя в небе вспыхивать яркие радуги. — Я пока на стадии отрицания.

— Слова Гермионы?

Он кивнул:

— Кто будет?

— Дети, только Альбус, наверное, приедет попозже. И Скамандеры тут, отсыпаются.

— Зачем ты их пригласила? — спросил он резче, чем хотел.

— А я и не приглашала, — Джинни сорвала какой-то цветок и стала вертеть его в руках. — Они просто вчера как снег на голову свалились. Проездом, с Мачу-Пикчу в Тибет через Лондон, хотели всех повидать. Прости, я понимаю…

— Ерунда. Все нормально, главное, чтобы они меня не дергали.

— Я прослежу, — пообещала Джинни.

Иногда Рон думал, что было бы, если бы они с Гермионой обзавелись домом, настоящим домом, как у Гарри с Джинни. Но они поразмыслили и решили, что квартира в Лондоне для них удобнее. И все-таки Рон иногда завидовал сестре и другу, потому что в доме была совсем иная атмосфера, которую в самой шикарной квартире было не воссоздать, и он надеялся, что выйдя на пенсию, они с Гермионой смогут позволить себе не такой большой, как у сестры, но все же свой собственный дом. После гибели Гермионы он думал, что теперь ему будто все равно, и удивился, снова почувствовав легкий укол зависти. Если бы у них был дом, может быть, ему было бы легче? Он мог бы ковыряться в саду, он мог бы…

— Здравствуй, Рон, — голос Луны выдернул его из размышлений. Рон неловко вскочил с шезлонга, чуть не пролил пиво и выругался.

— Луна, нельзя же подкрадываться так… тихо!

— Мне показалось, что я топала как слон, — она села на соседний шезлонг. — Где детки?

— Детки, — он усмехнулся. — Поттеры еще спят, мои в дороге. Твои?

— У деда, он взял их в Ниццу.

Отец Луны был издателем, и хотя его журнал больше походил на бредни шизофреника, прибыль мистер Лавгуд получал вполне достаточную для безбедного существования.

— Тебя давно не было видно, — Рон опустился на шезлонг и нацепил солнцезащитные очки.

— Я все время в разъездах.

— Сейчас, я слышал, возвращаетесь из Южной Америки.

— Да, я лечу в Индию, муж в Австралию.

Они замолчали. Рон наблюдал за Луной, пользуясь тем, что его глаза были надежно спрятаны за темными стеклами. Она, кажется, не изменилась. Такой он ее и запомнил, такой она была тогда…

Тогда им было всего-навсего по тридцать восемь. Родители были живы, дети подрастали, карьера ладилась. Им казалось, что они весьма хорошо контролируют свою жизнь, что они все делают правильно, а значит, все будет хорошо и впредь. Лето выдалось невероятно жарким, и даже преступники, похоже, из-за жары отсиживались по домам. И Рон, и Гарри были уже опытными детективами, но еще не утеряли интерес к работе, хотя приобрели такое нужное умение хорошо расслабляться и отдыхать на полную катушку, чтобы возвращаться к работе с новыми силами. Гермиона работала как сумасшедшая над очередным научным проектом, засекреченным настолько, что даже название упоминать было нельзя. Они были счастливы и удачливы. Собирались в доме Поттеров, состав компании менялся, но костяк оставался тот же — Гарри, Джинни, Рон, Гермиона. Иногда приезжал Невилл с Ханной, заходил напыщенный, важный Перси, старший из братьев Уизли, залетали разбросанные по всему миру другие Уизли. Иногда приезжали Скамандеры, выбивающиеся даже из этой пестрой компании. Оба не от мира сего, словно шагнувшие в двадцать первый век из шестидесятых века двадцатого. Дети цветов, вечно юные хиппи. Рон помнил, как впервые увидел Луну в танце. Она вышла, сбросив обувь, потянулась на носках, изогнулась, закачалась, мечтательно прикрыв глаза. Рона тогда снова, который раз, удивило, как из нескладной девочки, которую вся их компания считала, если уж быть честными, сбрендившей, выросла такая удивительная женщина? Или взрослым прощается больше, чем детям? И то, что в детстве получает клеймо «ненормально», во взрослом обществе именуется «изюминкой». Да, Луна стала очень красивой, отметил он про себя тогда, обнимая Гермиону, но взгляд у нее остался такой же, обращенный внутрь.

— Как думаешь, — он склонился к Гермионе и зашептал ей на ухо, кивая в сторону Луны, — что она употребляет?

— Луна? — переспросила Гермиона. — Ничего она не употребляет! — и после паузы добавила, стараясь выглядеть как можно серьезнее: — Она вырабатывает психотропные вещества естественным путем. Но это не повод для веселья, — сказала строго.

— О да, — он поцеловал жену в щеку, не переставая смотреть на танец Луны.

А потом Луна сама подошла к нему, когда он наливал себе виски, и ему не оставалось ничего другого, как задать банальный вопрос о том, чем она занимается.

— Я вернулась из Непала. Этнографическая экспедиция.

— Песнопения шаманов?

— Нет, — она засмеялась, и он почему-то почувствовал себя дураком, — общение с учителями, если серьезно. Но и для отчета мы собрали достаточно. Тех самых песен.

— Пытаешься открыть третий глаз?

Она снова засмеялась, вдруг подняла руку и быстро, но мягко надавила на точку над его переносицей. Безмятежное счастье, покой, радость и желание взлететь окатило как волной и тут же схлынуло, заставив Рона окончательно протрезветь.

— Что это было? — удивленно спросил он.

— Открытие третьего глаза, ты же сам сказал, — снова засмеялась Луна. — Человечество так мало знает о себе, человек может намного больше, чем думает. И мир, мир гораздо больше, чем мы видим.

— Ну да, — он прихлебнул из бокала, думая, что все-таки Луна с реальным приветом.

— А ты чем занимаешься, Рон? — Луна встал рядом с ним, вытащила из маленькой сумочки на поясе тонкую коричневую сигарету. — Шахматы не забросил?

Он удивленно посмотрел на нее: не ожидал, что она помнит о нем такие подробности — близкими друзьями они никогда не были.

— Мы с Гарри всего-навсего ловим преступников. Никакой мистики, никаких откровений. В шахматы играю, в основном с Джорджем…

— Хочешь? — она прикурила, и Рона окутал аромат табака.

— Давай, — он взял из ее рук сигарету. Затянулся, выпустил облако дыма вверх. — Скоро опять уезжать?

— Задержусь ненадолго…

В тот вечер они больше не разговаривали, а через пару недель он сам открыто попросил у Джинни телефон Луны. Их отдел расследовал дело об убийстве, в котором фигурировали сплошь йоги, целители и прочая публика, разговорить которую было сложнее, чем вызвать в Сахаре дождь. То есть, они говорили, много говорили, вот только не по делу. Луна согласилась и помогла: Рон взял ее на сбор показаний свидетелей, они обходили квартиру за квартиру, и в ее присутствии те, кто раньше и слова не хотел сказать, теперь готовы были открыть любые свои и чужие секреты. А потом, вечером, они сидели в пабе, болтали, и Луна улыбалась, просто улыбалась, глядя на него и словно сквозь него, а он почему-то вспомнил, что девочкой она носила смешные сережки в виде редисок. Где только нашла такие…

Через пару недель, благодаря показаниям, которые Рон добыл вместе с Луной, был арестован подозреваемый. Они опять встретились в пабе:

— Я твой должник! — Рон отсалютовал ей бокалом.

— Это не я, я не умею искать преступников. Это ты, ты сам, — засмеялась Луна.

— Нет, без тебя мы бы колупали это дело еще год, а подозреваемый свинтил бы сто раз на историческую родину, ищи потом. Так что — с меня подарок.

Он, конечно же, рассказал обо всем Гермионе и спросил совета по выбору подарка.

— Сережки-редиски? — предложил он.

— Столько лет прошло, а все помнят только эти злосчастные редиски! — Гермиона сидела с ним рядом и листала журнал. — Купи бутылку вина, может быть. Или… вот — шарф! Я напишу адрес магазина. Луне точно понравится, там всякое такое, экологически чистое, ручной работы.

И на следующий день Рон отправился на другой конец Лондона, чтобы купить Луне шарф. Он ничего не понимал в женских тряпках и потерянно ходил вдоль прилавка, рассматривая шали, шарфы и палантины, пока продавщица, обслужив пожилую респектабельную пару, не подошла к нему.

— Для кого подарок? — деловито спросила она.

— Другу семьи, подруге то есть, — сказал он поспешно. — Жена порекомендовала, попросила заехать.

— Тогда… — девушка, как фокусник, вытащила из вороха разноцветных шалей нечто невесомое и разноцветное.

Он пощупал материал и представил Луну в нем, как она проходит в центр комнаты и начинает танцевать, а шаль скользит по ее голым плечам.

— Нет, не то… Надо что-то такое, чтобы было с секретом, — он ощутил себя полным кретином, пытаясь объяснить то, что и себе-то толком объяснить не мог.

— Ах, я, кажется, понимаю, — девушка достала другую шаль. — Органический шелк. Вот, возьмите в руки сами.

Ткань была удивительной на ощупь, одновременно бархатистой и скользкой. Цвет менялся от нежно-бирюзового до более яркого, лазоревого, в зависимости от того, как падал свет.

— Да. Это, пожалуй, подойдет, — сказал он, хотя сомневался в правильности выбора.

Он сомневался и тогда, когда протягивал подарок Луне.

— Вот, возможно, это глупость, но я от чистого сердца, — ему хотелось, чтобы она обрадовалась, почему-то это было важно.

Дарить шаль в пабе было как-то неправильно, и он отправился к ней домой. Он ожидал увидеть много странных вещей — как-то они были дома у отца Луны и остались под большим впечатлением. Дом же Луны поражал хорошим вкусом и малым количеством вещей.

— Это тебе, — пройдя за Луной в гостиную, Рон протянул ей подарок.

Она открыла коробку, вытащила платок, прижала его к щеке, закрыв глаза, повязала на голову, не делая попытки посмотреть на себя в зеркало.

— Мне хорошо?

— Посмотри сама, — его голос охрип.

Она посмотрела на него внимательно, отложила подарок в сторону, достала из резной деревянной коробки, стоящей у дивана, сигареты, на этот раз темно-зеленого цвета. После пары затяжек Рон почувствовал, что у него есть душа: она еще держалась в теле, но стоило сделать усилие, и она бы воспарила к небесам. Небо в проеме окна приобрело оттенок подаренной шали, а потом оказалось, что так и есть: Луна танцует, и широкая юбка ее сарафана развевается так, что можно видеть гладкость ног и звенящие на щиколотках тонкие браслеты. Голова приятно кружилась, Рон поймал Луну за руку:

— Стой, стой, — засмеялся, притягивая ее к себе.

Она посмотрела ему в глаза.

— Ты — поцелованный солнцем. Не тут и не сейчас, но ты — герой, настоящий герой, — прошептала она и, обхватив его голову руками, поцеловала в лоб.

Рону показалось, что его затягивает воронка света, это было жутко и одновременно правильно, и правильно было обнять Луну крепко-крепко и поцеловать ее, забывая обо всем. Близость с ней была похожа на погружение в море, она обволакивала его, заполняя собой, он погружался в ее лоно, чувствуя, как кончается в легких воздух, будто на глубине, и с последним вздохом закричал, умер и тут же родился вновь…

Он очнулся на диване, совершенно голый, Луна сидела к нему спиной в позе лотоса, в том самом сарафане.

— Твою мать! — голова была безжалостно ясной. — Твою ж мать! — пробормотал Рон и стал суетливо одеваться. То, что произошло, теперь казалось ненужной глупостью, которая вполне может разрушить его жизнь.

— Ты уже уходишь? — спросила Луна ровно, когда он стал оглядываться, не зная, стоит ли привлекать внимание хозяйки или уйти не прощаясь.

— Луна, прости, но… это все твои сигареты и…

— Если ты так серьезно относишься к слиянию, — она так и сказала: «к слиянию»! — то не стоит рассказывать Гермионе. Незачем, да? Прощай, Рон.

— Прости, но у тебя муж, и я… мы не должны.

Луна встала, подошла к нему и улыбнулась.

— Ничего не было, Рон, ничего не было! — и коснулась его лба над переносицей.

— Я… — он часто заморгал, в голове была каша. — Мне надо на работу…

И уже на следующий день он не мог вспомнить, действительно ли он держал в объятиях Луну, или ему все привиделось? Легче было думать, что привиделось, но известие, что Скамандеры снова отправились куда-то, он воспринял с радостью, только вот через неделю затосковал. Он и сам не смог бы объяснить, почему ему не спится ночами и что его гложет. Он злился, когда внезапно, помимо воли, вспоминал ее улыбку или глаза. Он перестал задерживаться на работе, спешил домой и был как никогда внимателен к жене и детям, словно заглаживал грехи, которых не было. Но прошел месяц, другой, потом год, и все притупилось, забылось, стерлось. Другие заботы и дела плотно укрыли тот эпизод, больше похожий на сон, чем на воспоминание.

И вот снова — Луна. Сидит на шезлонге, как ни в чем не бывало, смотрит вдаль, на руках браслеты, в ушах сережки, напоминающие соцветия брокколи. В душе поднялась злость, будто тот давний эпизод, та измена, которой, может, и не было вовсе, мог привести к гибели Гермионы.

— Я должна выразить соболезнование, — проговорила Луна.

— Должна?

— Так принято у нас. В других культурах более простое отношение к переходу. То, что мы не можем заглянуть за покров, заставляет нас страдать. Но если захотеть, то…

— Хватит, Луна, — он вскочил, сдернул очки, отчаянно сердясь на себя и на нее. — Я не хочу слушать эти бредни. Гермиона — погибла, ее — нет. Тут, рядом, со мной ее нет, понимаешь?!

— Понимаю. Но я знаю, что если ты позовешь, она услышит. Для мертвых есть одна преграда — наше нежелание попросить их побыть рядом. Живые, знаешь ли, часто трусливы…

Он ей не верил, но отчаянно хотел поверить, ему хотелось допустить, хоть на миг, что если он позовет, попросит, то Гермиона откликнется.

Он резко развернулся и ушел в дом. Он хотел уехать, как только приедут дети, он не хотел больше видеть Луну, не хотел слушать обнадеживающие сказки, не хотел надеяться на чудо. Но дети приехали, упросили остаться хоть на часик, часик плавно перетек в другой, третий, за окном уже смеркалось, от выпитого пива его стало клонить в сон, и он решил, что самое лучшее решение — просто уйти в спальню.

Он лег на край кровати, будто оставляя место для кого-то еще, и тихо прошептал:

— Гермиона…

Потом громче, так, как он звал ее при жизни: «Гермиона!» — и снова, снова: «Гермиона, Гермиона, Гермиона!!!» Слезы потекли ручьем, и впервые со дня ее смерти он не стал их сдерживать, содрогаясь всем телом, подвывая, кусая зубами подушку: «Гермио-о-о-на!»

Ветер ворвался в комнату, надувая занавески, как парус, прошелся по комнате, разметав газеты, лежавшие на прикроватном столике, суша слезы.

Рону казалось, что он услышал: «Я — есть…» Он вскочил, моргая и, как в детстве, вытирая глаза рукавом.

— Гермиона?

Ветер обнял его, ласково погладил по спине — так делала только жена, дотронулся — Рон готов был поклясться — до щеки, взъерошил волосы.

Рон сел на кровать, боясь закрыть глаза, шевельнуться, спугнуть.

— Как мне жить без тебя? — спросил он тихо. — Мы знакомы с одиннадцати лет, я не могу представить, что останусь один. Я должен был уйти первым, — он сглотнул слезы, сжимая кулаки. — Почему ты оставила меня? Где ты? Я просто не умею без тебя! Что я сделал не так?

Ветер унялся, в комнате стало тихо.

— Гермиона… вернись, — сказал он тихо. — Я прошу тебя, вернись.

Голова казалась чугунной. Рон лег на бок, закрыл глаза, кое-как завернулся в одеяло и провалился в сон.

Он открыл глаза и в свете ночника увидел Гермиону. Она спала, положив руку под щеку.

— Гермиона? — во рту пересохло, и получился только едва слышимый шепот. Он видел, как она дышит, видел царапину на пальце — она порезалась, когда делала ему сэндвичи в тот самый день, когда…

Рон медленно закрыл глаза, и когда открыл снова, никакой Гермионы, конечно же, рядом не было.

Он повернулся на спину.

— Я схожу с ума? — спросил он потолок.

Всему всегда есть логическое объяснение. Самое простое и тоскливое: он слишком хотел ее увидеть и воображение помогло. Это просто галлюцинация, или отрывок из сна, когда думаешь, что проснулся, хотя на самом деле спишь.

Он спустился вниз, на часах было три ночи. В детстве они думали, что в это время открываются ворота для созданий ада. Он помнил, как старшие братья напугали его до колик, изображая привидений, пока он, как дурак, вызывал духов, читая придуманные ими самими заклинания.

На кухне кто-то был: он слышал стук чашки о блюдце.

— Кто здесь? — спросил он тихо и включил свет. На стойке действительно стояла чашка с недопитым, еще теплым кофе. «С молоком и несладкий», — подумал Рон, такой кофе предпочитала Гермиона, и он, конечно же, оказался с молоком и несладкий.

— Идиотизм, — Рон разозлился. Его словно дразнили, манили и заставляли вновь и вновь переживать потерю. Стоило только подумать о… Легче было признать, что все это — просто совпадение. Кто-то просто не допил кофе, а остальное опять достроило его воображение. Он сел на высокий стул рядом со стойкой, покрутил в руках чашку. Господи, он бы отдал все, все, только бы вернуть Гермиону. Может, лучше сойти с ума и жить уверенным, что она действительно вернулась, что она — жива? Он возвратился в спальню, закрыл глаза, открыл и снова увидел рядом Гермиону. Он не попытался протянуть руку, позвать, узнать — привиделось ли ему вновь, он просто улыбнулся и уснул, и проспал до утра.

День в кругу семьи пролетел незаметно. И весь день Рона преследовало ощущение, что Гермиона тут, где-то рядом. Он увидел надкусанное яблоко, оставленное кем-то рядом с открытой книгой, и вспомнил, как Гермиона любила сидеть в кресле, поджав под себя ноги и, хрустя яблоком, зачитывать ему особенно удачные на ее взгляд места. Он услышал мелодию, которую Гермиона любила напевать, и тут же за несколько минут словно заново пережил чудесный день у моря, когда они с Гермионой сбежали ото всех дел в Истборн, ели мороженое, дурачились, валялись на песке и были невыносимо счастливы. Весь мир был наполнен ею, любая вещь, случайная фраза, запахи с такой легкостью оживляли в нем воспоминания, принося не только боль, но и радость. Временами ему казалось, что кто-то специально подстраивает все это, и он был готов заподозрить Луну.

Когда почти все разъехались, он остался, не в силах вернуться один в свою квартиру. Луна вышла на террасу, села рядом с ним и протянула чашку с чаем.

— Расскажи мне о ней.

— Зачем? — он сделал глоток и закрыл глаза.

— Просто так…

— Иногда мне кажется — я любил ее недостаточно сильно, мне кажется, что если бы я не сделал ошибок, то все было бы... Это я не уберег ее, — он тяжело вздохнул.

— Когда-то давно мы с тобой оказались вместе, слишком близко. Ты забыл, и я бы не напоминала, но… — она отставила кружку и встала перед ним на колени, заглянула в глаза и тепло улыбнулась. — Ты назвал меня «Гермионой». Мне кажется, ты был уверен, что рядом с тобой — она.

— Ты не обиделась? — он чувствовал себя смущенным.

Она пожала плечами и снова села рядом.

— Нет. Ты был как солнце, и разве я могла сопротивляться? Но мы не пара, где-то в другом мире, может быть, но это слишком сложно.

Они помолчали. С Луной молчать иногда было проще, чем говорить. Рон сглотнул тугой комок в горле:

— Гермиона… Мы с Гарри любили влипать в разные истории, а она нас спасала. Ты знаешь, наверное, в школе нас все время грозили отчислить.

— Вас называли «Золотым трио».

— Господи, — он улыбнулся, — чем мы только заслужили? Однажды мы притащили в школу саламандру моего старшего брата и убеждали всех, что это детеныш дракона. А Гермиона с таким серьезным видом заливала, что мы отбили его в честном бою у каких-то темных личностей…

Он рассказывал, и ему казалось, Гермиона стоит за спиной, положив руки на его плечи. Он замолкал, желая оставить какие-то моменты их жизни только для близких, а некоторые — только для себя. Луна понимала, молча ждала, пока он не начнет говорить снова. Они просидели почти до утра, и когда небо стало светлеть, разошлись по комнатам.

— Гермиона, — прежде чем лечь, Рон распахнул окно и вдохнул полной грудью. — Я скучаю. И дети очень скучают. Я, что бы ни говорила Луна, виноват. Если бы я мог что-то изменить, если бы… Я, ты сама говорила, не сдержан, я иногда тороплюсь делать, не думая. Кто будет меня останавливать? Но я буду жить, вспоминать, а потом буду рассказывать внукам, у нас же будут внуки когда-нибудь. Буду рассказывать, какой ты была. Ты… если слышишь, если ты тут, Гермиона…

Листья клена тихо шелестели на ветру, где-то щелкнул выключатель, по дороге с ревом пронесся мотоцикл. Жизнь шла своим чередом, и это было ужасно и прекрасно одновременно.

Джинни встала и спустилась на кухню: под утро ей не спалось, и она, щурясь и зевая, вытащила стакан и налила себе молоко. На столе стояла чашка с недопитым кофе. Джинни покачала головой, недоумевая, кто бы мог ночью пить кофе? Она пригубила напиток: с молоком, а не со сливками, без сахара — такой пила Гермиона. Джинни зевнула, вылила остатки кофе в раковину и, сполоснув чашку, поставила ее на место. Ей стало неуютно, почудилось, что-то кто смотрит на нее. Ругая себя за детские страхи, Джинни поспешно вернулась в спальню...