Монстр Господень (джен)

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся

Евангелие от Матфея

Рассохшееся дерево едва слышно скрипит. Джироламо осторожно толкает дверь и медленно заходит в дом, привыкая к полумраку. В небольшой комнате аккуратно расставлена мебель: две длинных ларь-скамьи вытянуты вдоль стен, грубый массивный шкаф без резьбы решительно поставлен в угол, а прямоугольный стол с хаотично расставленными стульями застыл прямо посередине, заставляя обходить себя с большой внимательностью.

Шорохи Джироламо не нужны.

Несколько шагов — и он оказывается в просторном помещении мастерской, где в нос ударяет резкий, но приятный запах сыромятной и дубленой кожи.

Джироламо усмехается, разглядывая свозь прорезь маски кожевенные товары, еще не выставленные на продажу: широкие и узкие ремни, дорожные мешочки с тонкими шнурками, поясные сумки, расписанные золотыми и серебряными красками кошельки, заготовки для голенищ сапог и мягкие женские скарпы, чехлы для топоров, ножны, покрытые замысловатым тиснением, и футляры для женских гребней.

Отец оставил бы здесь целое состояние. Если бы все еще оставался жив.

Джироламо боком проходит под свисающими ремнями и замечает между расставленными на распорках шкурами широкую спину кожевенника, его массивную шею и голову с короткими темными волосами.

Пространство сужается до одного человека, дыхание сбивается, и рука тянется к квилону, спрятанному в складках джорне. Три стремительных, широких шага — словно броска зверя — и из груди кожевенника вырываются хрипы, а из горла маленьким фонтанчиком хлещет кровь.

Джироламо спокойно вытирает лезвие кинжала, неудовлетворенно и опустошенно смотря на пульсирующую струйку, на чужие окровавленные руки, вытаращенные в изумлении глаза — и пухлые губы, шепчущие, разумеется, привычное «за что».

Люди никогда не понимают. Грабят, насильничают, избивают, унижают — и не могут поверить, что наказание за грехи приходит из рук монстра Господня — здесь, в настоящем, а не там — после смерти в теплой постели.

Прежде чем покинуть лавку, Джироламо некоторое время прислушивается к шуму улицы. У него есть еще два дела, которые нашел ему верный Николло, и нужно успеть завершить их до конца сиесты.

Безжалостное августовское солнце раскаляет улицы и стены домов, а вместе с ними раскаляются булыжники и бронзовые статуи, узорчатые перила, дверные кольца-молоточки — все, чего можно случайно коснуться на узких улицах Милана. Джироламо нервно поправляет тонкую, но сковывающую лицо маску, и ровно выдыхает через узкую щель губ.

Тринадцать домов пройдено — осталось еще семь.

Оглядевшись по сторонам, Джироламо останавливается у каменного дома с маленькими квадратными окнами и плотнее натягивает капюшон короткого плаща на голову. Верхнее окно помечено едва заметным белым крестом — и тонкие губы Джироламо изгибаются в хищной улыбке. Он поднимается по узкой лестнице из известняковых плит и тихо идет по длинному коридору с разноцветными пятнами дверей.

Зеленая, маячащая в самом конце, — для него. Для Монстра. Часто, совершая возмездие, Джироламо забывает, как его зовут. Для себя он — Монстр, мстящий ангел и бич Господень, как говорил Учитель там, в тюрьме, за полчаса до казни. Но с каждым разом, с каждым новым наказанием Джироламо кажется, что, становясь на время Монстром, он уже никогда не превратится обратно в человека — и останется справедливым чудовищем навсегда.

И справедливость постепенно становится бременем.

Пахнет пылью, потом и прелым бельем. В комнатенке, которая похожа на большую клетку, низкий потолок — и Джироламо нагибается, ища глазами цель. В ворохе грязных простыней, кинутых на постель вместо одеяла, в самом углу, слышится вздох и ленивый звук зевоты.

Джироламо бесшумно подходит к разворошенной постели и садится на самый край, зажав пальцами покрытую костью рукоять кинжала.

И откидывает простыню.

У женщины, раскинувшейся на постели, дерзкая и бесстыдная красота, зачем-то данная ей Господом: алые пухлые губы, бледная кожа и иссиня-черные, жесткие и блестящие волосы, какие бывают только у южанок. Джироламо несколько секунд рассматривает ее и, заметив, что ее ресницы трепещут, торопливо вонзает кинжал прямо во вздымающуюся обнаженную грудь.

Это — редкое и обоюдное милосердие Монстра: наказуемый не видит палача, а палач — молящих глаз. Особенно — женских.

До дома купца приходится идти через самое чрево городских трущоб, и Джироламо неприязненно морщится под маской. Здесь можно встретить кого угодно — от пьяных слуг знати до длиннобородых евреев, которым нельзя задерживаться в городе больше, чем на три дня. Чем мешают Людовико эти жадные твари, Джироламо так и не понимает: ведь они могут приносить неплохой доход.

Развешенное на веревках белье, визжащие дети с растрепанными волосами, женщины с грустными глазами и осунувшимися лицами, старики, доживающие последний месяц, остаются за спиной, и Джироламо расслабленно расправляет плечи.

Монстру неприятны страдания.

Учитель говорил, что цель — не только обрести свой путь, но и помогать другим.

Помогать страждущим тем путем, для которого его избрал Господь, Монстр не может: он — оружие, а не язык и не кошелек. И от этой мысли на душе у Джироламо всегда неспокойно. Почему Господь выбрал для него путь насилия — неужели он не знает, что в каждых женских глазах он видит умирающую от удушья мать? Почему Господь не сделал его проповедником, как Савонаролу, или простым служителем церкви? Всю его жизнь от Джироламо требуют невозможного, требуют крайностей, натянутых до предела нервов и стиснутых от боли челюстей — но не дают взамен душевного спокойствия.

И Монстр начинает уставать.

Иногда ему кажется, что он — на грани.

Иногда ему мерещится, что он убивает себя.

Иногда ему мнится, что свой путь он давно прошел, и все, что осталось — это хладнокровное послушание.

Ведь так не должно быть?

Двухэтажный краснокаменный дом купца построен во флорентийском стиле: изящная лоджия нижнего этажа с арками, опирающимися на тонкие белоснежные колонны, перед лоджией — маленький фонтан и залитый солнцем сад с розами, а стены верхнего этажа украшены незатейливыми барельефами ангелов.

Джироламо по-звериному перепрыгивает низкую живую изгородь и крадется вдоль колонн, осматриваясь. Дом небольшой, а значит, слуг мало, и охраны — нет, кроме какого-нибудь старого швейцарца. Милан — торговый город, и купцы здесь в почете. Грабить их, а тем более — убивать, бессмысленно и опрометчиво.

Джироламо запрыгивает сквозь единственное распахнутое окно в гостиную. Никого. Тишина иногда взрывается громким протяжным храпом, доносящимся со второго этажа.

Сиеста — покровительница воров и убийц.

Джироламо берет с неубранного стола ветвь винограда и методично отрывает виноградинки, по очереди отправляя в рот. А потом, усмехнувшись, выплевывает горькие косточки на шелковую обивку кресла.

Купец неуклюжим мешком падает на плиты пола и умоляюще складывает ладони.

— У меня жена, дети! — кричит он изо всех сил высоким, полным ужаса голосом и надеется на чудо, в котором ему отказано небесами.

Купец не знает, что перед ним — Монстр, посланный Господом для очищения Италии. Господь не ошибается, Монстр — не щадит и трижды проворачивает кинжал в тучном животе трясущегося купца.

Кровь темно-красной лужей растекается по полу, заглядывает на ковер и вытекает на ступени. Наверху слышен шум и возня, хлопанье дверцами — но Джироламо уже в саду, уже — вне сада.

На сегодня — довольно. Охота продолжится завтра, а на сегодня Монстр сыт, и хочется верить, что Господь — тоже.

Монстр прячется внутри, едва видимым отражением затаившись в глазах, и Джироламо с трудом вспоминает свое имя.

Вывернув плащ наизнанку, он вешает его на руку, а снятую незаметно маску прячет в широкий поясной кошель. Подойти к дому, в котором временно размещена его семья, он не успевает.

— Сеньор! — посыльный мальчишка с русыми вихрами волос подбегает к нему со всех ног и вытирает с загорелого лба пот. — Сеньор, вам два письма.

Монстр внутри замирает, предчувствуя перемены, сопротивление и борьбу. Второе «я» всегда опасается человека, который поможет от него избавиться.

Первое письмо, с гербом Милана на печати, Джироламо убирает в кошель: к герцогу он пойдет завтра с утра, чтобы наедине поговорить о делах. Второе он зачем-то взвешивает в руке и придирчиво разглядывает застывший сургуч: собака или лев со шлемом на голове и справа — то ли бумага, то ли грамота…

В письме — сухой адрес.

Джироламо заходит домой ненадолго — переодеться и спрятать кинжал, а спустя пятнадцать минут уже шагает по Корсо Маджента. Он понимает, кого увидит в доме. Он узнает этот почерк, даже если ослепнет — по завитым «п» и «ф».

На лице у Леонардо улыбка, но глаза смотрят серьезно и настороженно. Он почти не изменился с последней встречи — только волосы стали длиннее и теперь почти касаются плеч, и на подбородке, раньше гладко выбритом, пробивается щетина, да губы сомкнуты жестче, чем раньше. И по морщинкам на лбу видна и тоска по Флоренции, и потеря любимой, и жизнь вдали от друзей…

— Я знал, что ты выберешь меня, — Леонардо отодвигается, позволяя Джироламо пройти в дом. — У герцога слишком много людей, а служители Лабиринта предпочитают уединение.

Джироламо не отвечает, передернув плечами при упоминании Лабиринта, и разглядывает залу. Здесь все напоминает Флоренцию: тяжелые, не пропускающие свет, ставни, мозаичный стол из красного дерева с резными ножками, два сундука-кассоне, поставленные у дальней стены, высокий шкаф-бюро, из которого торчат бумаги, и приставленный к нему трехногий стул, шпалера с изображением борьбы гвельфов и гиббелинов — но чего-то в этой обстановке не хватает, и он не смог понять сразу, чего.

— Зачем? — Джироламо оборачивается, закладывает руки за спину и полной грудью вдыхает запах красок, просачивающийся с верхнего этажа. Что да Винчи рисует сейчас?

— Я не успел поблагодарить тебя за спасение, — Леонардо хитро улыбается, и годы внезапно утекают назад лет на пять. — Хочешь есть? Я лично умираю с голоду после утренних упражнений.

Джироламо почти не притрагивается ни к запеченному ягненку, ни к фруктам, ни к лепешкам. Монстр Господень должен питаться духом и радостью от исполненного долга. Когда-то он не знал меры и с радостью присоединялся к роскошным трапезам отца, заглатывая без разбора каплунов, вяленую рыбу, засахаренные персики, сочные апельсины — все, до чего он мог и не мог дотянуться.

— Долго не верил, что ты женился, да еще на тигрице, — Леонардо подкидывает виноградину вверх и ловко ловит ее ртом. — Форли действительно так потрясающе укреплен, как говорят?

— Достаточно, — лениво отзывается Джироламо, обмакивая пальцы в чаше с водой. Все знают, что его брак со Сфорца политически выгоден — для Катарины, а для самого Джироламо является еще одним извращенным путем к очищению и служению. — Может, поразишь меня новыми изобретениями? Если мне понравится, я покажу их Катарине.

Леонардо сияет. В глазах у него нет прежнего отчаяния и потерянности, какая сквозила в их последнюю встречу, они снова горят огнем жизни и жажды действия. Джироламо отрешенно смотрит на десятки разрисованных бумаг, которыми Леонардо оживленно машет у него перед носом.

— Вот, новая модель мостов, — он тычет пальцем в покрытый рисунками желтый лист. — Видишь? Его можно построить где угодно! А это? Осадная машина — совсем не та, что я предлагал Лоренцо… Или смотри, вот он! Орнитоптер! Герцог был восхищен — мы еще обсудим с ним массовое производство…

— Снабдишь меня еще одним… летательным аппаратом из мешковины, — Джироламо хмурится, пытаясь вспомнить название ткани с приделанными к ней веревками. Но вспоминается только ветер в волосах и сумасшедшее чувство свободы. — Вдруг я захочу летать.

И перестану жить на два лица, одно из которых — под маской.

Леонардо громко смеется, кивает и продолжает размахивать бумагами. Помимо чертежей, он показывает небрежно, но верно написанные портреты знати. Джироламо становится неуютно от нахлынувших воспоминаний, и он машинально касается рукой места, где обычно прячет квилон, а потом лихорадочно обводит стены и шкафы внимательным взглядом.

— У тебя нет икон, — хрипло выдает он. — Даже жалкого маленького триптиха — и то нет.

Леонардо замолкает на полуслове и опускает руки, пристально глядя на Джироламо. Иллюзия притворства рассеивается, и они снова видят друг друга такими, как в тот пасмурный весенний день недалеко от Отранто.

— Я знаю, кем ты стал и чем ты занимаешься. Ванесса сразу написала мне о твоем «предназначении», — да Винчи складывает бумаги обратно в бюро. — Пять лет, каждый день, без передышки, ты очищаешь землю от грешников. В тебе живут двое: ты и каратель.

Джироламо щурится.

— Бог выбрал меня своим бичом, — говорит он тихо и облизывает пересохшие губы. — Своим псом, своим Монстром. Я искал свой путь — и нашел. Я караю тех, кто не задумывается о грехах, продолжая жить в разврате и грязи.

Леонардо задумчиво стучит пальцами по высокому подоконнику.

— Откуда ты знаешь, кто заслуживает смерти, а кто еще может жить?

— Сегодня я убил трех: кожевенника, проститутку и купца, — на скулах у Джироламо ходят желваки. — Первый насиловал маленьких девочек, детей бедняков, и давал за молчание сладости, вторая задушила трех своих младенцев, потому что не имела денег для их воспитания, последний без сожалений отравил свою мать, чтобы получить наследство. Ты считаешь, что я неправ?

Леонардо печально качает головой.

— Я считаю, что существует суд…

— Который закроет глаза на любую мерзость, если обвиняемый принесет кошель золота, — скалится Джироламо, и уголки рта Леонардо опускаются. — Ты знаешь, кто у нас всегда виновен: беззащитный.

— Кто сказал тебе, что ты — Монстр Господень? — да Винчи хмурится и принимается расхаживать по комнате. — Лабиринт?

— Да.

— А кто сказал тебе, что ты — солдат Божий, и заставлял лгать во имя Господа?

— Сикст.

Леонардо разводит руками, приподнимая брови и делая такое лицо, что Джироламо чувствует себя недогадливым учеником на уроке счета. Цифры всегда давались ему с трудом.

— Хочешь знать, почему у меня нет триптиха? — да Винчи продолжает наступать. — Потому что я больше не верю ни в Господа, ни в Лабиринт, ни в Сынов Митры. Я стал атеистом, и в этом моя надежда. Не только ты ищешь свой путь, Риарио. Я искал — и спасся, и ты тоже пришел ко мне, чтобы спастись.

Джироламо улыбается, глядя на сумасшедшее выражение лица Леонардо. Чего только ни выдумает этот безумный! И все равно — страшно. Если он прав… Каждая встреча с да Винчи изменяла его жизнь, он все больше слушал себя — не других, и это казалось ему эгоистичным и греховным. Нужно уходить, сейчас, пока не поздно, но ноги не слушаются. Да, да Винчи снова прав, Дьявол его забери! Джироламо знал, зачем пришел сюда, зачем изначально согласился приехать в Милан: за спасением. За избавлением от того урона, который непоправимо нанес ему Лабиринт.

Он избегал Милана так долго, как мог, пока Катарина категорично не заявила, что уклоняться от встречи с герцогом больше невозможно. Джироламо ждал этого часа и боялся его. Леонардо был единственным, кто мог вызволить его из темноты Лабиринта, но Джироламо опасался, что и он не справится с этой подкожной необходимостью убивать.

Теперь он уверен: да Винчи — сможет. Нужно только позволить ему это. Все годы, что Джироламо знал Леонардо, его тянуло к художнику, но он отрицал ниточку связи, которая возникла и крепла между ними с каждой встречей.

Признать — значило сдаться.

Теперь, когда ему нечего терять — самое время открыться.

— И кто такой атеист? — спрашивает он в ожидании перемен, и ему кажется, что между ним настоящим и тем, кто зашел в этот дом пятнадцать минут назад, пропасть.

— Первым атеистом был неведомый грек, который создал это слово, — да Винчи чуть не подпрыгивает на месте, пытаясь объяснить все и сразу. — А Цицерон перевел это слово на латынь, где я, читая древние тексты, и наткнулся на него и на само понятие. В то мгновение я понял, кем был все эти годы.

Джироламо устало вздыхает, сдавшись, и встряхивает волосами.

Кем угодно — только не Монстром.

Утро далось ему с трудом, и он не уверен, что завтра сможет снова искоренять грешников. Уж лучше проснуться поздно, дождаться завтрака и смотреть на торчащие из-под одеяла толстые щиколотки Катарины.

— И во что верит атеист? — интересуется он осторожно.

— В том и дело, Риарио, что атеист не верит ни во что и ни в кого. Атеист верит в себя — и в этом его величайшая мудрость. Греки были прародителями не только цивилизации и культуры, но и философии. Подумай сам, Риарио: Сикст легко убедил тебя в одном, Учитель не менее легко убедил тебя в другом — за секунду до того, как ты сдался и потерял веру в мир. Ты ищешь свой путь, но тебя так просто обмануть, потому что ты доверчив в своем поиске. И то, что ты считаешь себя Монстром Господнем — еще одно подтверждение моим словам. Ты тянешься к свету, но тебя использует тьма, прикрываясь именем высшей по ее мнению власти. Ты хочешь сделать мир лучше — но разве имеешь ты право убивать людей? Пять лет, каждый день! Это, по меньшей мере, тысяча восемьсот двадцать пять убитых. Скажи, снятся тебе их лица по ночам?

Джироламо опускает глаза, тяжело дыша. Столько… столько человек… Он сам запрещал себе считать… И откуда, откуда Леонардо знает?

— Иногда. Не все… только… некоторые.

— Ты сам чувствуешь, что неправ, но продолжаешь убеждать себя, что ты — Монстр, потому что Учитель сказал так, — Леонардо кладет руку на его плечо, и Джироламо вздрагивает. — И принимая этот путь, ты понимаешь: иной дороги нет, иначе у тебя нет смысла жить. Ты сам, каким себя знаешь, бесполезен: отсюда рождается желание быть убежденным, отсюда рождается Монстр. Поверь мне: так живут сотни людей, и ничего особенного в тебе нет.

Джироламо молча приподнимает рукава джорне, смотря на тонкие шрамы на запястье. Тогда его спас Лабиринт. Неужели этот безумец действительно станет Тесеем и спасет его от Монстра, который стал отвратителен и ненавистен на третий день, но по пути которого он слепо шел, ведь иначе жизнь снова оказалась бы пуста? Нужно было умереть в тот день на площади Синьории, когда он был никому не нужен. Никто его не любил. И он не любил себя.

— Теперь я должен послушать тебя, потому что меня легко убедить? — насмешливо интересуется Джироламо, но голос дрожит. — Ты считаешь, что я тоже должен стать атеистом, да Винчи?

Леонардо упрямо трясет головой.

— Ты давно стал атеистом, Риарио — с той секунды, когда сошел на берег с корабля, вернувшись из диковинной страны. Хочешь помогать людям? У тебя есть деньги — и крестьяне. Подумай: хорошо им живется? Что ты можешь сделать для них, чтобы женщины не становились шлюхами, а мужчинам не приходилось умирать молодыми? Мир нужно лечить изнутри, а не истреблять паразитов на поверхности. Ты не убиваешь клопов по одному, Риарио. Ты сжигаешь кровать.

Джироламо понимает, что да Винчи прав — понимает это каждой частью своего уставшего от зноя и духоты тела. Но не может, не хочет осознавать. Тогда придется начинать все заново. Учиться быть человеком — это учиться терпеть, понимать, принимать несовершенства мира, решать и убеждать словами — а сейчас он просто вытаскивает кинжал и приносит себе короткое наслаждение, вызываемое иллюзорной справедливостью. И его Монстр внутри питается этим наслаждением, словно опиумом — и ему всегда мало. И Джироламо мучительно пытается от него избавиться, но боится потерять значимость перед Богом. А теперь да Винчи говорит, что в Бога можно не верить… И как же хочется ему последовать… Поддаться… Отпустить.

— Принять Монстра легко, карать во имя справедливости — просто, — Леонардо берет из вазы последние виноградины. — Твоя цель — быть Человеком. Ты знаешь наверняка, Риарио: вокруг тебя все — монстры, я — больший Монстр, чем ты. Я изобретаю машины, которые убивают, не для того, чтобы убивать — но их покупает власть для войны и люди все равно гибнут. А я не могу остановиться: мной движет неутолимый, пожирающий интерес создать что-то новое. Я — опаснее тебя. Вот, возьми зеркало, взгляни и сравни.

— Не хочу, — Джироламо пятится к окну, сопротивляясь из последних сил. — Не хочу!

— Бери! — Леонардо бешено хватает с бюро зеркало с длинной ручкой и яростно впихивает в потную ладонь Джироламо. — Смотри! Смотри на себя! Ты ведь никогда по-настоящему себя не видел! Ты пришел ко мне за спасением — так слушайся. Ты всегда хотел быть моим другом — так стань им. Дай себе шанс. Доверься мне, как доверялся не раз.

…Джироламо открывает глаза и впервые за долгое время видит себя в засиженном мухами зеркале.

Худое вытянутое лицо, впалые щеки, блестящие карие глаза — умоляющие и одновременно жестокие.

Отпустить прошлое. Забыть всех учителей. Проклясть Лабиринт. Выбрать самому свой путь. Стать собой.

Давай.

Уходи.

А я — останусь.

Ты иссох.

А я — живу.

Ты одинок.

А у меня есть друг. Да, у меня — друг.

Сквозь расширенные от вина зрачки Монстр неохотно просачивается на волю и растворяется в спертом воздухе струйкой дыма инквизиторских костров.

Вместо него рождается личность.